Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Анисимов И.И. Новая эпоха всемирной литературы. Хемингуэй и наше время

И.И. Анисимов «Новая эпоха всемирной литературы» - Москва: Сов. писатель, 1966.

1

Эрнест Хемингуэй — один из самых значительных писателей XX столетия. В его творчестве нашли свое отражение некоторые существенные черты современной эпохи, оно не могло не испытать воздействия тех революционных изменений, которые совершались в мире. Хемингуэй тоже по-своему решал современную дилемму: на чьей стороне быть?

Он прошел испытание империалистической войны, был ранен на итальянском фронте, и первые его произведения явно подсказаны желанием позабыть об этом. Ничего барбюсовского или олдингтоновского нет в его ранней книге "В наше время" ("In Our Time", 1925), где, по признанию одного исследователя, "сопоставлены по меньшей мере четыре мира: мир северного Мичигана и чистоты, мир войны и ужаса, пьяный, бесплодный и лицемерный мир сбившихся с толку американцев и, наконец, мир Испании, возвращающей к жизни". Можно было бы выразить эти соображения и точнее, но в целом они правильны, и композиционный принцип книги "В наше время" заключается в том, что куски воспоминаний, в которых запечатлелся жестокий опыт войны, прикрыты слоями никак не связанного с ними текста, где так много удивительных по свежести своей страниц (особенно это относится к страницам о Мичигане), что кошмарные видения войны отодвигаются куда-то в подернутую дымкой даль. Кажущаяся нарочитой усложненность всей композиции как бы подчеркивала и выставляла напоказ нежеланно, да и неспособность разобраться во всем хаотическом безрассудстве "нашего времени", каким оно представлялось в 20-х годах Хемингуэю, Гертруде Стайн и другим его парижским друзьям.

Начатый летом 1925 года в Испании и оконченный осенью в Париже первый роман Хемингуэя "И солнце всходит" ("The Sun also rises") безрадостен. Читателя предупреждают уже эпиграфом. Первый: слова Гертруды Стайн, обращенные к молодым американцам, пристрастившимся после первой мировой войны к Парижу: "Все вы — погибшее поколение". Второй — из Экклезиаста, о том, что все преходит.

Все это идет как бы наперекор уже обнаружившемуся в рассказах о Мичигане стремлению писателя к "естественности", стремлению быть простым, как сама природа, которая раскрывалась в образах Хемингуэя столь проникновенно. Для этого достаточно вспомнить лучшую из глав романа, в которой описаны дикая горная местность в испанских Пиренеях, прохлада рек, прозрачность воздуха и здоровая радость рыбной ловли.

Возникает вопрос: почему же, стремясь к радости, к здоровой, мужественной, "естественной" жизни, Хемингуэй пишет роман, о котором сам говорит, что это "дьявольски печальная история о людях, отправляющихся в ад"? Здесь завязан узел глубоких противоречий его творчества.

В предисловии к русскому переводу романа, вышедшему в 1935 году, в разгар всемирного антифашистского движения, и котором участвовали передовые писатели разных поколений, было сказано:

"Мы не знаем, когда проснется в писателе сознание того, что эпоха, в которой он столь мучительно существует, заключает в себе возможность подлинной радости, подлинной естественности и подлинного освобождения. Парижский конгресс писателей в защиту культуры показал, что эта возможность открывается для мужественных и честных литераторов современного Запада. Мы не знаем, сколько еще времени Хемингуэй будет поэтом отчаяния, мрака и гибели и сможет ли он вообще когда-нибудь принять решение, от которого зависит судьба всего его творчества. Но у этого мастера много оснований стать в один ряд с передовыми художниками современного Запада".

Было совершенно естественно так поставить вопрос, обращенный к писателю, глубоко заинтересовавшему советскую аудиторию. И хотя тогда уже было ясно, что Хемингуэй не принадлежал к писателям, стремящимся дать в своих произведениях стройную систему взглядов на действительность, что, напротив, он страшился какой бы то ни было системы взглядов и на первый план ставил роль "непосредственного" в процессе творчества, — уклониться от решения современной дилеммы он не мог. Тем более что обстоятельства были таковы, что все произведения Хемингуэя, несмотря на их "непосредственность", постоянно превращались в цепь неотразимых аргументов, разоблачающих духовное оскудение буржуазного общества.

Излюбленная тема Хемингуэя — бегство от самого себя. В его произведениях дан ряд выразительных фигур, часто напоминающих одна другую (а также и самого автора), — это отщепенцы современной цивилизации, зеркало "духовной жизни" современного Запада. Назойливый для Хемингуэя мотив бегства связывает воедино все, что он написал, подчеркивает безысходность, мрачность его взгляда на современный мир.

В романе "И солнце всходит" Хемингуэй сам подчеркивает, что речь идет о судьбах культуры. И Роберт Кон, и Билл Тортон, и Джек Барнс, от имени которого ведется повествование, — все это представители современной культуры, писатели и журналисты. Хотя в этом романе о судьбе "погибшего поколения" нет больших обобщений, в нем настойчиво подчеркивается возрастающее всеобщее оскудение. Перед нами пустыня чувств и мыслей. Ни один из интеллигентов, выведенных в романе, не способен на подлинное творчество.

Беспощадно показаны измельчание и опустошенность людей, которые по роду своей деятельности являются "мастерами культуры", — к ним совсем не подходит это гордое звание.

В этой среде нет ни больших стремлений, ни подлинной силы. Пристрастие к алкоголю, столь настойчиво подчеркнутое Хемингуэем, возникает как необходимость, вытекающая из оскудения. Надо чем-то подогреть остывшую мысль, надо чем-то заполнить опустевшую жизнь. Постоянная погоня за сменой внешних впечатлений и жажда экзотического приводят всех героев романа на фиесту, гвоздем которой является бой быков. Кровавое зрелище должно возбудить притупившуюся восприимчивость, но и это не удается. Все, что связано с судьбой подобных героев, отмечено опустошенностью и утратой подлинного содержания.

Всего лучше говорит Хемингуэй об измельчании и опустошенности чувств, связывая этот мотив с Брет Эшли: все судорожно, нелепо и безобразно в ее жалкой жизни, как бы подводящей черту под итогом распада.

Хемингуэй судит обо всем происходящем с подчеркнутой беспристрастностью, он нейтрален по отношению ко всему. Он не хочет давать оценок, не хочет выносить приговор, но приговор складывается сам собою. В книге, полной отчаяния, неприглядная правда о современной цивилизации представлена безо всяких покровов. Так, сам того не ожидая, автор оказывается обличителем.

О том, какими резко выраженными противоречиями был отмечен дальнейший путь Хемингуэя, можно судить по тому, что в 1935 году, когда вышла в советском издании "Фиеста", диапазон этих противоречий измерялся уже не только тем, что роман "Прощай, оружие!" ("А Farewell to Arms", 1926) приобрел пацифистскую интонацию и не стал книгою гнева, но и тем, что после далеких от политики и от борьбы произведений 30-х годов он выступает с возмущенной статьей об участи ветеранов войны, посланных во Флориду, а такая ни к чему не зовущая, отстраняющаяся от больших вопросов книга, как "Зеленые холмы Африки", вдруг прерывается жестокими размышлениями о том, что капиталистическая Америка враждебна литературе: "У нас нет великих писателей... Когда паши хорошие писатели достигают определенного возраста, с ними что-то происходит... Мы уничтожаем их различными способами".

Хемингуэй искал выхода, и сближение такого писателя с прогрессивным движением, которое приобретало тогда все большую силу во всем мире, включая и Соединенные Штаты, было той плодотворной закономерностью, которая могла вывести его на новый путь.

3

Объемистый том с угрюмым названием "Пятая колонна" и сорок девять ранее написанных рассказов" интересен не только как антология рассказа, составленная очень требовательным к себе автором, но и как первый отклик на события в Испании, участником которых был Хемингуэй.

Это книга крупного значения, позволяющая глубже вникнуть в духовную драму большого писателя нашего времени.

Хемингуэй не раз был в республиканской Испании. Мужественным словом своим и делом он помогал испанскому народу. Как и на многих других писателей, сделавшихся преданными друзьями испанского народа, участие Хемингуэя в борьбе за свободу и независимость Испании оказало на него глубокое воздействие. В предисловии к книге автор свидетельствует о том, что его взгляд на мир претерпел глубокие изменения.

В пьесе "Пятая колонна" показан просто, ясно и по-хемингуэевски убедительно американец Филип, работающий в республиканской разведке. Он отдает испанской республике свои силы и готов отдать жизнь. Как нечто далекое и удивительно нелепое вспоминает Филип то, что когда-то влекло его: спокойную, приятную, сытую и совершенно бессмысленную жизнь. В Мадриде на опасной работе он постиг, что подлинное назначение человека заключается не в том, чтобы у него был всегда "хороший завтрак" (как ему среднему американцу, еще недавно казалось), а в том, чтобы жить для народа и бороться во имя великого идеала. Идти на подвиг во имя этой цели.

"Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок", — говорит Филип своему другу. Он понял в Мадриде, под обстрелом фашистских пушек, в чем заключается достоинство человека.

В предисловии к книге Хемингуэй определяет задачу писателя: "Когда идешь туда, куда нужно идти, и делаешь то, что нужно делать, и видишь то, что нужно видеть, перо, которым приходится писать, может погнуться и притупиться. Но лучше мне видеть его погнувшимся и тупым и знать, что я должен выпрямить его молотком и снова отточить, но знать, что мне есть о чем писать, чем вплоть его блестящим и гладким и не иметь что сказать или держать его чистым и тщательно смазанным в футляре и не пользоваться им". Эти слова звучат как торжественное обещание.

Книга "Пятая колонна" и сорок девять ранее написанных рассказов" глубоко интересна и поучительна тем, что она показывает весь путь Хемингуэя со всеми его трудностями. Начиная с первого рассказа, "В Мичигане", написанного в 1921 году, и кончая рассказами 1936 года "Снега Килиманджаро" и "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера", перед нами проходит почти двадцатилетняя история исканий замечательно одаренного и мужественного художника. Ему как воздух было нужно большое содержание, а в окружающей его жизни он встречал только пошлость, низость, грязь. Ничего возвышенного, яркого и прекрасного. Он задыхался.

Уже в первых рассказах Хемингуэя с их прекрасным и чистым чувством природы, с их мучительным сознанием исковерканности человека проявляется жажда подлинности, высокого идеала. Хемингуэй пытался написать сильных, мужественных героев, которые выделялись бы из окружающего безобразия. К силе характера, мужеству, искренности, простоте, подлинности он относится как к ценностям, ставшим удивительной редкостью в измельчавшем мире. Но до тех пор, пока он оставался далеким от народа индивидуалистом, до тех пор, пока его творчество не было направлено к великой и ясной цели, его произведения оставались лишь поразительно яркими свидетельствами разочарования и горькой, беспощадной обиды за человека.

Долгое время Хемингуэй сам себя причисляет к "погибшему поколению". Большинство его произведений связаны с отчаянием и безнадежностью. В его романе "Прощай, оружие!" осуждение войны не принимает хоть сколько-нибудь активной формы, презрение к варварству и человеконенавистничеству не ведет писателя дальше растерянности перед "ужасом без конца". С большой силой проявилось это настроение в бытовых и психологических этюдах буржуазной "цивилизации", которых Хемингуэй создал целую серию. Уродливый, отталкивающе нелепый мир предстает перед нами в этих картинах. Лживость буржуазной морали, пустота и полная бессмысленность жизни, ни с чем не сравнимое безобразие показаны здесь Хемингуэем. В "Снегах Килиманджаро" он скажет с полным правом, что никогда не принадлежал к "племени богатых", что он был лишь "наблюдателем в их станс", но выхода из тупика он не видел. Это стесняло художника, который искал подлинной жизни и людей подлинных.

Создавалось прямо парадоксальное положение, когда человек, написавший много чистейших, глубоко человеческих страниц, становился поэтом отчаяния и горького разочарования. Он прославился тем, что мастерски изображал людей в тупике, скрашивающих пустое и бессмысленное существование свое "охотой за любовью" да пьянством. Пока у Хемингуэя не было ясной цели и большого идеала, все поиски подлинности и мужества направлялись слишком часто по поверхности, и Хемингуэй написал немало героев, которые были смельчаками впустую, — все эти храбрые матадоры, охотники на львов растрачивали свое мужество бессмысленно. "Настоящие люди оказывались нередко бездельниками, у которых не было жизненной цеди".

Сильные, прямые и смелые люди вроде Ника Адамса, — а таких немало написал Хемингуэй, — так и не находят своего места, их мужество, их энергия не ведут ни к чему значительному.

Американец Филип из "Пятой колонны" — образ новый для Хемингуэя, хотя многое кажется в нем очень знакомым. Это сильный, прямой человек, которого мы часто встречали уже, — теперь он нашел, наконец, свое место и нашел, куда приложить свои силы. Это и сделало его подлинной и значительной личностью. Барбюс как-то писал, что "революция — это выпрямление всемирной жизни", Филип и характерен именно тем, что это человек выпрямившийся, поднявшийся во весь свой рост, человек, узнавший, для чего он живет. В пьесе показано, как Филип отрывается от своего прошлого, от жизни, которая казалась ему лишь синонимом "хорошего завтрака", как он обретает свое человеческое достоинство.

Вместе с Филипом входит в пьесу новое отношение к миру, к человеку, к творчеству, которое за последнее время сложилось у Хемингуэя. Когда-то на опыте империалистической войны он пришел к выводу, что надо с отвращением относиться ко всякой войне, что всякая война бессмысленна. Теперь он понимает, что есть справедливая война, в которой участвовать почетно, — эта справедливая война имеет своей целью защиту свободы и человечества. Поняв это, он находит то, чего искал так долго, — героизм и мужество, подлинного человека. Но создать такой образ совсем не просто. Хемингуэю кажется, что его герою надо отказаться от личной жизни, пожертвовав ею целиком для идеала, — мотивам жертвенности он уделяет много внимания. Его Филип — лишь первый набросок того настоящего человека, которого может показать Хемингуэй.

Автор прав, рассматривая "Пятую колонну" и свое участие в освободительной борьбе испанского народа как пункт, с которого начинается новая пора его общественной и литературной деятельности. Этим сознанием проникнуто предисловие книги, в котором любовь к героическому народу Испании выражена простыми и мужественными словами.

Автор собрал в одной книге все свои сорок девять рассказов — он имеет право быть целиком откровенным и показать все свои сильные и слабые стороны, все свои победы и поражения. Это еще очень свежо в памяти, это еще обжигает пальцы, но это уже история. Получилась мужественная, сильная и поучительная книга, которая никого не оставит равнодушным. Ее читаешь с чувством гордости за человека, который вступил в нелегкую борьбу.

"Теперь надо снова отточить оружие. Я хотел бы прожить еще столько, чтобы написать еще три романа и двадцать пять рассказов. Несколько, очень неплохих, я уже обдумал".

4

Освободительная война испанского народа отразилась в творчестве Хемингуэя. Ее отсвет лежит на романе "Иметь и не иметь" ее героика воплощена в образах "Испанской земли", "Пятой колонны", "Мадридских шоферах", ее антифашистской идейностью проникнута речь Хемингуэя, произнесенная на конгрессе американских писателей в Карнеги-Холле в июне 1937 года. Это был новый, так много обещавший период в развитии писателя, когда его кредо выражалось словами: "Если писатель не способен почувствовать разницу между справедливостью и несправедливостью, то ему лучше посвятить свои силы изданию похвальных грамот для успевающих учеников, чем писать романы"

Борьба испанского народа за свободу была мощным революционизирующим фактором, оказавшим глубочайшее воздействие на прогрессивную литературу всех стран мира. На испанских фронтах за дело народа сражаются писатели самых различных национальностей. В Мадриде созывается Всемирный конгресс писателей в защиту культуры. Все передовые писатели стремятся помочь республиканской Испании. И то, что Хемингуэй связал свою судьбу с нею, было залогом того, что в творчестве его проявится новое революционное содержание. И это уже сказалось в том, что он писал в эти годы борьбы.

Однако события приняли трагическое направление. Республика, которую самоотверженно защищал народ, пала.

В такой атмосфере написанный очень быстро и опубликованный в октябре 1940 года роман Хемингуэя "По ком звонит колокол" ("For whom the Bell tolls") приобрел значение решающего шага. Либо возобладает то революционное, что проявилось уже в его первых попытках запечатлеть события в Испании, участником которых он был, и возникнет великое произведение, к которому он шел давно, — или он останется во власти своих старых сомнений в способности человека изменить ход событий, и тогда задуманный и выстраданный роман пойдет по старым колеям и огромный и сложный мир действительности не получит в нем глубокого, верного, подлинного отражения. Проникнутый настроениями безысходного пессимизма, роман "По ком звонит колокол" свидетельствовал о неспособности автора понять исторический смысл испанских событий, а также значение и роль народных масс в развернувшейся грандиозной схватке, которая была прологом второй мировой войны.

И не сильными своими сторонами, которые в нем есть несмотря ни на что, а именно тем разочарованием, которым проникнуто изображение народной борьбы, роман привлек к себе внимание буржуазной критики. Такой Хемингуэй был для нее вполне приемлем.

Стало обыкновением критики противопоставлять "Иметь и не иметь" роману "По ком звонит колокол". Роман "Иметь и не иметь" всячески поносили. "Он скучен, композиционно рыхл, истеричен и столь нехарактерен, что представляет интерес только в связи с дальнейшим развитием творчества Хемингуэя", — писал, например, Делмор Шварц.

Статья этого критика в журнале "Перспективы США" буквально начинена злобой против романа "Иметь и не иметь", в котором усматривается не что иное, как "фальсификация писательского таланта". Непосредственное сочинение более чем посредственного критика с полной откровенностью выражает широко распространенную буржуазно-реакционную точку зрения на Хемингуэя.

В представлении подобной критики история Хемингуэя — это история блудного сына, заслужившего снисхождение тем, что он покончил со своими революционными "заблуждениями". Вот почему именно "Иметь и не иметь" вызывает такое раздражение. Поставив целью вытравить из творчества Хемингуэя все то, что было его попыткой найти новый путь, Делмор Шварц готов безудержно хвалить все у Хемингуэя, за вычетом революционных эпизодов его творчества. Даже в такой явно слабой вещи, как "Через реку, в тень деревьев", он находит "немало нового".

Но эти похвалы Хемингуэю должны были претить, это казенные похвалы, отдающие лицемерием госдепартамента. Говорится, например, что произведения Хемингуэя служат совершеннейшим воплощением некоей "американской мечты". Это не может не заинтриговать, и мы после недолгих поисков находим нужное разъяснение относительно "американской мечты XX столетия" в статье Делмора Шварца: оказывается, эта "величайшая человеческая мечта вызвала щемящую надежду и отчаяние; ее обещания порождают безграничное тщеславие и безграничный страх; страх и надежда превращают мужество, столь необходимое в условиях всепроникающего страха и неуверенности, в своеобразную манию; однако и сама мечта, и надежда, и страх, и мужество возникли вместе с открытием Америки". Этот набор слов свидетельствует о том, что под видом литературной критики в США выступает иногда и некая имитация шаманства. А речь ведь шла об одном из крупнейших писателей современной Америки.

Мы всегда были убеждены, что у Хемингуэя есть будущее, что он еще много даст как художник, а вот "шаманы", восхвалявшие Хемингуэя за то отношение к испанской революции, которое проявлялось в романе "По ком звонит колокол", стремились доказать, что он уже исчерпал себя. В этом отношении очень характерна оценка повести "Старик и море". По мнению Делмора Шварца, "старый рыбак является как бы квинтэссенцией всех героев Хемингуэя" и возникновение подобного образа означает, что "путь хемингуэевской прозы замкнул спои полный круг".

Никак нельзя с этим согласиться хотя бы потому, что автор "Старика и моря" написал в свое время "Иметь и не иметь" и "Пятую колонну". Он вовсе не был так одноцветен, как хотелось бы "шаманам", его далеко не округлое творчество отмечено очень глубокими противоречиями, в свете которых только и можно правильно понять любое его произведение.

"Старик и море" — сложная повесть, и тот, кто склонен восхищаться изощренной просто-той описаний моря и неба и перипетиями борьбы одинокого старого рыбака с пойманным им гигантским марлином и с пожирающими его добычу акулами, не замечая, что перед ним философская повесть в полном смысле этого слова, конечно, не поймет самого главного. В критике можно встретить сопоставление повести "Старик и море" с рассказом "Непобедимый", который был написан на четверть века раньше. Вывод: Хемингуэй обычно повторяет самого себя. Между тем трудно не заметить пропасти, разделяющей эти произведения при внешнем сходстве главного действующего лица. И если Мануель Гарсиа в "Непобедимом" совершенно не способен осознать трагизм своего положения, то безымянный Старик в написанной позже повести весьма склонен пофилософствовать на этот счет. Можно сказать даже, что повесть переобременена рассуждениями, но таков ведь жанр философской повести.

Заглянув в философские глубины последнего произведения Хемингуэя, мы обнаруживаем два сталкивающихся потока: доверие и уважение к человеку, который на все способен и все может вынести, — и горькое разочарование в человеке, утратившем благородство, дружелюбие к себе подобным, мудрость. Из одного потока мы можем извлечь весьма обнадеживающие афоризмы: "забудь о страхе и побольше верь в свои силы", "человека можно уничтожить, но его нельзя победить". Если бы этот светлый поток не замутнялся, то борьба Старика с морем имела бы героический характер и повесть не окрасилась бы настроениями ущербности, которые очень сильны в ней.

Второй поток приносит с собою настроения современного распада в самых разнообразных оттенках, и уж конечно не минуя экзистенциалистского оттенка, образчиком которого является фраза: "Я все-таки убил эту рыбу, которая мне дороже брата". Становятся в конце концов назойливыми рассуждения о том, что "великое благородство" марлина, попавшегося на крючок, уличает человечество в горестном упадке нравственности. Как известно, от трагического до смешного один шаг. И дело доходит действительно до смешного. "Достойны ли люди ею питаться?" — спрашивает себя Старик, поймавший великолепную рыбину. И это, конечно, не беспокойство вегетарианца, это проповедь отчаяния, вопль одиночества, которое доходит до того, что погибающий марлин кажется рыбаку "родней".

Психологическим фоном повести является смерть: она все время грозит старому рыбаку, она настигает его гигантского марлина, акул, тунцов, макрелей. Автор не сделал бы этот чудовищный фон столь важной особенностью своего повествования, если бы он не стремился показать человека, который "побежден окончательно и непоправимо". В его повести борются противоположные мысли, чувства, настроения. Наперекор всем заключениям "шаманов", это бросается в глаза, об этом говорит, например, Мишель Морт в своей книге "Новый американский роман", утверждая, что в повести "смешиваются и чередуются два языческих начала (аполлоновское и дионисийское). Если не придавать особого значения весьма условной терминологии, то простой смысл подобного суждения очевиден, как очевидно и то, что данное произведение Хемингуэя лишено цельности.

Это помешало его яркой повести достигнуть той художественной высоты, которой она достигла бы, если бы мотивы отчаяния, ущербности, безысходности не заняли в ней господствующего места. Это многие советские читатели Хемингуэя констатируют с горечью, но они никак не могут согласиться с утверждениями, что игра была уже кончена и что, подобно последнему своему герою. Хемингуэй был "побежден окончательно и непоправимо". Так и было бы, если бы он действительно стал тем штатным певцом "американской мечты", каким его хотела бы видеть реакционная критика! Нет, в "Старике и море" звучат явственно гуманистические ноты, еще не утрачено мужество, не в кликушеском смысле, которое придает ему Делмор Шварц, а в обыкновенном гражданском смысле, еще есть надежда на то, что совершится новый взлет автора, написавшего "Иметь и не иметь".

И если уже упоминавшийся Мишель Морт очень зло называет его "состарившимся Байроном, который не нашел своего Миссолонги" (вернее было бы сказать: "покинувшим свое Миссолонги"), то, понимая все значение этой горькой и печальной ошибки большого писателя, оставившей неизгладимый след на его творчестве, мы все же отвергали самоудовлетворенную интонацию, которая сквозит в словах Морта. Отвергали и потому, что в новых произведениях Хемингуэя мог бы возобладать тот светлый поток, который замутнен настроениями ущербности в "Старике и море", и потому, что не видели в трагическом положении большого писателя ничего смешного. Здесь было не до шуток.

Последние годы жизни Хемингуэя не принесли ему побед. Он собирался поправить роман "По ком звонит колокол", признавая, что поспешил с ним и не все написал хорошо, но так и не сделал этого. Было известно, что он решил оставить некоторые свои произведения неопубликованными, с тем чтобы они вышли в свет после его смерти. В частности, это его решение касалось романа о жизни в Париже в 20-х годах. Теперь мы с ним познакомились. Это "Праздник, который всегда с тобой" ("А Moveable Feast") — книга воспоминаний очень умиротворенная, без каких-либо вспышек спора с прошлым даже там, где они, казалось бы, неизбежны. Так, Эзра Паунд, от которого Хемингуэя уже давно отделяло столь многое, выступает в идиллическом освещении.

Есть среди этих воспоминаний и весьма значительные эпизоды. Очень хорошо все, что относится к Фицджеральду. Облик этого заслуживающего внимания американского писателя схвачен во всей его причудливой эксцентричности. О Гертруде Стайн говорится уважительно, но с оттенком иронии, как-то между прочим рассказана история ставшего столь знаменитым ее выражения "потерянное поколение". И хотя было известно и раньше, что Гертруда Стайн лишь повторила то, что сказал хозяин гаража своему механику, который не сумел починить ее старый "форд", все же в интерпретации Хемингуэя этот эпизод снова заинтересовывает, и прежде всего, тем, что подчеркивается весьма прозаическое происхождение сделавшегося столь знаменитым выражения, которое пришлось к случаю.

Сообщают, что в банковских сейфах есть и еще рукописи Хемингуэя. Все они не могут не представлять большой ценности, и все будут с нетерпением ожидать опубликования той, уже законченной, части обширного романа о второй мировой войне, который условно был назван "Земля, море, воздух". Но после "Праздника..." все же становится ясным, что последние годы Хемингуэя не были годами новых открытии и то, что было связано со второй мировой войной, видимо, как-то не давалось ему, а такие вещи, как "Праздник...", были обращены не к тому прошлому, где бушевали штормы, где шло сражение против господства мира "иметь", а к прошлому, которое уже ничем не могло потревожить. Печальные годы.

И.И. Анисимов



 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"