Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Анастасьев Н.А. Американцы. Роман. Эрнест Хемингуэй

Анастасьев Н.А. - Американцы. Роман. – М.: РИК «Культура», 2002.

Вначале, выпустив в 1923 году тощую книжицу, состоящую из трех новелл и десяти стихотворений, Эрнест Хемингуэй привлек к себе внимание. На следующий год, после публикации сборника рассказов «В наше время», сделался знаменит. Еще через два года, с выходом «Фиесты», его повсюду признали своим. Впоследствии это ощущение родственной близости только усиливалось.

Хемингуэй — явный француз. Действие первой части «Фиесты» происходит в Париже, и город — столь же законный герой романа, сколь Джейк Барнс и его неприкаянные друзья. Брлыне того, не будь Сены, не будь Латинского квартала, кафе «Клозери-де-Лила» и еще многих-многих мест, не было бы ничего другого, что автор и удостоверил книгой лирических мемуаров, вышедшей буквально за несколько дней до самоубийства: — Париж — это «праздник, который всегда с тобой».

Хемингуэй — несомненный испанец. По-моему, никто, даже сами наследники Сервантеса, не описал корриду настолько изнутри, насколько это сделал Хемингуэй (хотя не знаток, могу и ошибаться). Кто-то из критиков, рассуждая о «Холстомере», задался вопросом: «Был ли Лев Толстой лошадью?». Осознаю рискованность сравнения, и все же таки скажу, что тот же вопрос, лишь заменив лошадь на быка, можно переадресовать Хемингуэю. Тут снова, как в случае с Парижем, замыкается круг литературной жизни: у истоков все та же «Фиеста» с ее третьей частью, где события переносятся в Памплону, у самого финиша или, вернее, за финишной чертой (публикация посмертная). «Последнее лето» — документальная проза о корриде и великих матадорах. А посредине — «Смерть после полудня» и, конечно, «По ком звонит колокол»; опять-таки не припомню равновеликой книги о Гражданской войне в Испании.

Отчасти Хемингуэй итальянец и швейцарец, читайте-перечитывайте «Прощай, оружие!».

Но вообще-то говоря, он — русский.

Его рано, еще в начале 30-х годов, начали у нас переводить, причем получалось это очень хорошо — сам автор чрезвычайно высоко ставил своего первого русского переводчика и критика Ивана Александровича Кашкина, и даже использовал его фамилию в «Колоколе». Но дело не в этом — тогда Хемингуэя еще по ошибке считали американцем.

А русским он стал в середине 50-х, когда в Советском Союзе перевели «Старика и море», а затем начался обвал новых публикаций старых книг — и «В наше время», и «Фиеста», и «Прощай, оружие!», и «Мужчины без женщин», и «Победитель не получает ничего», словом, все, за вычетом «Колокола», — тут Пассионария железно стояла до конца, и лишь с ее возвращением домой роман удалось напечатать. Хемингуэй оказал бесспорное воздействие на так называемую молодежную прозу — Максимов, Аксенов, Гладилин, — возникшую на рубеже 50 — 60-х годов. В их персонажах легко узнать суровых хемингуэевских мужчин, в их нарочито аскетическом стиле — естественно-лаконическую манеру мастера. Точно так же (хоть далеко не столь очевидно) присутствует Хемингуэй и в тогдашней «лейтенантской» прозе, в военных романах и повестях Григория Бакланова, Юрия Бондарева, Василя Быкова. Хотя бы отчасти и, возможно, неосознанно, но и у него учились они избавляться от фальшивого, до оскомины, пафоса «официальной» военной литературы и писать о войне серьезно, сдержанно, с глубоко скрытой горечью.

Впрочем, это литературное присутствие, а я не о том.

Сейчас бы выразились так: Хемингуэй сделался культовой фигурой. Но мне хочется сказать иначе: Хемингуэй стал частью жизни всякого из нас, в возрастном диапазоне от пятнадцати до тридцати пяти лет. Чуть ли не в каждой московской квартире висел на стене известный фотопортрет писателя: грубой вязки, с высоким воротом свитер, совершенно седая шкиперская борода, строгий, немигающий взгляд. Мы отождествляли себя с его героями, стараясь пить так, как пьют и не пьянеют они; говорить так, как говорят они, — междометиями; так же любить, то есть ни к кому тесно не привязываться и сохранять независимость; и уж ни за что не выказывать чувств, глухо намекая всем видом, что где-то глубоко они есть. Сейчас, оборачиваясь далеко назад, во всем этом видишь не всегда убедительный театр; сейчас устало понимаешь, сколько в том, сорокалетней давности, поведении да и самоощущении было сантиментальной фальши; сейчас, наконец, различаешь такую фальшь и в книгах самого Хемингуэя. Но для этого надо было жизнь прожить и читать научиться — что, кстати, не только благо, обретая такое умение, многое невозвратимо теряешь. Так или иначе, тогда мы были искренни. Во многом общее чувство выразил Юрий Олеша; дневниковая запись, о которой я говорю, была сделана в конце 50-х, а родился он, как и Хемингуэй, в 1899-м, так что, наверное, я ошибся, ограничив возраст читателей — почитателей «Фиесты» и других книг 15 — 35 годами. Говорил прославленный и несчастный автор «Зависти» и «Трех толстяков» примерно так, вернее, не говорил, а задавался вопросом: почему мы с таким пристальным, неослабным вниманием следим за совершенно незначительными поступками хемингуэевских мужчин и женщин? И отвечал сам себе: а потому что и нам приходится иногда ездить на такси; и нам случается выпить рюмку в баре; и мы, бывает, забрасываем удочку в реку; и мы влюбляемся, и от нас уходят друзья. А Хемингуэй умеет показать все это и многое другое с редкой пластической ощутимостью, так что нам кажется, будто происходящее происходит с нами, здесь и сейчас.

Думаю, в литературно-критическом смысле рассуждение маэстро далеко небезупречно. Он то ли слишком высоко ставит Хемингуэя-писателя, то ли, напротив, слишком низко. Если считает, что Хемингуэй все свое мастерство тратит только и исключительно на пластику, значит, слишком низко, потому что на самом-то деле проза Хемингуэя, по его собственным, давно вошедшим в притчу словам, это айсберг: над поверхностью только одна восьмая общего массива. И если хорошо знаешь то, чего не видно, то можно и помолчать, читатель сам обо всем догадается. Если же Олеша это вполне учитывает и намекает таким образом, что проза Хемингуэя — материя неизменно насыщенная, что там не бывает поз и пустот, то это явное преувеличение. Бывают, да еще какие, потому что часто Хемингуэй только делает вид, что знает, и вместо серьезного молчания возникает ложное глубокомыслие.

Но ведь «Ни дня без строчки» — не литературно-критическое сочинение, а личный дневник писателя. И тут, повторяю, можно лишь отдать должное проницательности автора, сумевшего найти такие слова, какие другие найти не сумели. Мы прочитали новеллы и романы Эрнеста Хемингуэя, нам показалось, что это замечательный (что в общем правда) и безупречный (что совершенная ерунда) писатель, однако же, едва успев сделать для себя это открытие, парадоксальным образом из литературы переместили его в область самой действительности. Он стал собеседником и собутыльником.<...>

У любой медали две стороны. Хемингуэй — наш соотечественник — остался в прошлом, и, говоря откровенно, мне лично не хватает его до сих пор. Но на его месте оказалась тоже интересная личность: Хемингуэй — американский писатель. К нему уже, конечно, отношение другое, с ним запросто не поговоришь, да и потребности нет, зато можно спокойно почитать, а заодно попробовать понять, что же его — если не русского, то уж точно европейского человека (Париж-то, Милан, Памплона — это уже не фантомы, это четкая эстетическая реальность), так вот что его делает американцем, что связывает с традицией. В частности, с традицией Эмерсона.

Н.А. Анастасьев



 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"