Анализ рассказа «На Биг-Ривер» Э. Хемингуэя

Петрушкин А.И., Агранович С.З. «Неизвестный Хемингуэй. Фольклорно-мифологическая и культурная основа творчества», Самара: «Самарский дом печати», 1997.

Герой рассказов «На Биг-Ривер I» и «На Биг-Ривер II» и разделение как будто бы одного рассказа на две части не случайно — оказывается помещенным в хаос, образовавшийся после эсхатологической катастрофы.

«Города не было, ничего не было, кроме рельсов и обгорелой земли. От тридцати салунов на единственной улице Сенея не осталось и следа. Торчал из земли голый фундамент «Гранд-отеля». Камень от огня потрескался и раскрошился. Вот и все, что осталось от города Сенея. Даже верхний слой земли обратился в пепел» [1, 124].

Картина, которую видит Ник, спрыгнув с поезда, многозначна. Это и город, появившийся, вероятно, на волне какого-то промышленного бума (нефтяного?) и сгоревший дотла, это и переосмысленная картина мира после первой мировой войны, это и символ сознания «полого человека», в котором «выгорели» все идеалы. Здесь, вероятно, нужно «снимать» один смысловой слой за другим.

Уже неоднократно было сказано и написано, что рассказы «На Биг-Ривер» — повествование о поисках героем «потерянного поколения» точек опоры в послевоенном мире. Но это — верхний слой. То, что Ник находит силы и смысл для дальнейшей жизни в прекрасной и бессмертной природе — тоже на поверхности. Важнее другое: Ник выброшен в изуродованный и безлюдный мир, и он здесь после катастрофы первый. Адамс видит, что сгорело все без остатка, но несмотря на это он размышляет: «Все не могло же сгореть. Ник был в этом уверен». Откуда же берется эта странная и на первый взгляд нелогичная уверенность? Проходя по обгорелому склону, где раньше были разбросаны дома, Ник выходит к реке и видит «форелей, которые, подрагивая плавниками, неподвижно висели в потоке. Пока он смотрел, они вдруг изменили положение, быстро вильнув под углом, и снова застыли в несущейся воде. Ник долго смотрел на них.

Он смотрел, как они держатся против течения, множество форелей в глубокой, быстро бегущей воде, слегка искаженных, если смотреть на них сверху, сквозь стеклянную выпуклую поверхность бочага, в котором вода вздувалась от напора на сваи моста. Самые крупные форели держались на дне. Сперва Ник их не заметил. Потом он вдруг увидел их на дне бочага, — крупных форелей, старавшихся удержаться против течения на песчаном дне в клубах песка и гравия, взметенных потоком» [1, 124—125].

Ощущения Ника связаны не только с воспоминаниями детства, не только с тем, что природа, земля давала укрыться солдату во время вчерашней войны — важно помнить, что река в архаическом сознании отождествлялась с жизнью, но река еще и разделяла жизнь и смерть. И здесь радостное удивление Ника («река была на месте») не должно казаться странным, хотя никакой пожар и даже никакая военная техника тех лет не могли уничтожить реку. На какое-то время после войны в выжженном сознании «потерянного поколения» грань между жизнью и смертью исчезла, и Ник сейчас вновь обретает ее.

Ник, добравшись до запланированного места рыбалки, находит «ровное место... между двумя соснами». Затем идет подробнейшее описание каждого, даже малейшего, действия героя: «Ник ладонями разровнял песок и повыдергал дрок с корнями. Руки стали приятно пахнуть дроком. Взрытую землю он снова разровнял. Он не хотел, чтобы у него были бугры в постели. Выровняв землю, он расстелил три одеяла. Одно он сложил вдвое и постелил прямо на землю. Два других постелил сверху.

От одного из пней он отколол блестящий сосновый горбыль, расщепил его на колышки для палатки. Он сделал их прочными и длинными, чтобы они крепко держались в земле. Когда он вынул палатку и расстелил ее на земле, мешок, прислоненный к сосновому стволу, стал совсем маленьким. К стволу одной сосны Ник привязал веревку, поддерживающую сверху палатку, потом натянул ее, поддернув таким образом палатку кверху, и конец веревки обмотал вокруг другой сосны. Теперь палатка висела на веревке, как простыня, повешенная для просушки. Шестом, который Ник вырезал еще раньше, он подпер задний угол палатки и затем колышками закрепил бока. Он туго натянул края и глубоко вогнал колышки в землю, заколачивая их обухом топора, так что веревочные петли совсем скрылись в земле, а парусина стала тугая, как барабан.

Открытую сторону палатки Ник затянул кисеей, чтобы комары не забрались внутрь. Захватив из мешка кое-какие вещи, которые можно было положить под изголовье, Ник приподнял кисею и заполз в палатку. Сквозь коричневую парусину в палатку проникал свет. Приятно пахло парусиной. В палатке было таинственно и уютно. Ник почувствовал себя счастливым, когда забрался в палатку. Он и весь день не чувствовал себя несчастным. Но сейчас было иначе. Теперь все было сделано. Днем вот это — устройство лагеря — было впереди. А теперь все сделано. Переход был тяжелый. Он очень устал. Он устроился. Теперь ему ничего не страшно. Это хорошее место для стоянки. И он нашел это хорошее место. Он теперь был у себя, в доме, который сам себе сделал, на том месте, которое сам выбрал. Теперь можно было поесть» [1, 129—130].

Здесь всё — и действия, и ощущения, даже самые прозаические, достойны описания потому, что делается все как бы впервые и описывается в процессе творения, деталь за деталью, мелочь за мелочью, движение за движением, как щит Ахилла.

Здесь, как и всегда у Э. Хемингуэя, дан поразительный по насыщенности и эмоциональному воздействию внешний, событийный ряд. А кажущаяся незначительность происходящего компенсируется огромным смыслом, заложенным в интеллектуальный стержень рассказа: вспомним, Ник Адамс оказывается на месте вчерашней катастрофы, там, где деструктивные силы хтонического хаоса ворвались в космос и разрушили его. Ник творит мир заново — вот почему писатель делает основной упор на его простейших движениях, направленных демиургом-первопредком — культурным героем на создание нового мира. Новый мир жизни, мир культуры — космос — возникает и начинает существовать под руками творца прямо на глазах читателей. И, сотворив обитаемый мир (пока только лагерь для рыбалки), Ник, счастливый, засыпает. Финал рассказа, видимо, не случайно перекликается с «Книгой Бытия» «Библии», где бог, сотворив мир и увидев, «что это хорошо», опочил. Образ демиурга-творца был, конечно, знаком Э. Хемингуэю по «Библии» очень хорошо, но, вероятно, рамками «Библии» здесь нельзя ограничиваться. Нельзя здесь ограничиться и знанием эпоса и мифов античности. Образ демиурга-творца, демиурга-первопредка — культурного героя Э. Хемингуэй мог знать по мифам творения разных народов мира и, в первую очередь, американских индейцев.

Сотворив мир или, вернее, его модель в рассказе «На Биг-Ривер I», в следующем рассказе Ник Адамс любуется им: «Хороший у него получился лагерь» [1, 137]. Сравним это с «и увидел, что это хорошо», как сказано в книге «Бытия» «Библии».

Ник отправляется на рыбалку. Описание процесса рыбной ловли, при всей его поэтичности, чисто внешне напоминает руководство по рыбной ловле, так же, как некоторые фрагменты предыдущего рассказа кажутся инструкциями для туристов.

«Держа спиннинг в правой руке, он повел лесу против течения. Левой рукой он снял лесу с катушки и пустил ее свободно. Кузнечик был еще виден среди мелкой ряби. Потом скрылся из виду.

Вдруг леса натянулась. Ник стал выбирать ее. В первый раз клюнуло. Держа ожившую теперь удочку поперек течения, он подтягивал лесу левой рукой. Удилище то и дело сгибалось, когда форель дергала лесу. Ник чувствовал, что это небольшая форель. Он поставил удилище стоймя. Оно согнулось.

Он увидел в воде форель, дергавшую головой и всем телом: наклонная черта лесы в воде постепенно выпрямлялась.

Ник перехватил лесу правой рукой и вытащил на поверхность устало бившуюся форель. Спина у нее была пятнистая, светло-серая, такого же цвета, как просвечивающий сквозь воду гравий, бока сверкнули на солнце. Зажав удочку под мышкой, Ник нагнулся и окунул правую руку в воду. Мокрой рукой он взял ни на минуту не перестававшую биться форель, вынул у нее изо рта крючок и пустил ее обратно в воду.

Мгновение форель висела в потоке, потом опустилась на дно возле камня. Ник протянул к ней руку, до локтя погрузив ее в воду. Форель оставалась неподвижной в бегущей воде, лежала на дне, возле камня. Когда Ник пальцами коснулся ее гладкой спинки, он ощутил подводный холод ее кожи; форель исчезла, только тень ее скользнула по дну» [1, 138—139].

Но эти простота и безыскусственность инструкций лишь иллюзия. Ученые, исследующие архаические истоки культуры, отмечают, что технология сравнительно поздно выделилась в самостоятельную область. В древности технологические процессы осмыслялись как сакральные, потому что входили в общую космологическую схему. Они как бы являлись продолжением или, вернее, возобновлением действий демиурга-первопредка — культурного героя по созданию жизни, космоса, культуры.

Все, что делает демиург в сотворенном мире, делается впервые и поэтому достойно огромного интереса и детальнейшего описания в силу своей громадной значимости: Э. Хемингуэй здесь идет дорогой мифа, где смысл, внутренняя сущность вещей, еще непонятных человеку, подменяются описанием их происхождения (сотворения или добывания). Но ведь подобные детальные описания мало значащих действий и ощущений героя, выполненные с необыкновенной скрупулезностью и совершенно определенным ритмом, характерны и для поэтики лирического романа, где делается попытка проникнуть в сущность мира через восприятие его деталей индивидуальным сознанием.

Цель усилий Ника Адамса в рассказах «На Биг-Ривер» — добывание рыбы, и она достигнута. Не в пример героям рассказа «Не в сезон» Ник удачлив на рыбалке. Педуцци в рассказе «Не сезон», завлекая американскую чету на запретную ловлю, сулит им, что будет «крупная форель, говорю я вам, и сколько угодно...»

Когда Ник потрошил рыбу, то увидел, что «все внутренности вместе с языком и жабрами вытянулись сразу. Обе форели были самцы; длинные серовато-белые полоски молок, гладкие и чистые, все внутренности были чистые и плотные, вынимались целиком. Ник выбросил их на берег, чтобы их могли подобрать выдры.

Он обмыл форель в реке. Когда он держал их в воде, против течения, они казались живыми» [1, 145].

Чрезвычайно интересна в этом аспекте следующая деталь: прежде чем взять живую форель, Ник «...смачивает руку, чтобы не повредить одевавший ее нежный слизевый покров. Если тронуть ее сухой рукой, на пораженном месте развивается белый паразитический грибок». И Ник вспоминает, что раньше, когда он «ловил форелей на реках, где бывало много народу и случалось, впереди него и позади шли другие рыболовы, ему постоянно попадались дохлые форели, все в белом пуху, прибитые течением к камню или плавающие брюхом вверх в тихой заводи» [1, 139].

Здесь художник далеко не случайно изображает вчерашнего фронтовика, для которого убийство человека было обычным делом (главы 1—5). Сейчас, в созданном им мире, он по-хозяйски бережет и рыбу, и природу. Недаром Ник отмечает, а писатель подчеркивает это, что пойманные им форели (всего две) самцы, уже оплодотворившие икру. Ник и не «добытчик» — «одну хорошую форель он уже поймал. Много ему и не нужно» [1, 142].

За этим чисто событийным рядом должно угадываться иное: Ник не только демиург, бессознательно сотворивший жизнь, и лишь потом «сообразивший», что это хорошо». Он еще и человек, сумевший поймать рыбу, которая есть символ плодородия, воскрешения и возрождения жизни. Но и это не все. Ник является демиургом не только в мифологическом или уже, в библейском смысле. Он демиург и в смысле платоновском — творец-художник.

Как в мифе с акта творения начинается время, так и рассказ «На Биг-Ривер I» заканчивается словами: «Он свернулся под одеялом и заснул» [1, 133]; следующий «На Биг-Ривер II» начинается: «Когда он проснулся, солнце было уже высоко и палатка уже начала нагреваться...» Перед нами окончание дня первого и начало дня второго. Рассказ «На Биг-Ривер II» заканчивается словами: «Впереди было много дней, когда он сможет ловить форелей на болоте». И здесь, вероятно, писатель опирается не на архаический миф творения, где время замыкается на цикл, а на позднюю, иудо-христианскую модель мифа творения, где с акта творения начинается поступательный ход времени. При всей своей относительности («Сотворение мира» и «страшный суд») иудо-христианская модель приближается к линейному времени. Но и это далеко не все. В рассказах «На Биг-Ривер» мы встречаемся с Ником — начинающим писателем. В самих рассказах «В наше время» на писательство Ника есть только один намек, но читатель, тем не менее, очень хорошо это чувствует. И действительно, Ник Адамс — начинающий писатель, что доказывается его рассуждениями о писательском труде и писательском мастерстве, которые Э. Хемингуэй убрал из текста при подготовке сборника рассказов к печати.

А.И. Петрушкин , С.З. Агранович - На Биг-Ривер. Анализ рассказа.