Домарацкая Е.С. Влияние русской литературы на творчество Эрнеста Хемингуэя

Хемингуэй и его контекст: К 100-летию со дня рождения писателя, (1899-1999) : [Сборник] / Рос. гос. пед. ун-т им. А.И. Герцена ; [Под общ. ред. Н. В. Тишуниной]. - Санкт-Петербург : Янус, 2000.

Париж 20-х годов... Признанный культурный центр Европы, после Первой мировой войны он становится пристанищем для многих интеллектуалов, надломленных тотальной катастрофой цивилизации. Пытаясь найти пути выхода из духовного кризиса, они встают у истоков нового, "авангардного" искусства. Именно в этой атмосфере ведущий полуголодное существование молодого литератора Эрнест Хемингуэй знакомится с современными ему творческими людьми, только начинающими свой путь в искусстве, и уже имеющими мировое имя. Там же, в Париже 20-х годов, американский репортер, не получивший систематического образования в детстве, открывает для себя мировых классиков литературы и искусства XIX века, у которых пытается учиться писательскому мастерству. Автобиографическая книга "Праздник, который всегда с тобой" ("A Moveable Feast"), изданная последней женой писателя в 1964 году, уже после его смерти, освещает многие события парижского периода жизни Эрнеста Хемингуэя, повлиявшие на процесс формирования его как художника. Одним из самых ярких воспоминаний оказывается знакомство с русской литературой XIX века в книжной лавке Сильвии Бич "Шекспир и компания", одновременно служившей и библиотекой. "С тех пор как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал всего Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский, Толстого в переводе Констанс Гарнетт и английские издания Чехова". [1] По собственному признанию Хемингуэя, благодаря Сильвии Бич он с трепетом открывал для себя "другой чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время были только русские". [2]

Возникает закономерный вопрос: почему именно русская литература произвела такое неизгладимое впечатление на начинающего американского писателя, живущего в Париже, культурной столице Западной Европы, имеющего доступ к огромному и бесценному наследию западной литературы и непосредственно вращающегося в среде ведущих западных писателей своего времени? Несомненно, Хемингуэя привлекал в русской литературе реализм, искренность и проникновенность изображения, захватывающие читателя и меняющие его восприятие мира, заставляя вместе с автором и героями "переживать" описанные события. "У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению с Толстым описание нашей Гражданской войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в свое время в доме деда". [3]

Начиная свой собственный литературный путь, Хемингуэй, несомненно, находился под ярким впечатлением от прочитанных им книг русских писателей. Несмотря на сложное и неоднозначное восприятие произведений и авторских стилей, художник отмечал ту силу воздействия на читателя, какой ему самому хотелось бы достигнуть в своем творчестве. Так, все в том же "Празднике, который всегда с тобой" описан весьма показательный разговор Хемингуэя с Ивеном Шипменом о русской литературе:

" — Я все думаю о Достоевском, — сказал я. — Как может человек писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?

— Едва ли дело в переводе, — сказал Ивен. — Толстой у Констанс Гарнетт пишет хорошо.

— Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать "Войну и мир" до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.

— Говорят, его можно сделать еще лучше, — сказал Ивен. — Я тоже так думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно, это чертовски сильный роман, по-моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без конца.

— Да, — сказал я. — Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было "Преступление и наказание", и все-таки я не смог его перечитать, хотя читать было нечего. <...>

— Достоевский был сукиным сыном, Хем, — продолжал Ивен. — И лучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у него великолепны. Очень плохо, что мы не можем его перечитывать". [4]

И потому совсем не удивительно, что в ранних романах Хемингуэя звучат отголоски столь неоднозначно воспринятых и художественно переосмысленных им произведений русской литературы. Прямые аллюзии с творчеством Достоевского вызывает небольшой, но очень значимый эпизод из романа "Прощай, оружие!" (1929), в котором описана сцена прощания Кэтрин Баркли и Фредерика Генри, отъезжающего на фронт из Милана: "Мы пошли дальше. Впереди, в тени одной из каменных опор, стоял солдат с девушкой, и мы прошли мимо. Они стояли, прижавшись к камню, и он завернул ее в свой плащ.

— Никто не похож на нас, — сказала Кэтрин. В ее голосе не было радости.

— Возможно, это не принесло бы им ничего хорошего.

— Не знаю. Каждому нужно хоть какое-то место, куда бы он мог пойти.

— У них есть собор, — сказала Кэтрин. Теперь он был позади нас. Мы пересекли дальний конец площади и оглянулись на собор. Он был красив в дымке тумана". [5]

Разговор героев вызывает в памяти не только диалог Раскольникова с пьяным Мармеладовым, рассуждающим о людях, которым "некуда больше идти", но и проводит параллель между образами Кэтрин Баркли и Сони Мармеладовой. Заставляя свою героиню упомянуть собор как последнее пристанище для влюбленных, пытающихся сопротивляться разрушительному хаосу войны, Хемингуэй, думается, сознательно выстраивает аллюзию со "святой блудницей" Достоевского. Чуть позже, оказавшись с Фредериком Генри в номере дорогого отеля, Кэтрин говорит: "Я никогда раньше не чувствовала себя как шлюха". [6] Однако, она быстро преодолевает свои сомнения, понимая, что Фредерик уезжает на фронт, и не желая портить ему настроение. Кэтрин не торгует любовью, как доведенная до безвыходного положения Соня, но и не пытается сохранять нормы "приличия" в хаосе войны, понимая, как легко можно потерять любимого человека в рушащемся мире, и, стремясь подарить ему частицу своего тепла, пока это еще возможно. И все же, обе героини однозначно воспринимаются как носительницы светлого, святого начала в человеке, и именно они, прямо или косвенно, указывают героям обоих произведений на возможность спасения, которая, тем не менее, в обоих случаях остается лишь возможностью. Особенно призрачной она предстает в повествовании Хемингуэя, ибо его герой — представитель "потерянного поколения", пережившего бойню мирового масштаба и ощущающего тотальную депрессию, вызванную крушением доселе, казалось бы, незыблемых основ цивилизации. Неслучайным видится и тот факт, что в тот момент, когда Кэтрин говорит о соборе, он оказывается позади героев: "У них есть собор, — сказала Кэтрин. Теперь он был позади нас. Мы пересекли дальний конец площади и оглянулись на собор. Он был красив в дымке тумана". Хемингуэевское повествование, построенное по им сформулированному "принципу айсберга", когда лишь одна восьмая содержания фигурирует в тексте произведения, а остальная часть недоговорена, "скрыта под водой", отражает ту духовную опустошенность, которая была присуща его эпохе. И потому мотив Бога-спасителя, отраженного в образе собора, оказывается "позади" людей, ищущих хоть какого-то постоянства в мире: все, что им остается — это оглядываться на старые духовные ценности, скрытые дымкой тумана и прекрасные в своей обреченности.

Подобную трансформацию переживает в творчестве Хемингуэя и влияние Льва Толстого, неоднозначность оценки литературной деятельности которого Хемингуэем прослеживается во многих замечаниях последнего. Так, в книге "Зеленые холмы Африки" он пишет: "...Я с удовольствием уселся под деревом, прислонился к нему спиной и открыл "Севастопольские рассказы" Толстого. Книга эта очень молодая, в ней есть прекрасное описание боя, когда французы идут на штурм бастионов; и я задумался о Толстом и о том огромном преимуществе, которое дает писателю военный опыт. Война одна из самых важных тем, и притом такая, когда труднее всего писать правду, и писатели, не видавшие войны, из зависти стараются убедить себя и других, что тема эта незначительная, или противоестественная, или не здоровая, тогда как на самом деле им просто не пришлось испытать того, чего ничем нельзя возместить". [7] Именно правдивостью описания войны со всем ее ужасом и кровью, с "маленькими" страхами "маленьких" людей, вынужденных служить "пушечным мясом" во имя неведомых им "больших" целей крупных "игроков людскими жизнями", привлекает Хемингуэя, не понаслышке знающего о том, что чувствует человек, оказавшись на поле боя, военная проза Толстого. В предисловии к антологии "Люди на войне" он отмечает: "Рассказ об арьергардном бое Багратиона в "Войне и мире" — самое тонкое и проникновенное описание сражений, которое мне когда-либо приходилось читать; и поскольку все там изображено в малом масштабе, картина становится особенно ясной и дает полное представление о том, что такое бой; лучше Толстого никто не сумел этого сделать. Я предпочитаю этот фрагмент грандиозному описанию Бородинской битвы". [8] Скупым описаниям военных действий в произведениях самого Хемингуэя свойствен именно такой "маломасштабный" подход: вся гамма чувств — от ощущения собственной потерянности и беспомощности до животного страха и отвращения от вида убитых и раненых — дана сквозь призму восприятия героя, человека, как правило, ничем не примечательного, типичного для своего времени.

Однако в оценке Хемингуэем творчества Толстого есть и высказывания иного плана: "Толстой мог придумывать по глубине проникновения и правдивости несравненные вещи. Но его громоздкая мессианская философия была ничуть не лучше, чем откровения любого евангелистского профессора истории, и у Толстого я научился не доверять своей собственной философии и старался писать так достоверно, прямо, объективно и скромно, насколько это в моих силах". С последним утверждением, думается, можно поспорить. Несмотря на то, что Толстой - действительно весьма авторитарный писатель, царящий в тексте своих произведений, которые словно и пишутся во многом для того, чтобы иллюстрировать философию графа, тот же Хемингуэй иногда в предисловиях, иногда в комментариях к своим произведениям, иногда устами своих героев выражает мировоззрение, во многом перекликающееся с выводами Толстого. Так, в начальных строках одного из "Севастопольских рассказов" Толстой напрямую высказывает свое отношение к войне: "Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи — успокоиться в объятиях смерти. Сколько звездочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров, сколько розовых гробов и полотняных покровов! <...> А вопрос, не решенный дипломатами, еще меньше решается порохом и кровью. <...> Одно из двух: или война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать". [9] Хемингуэй, художник века двадцатого, уже не ставит под сомнение справедливость тех неутешительных выводов, к которым Толстой только подходит. В предисловии к роману "Прощай, оружие!" он пишет: "Автор этой книги глубоко убежден, что на войне дерутся лучшие люди из всех живущих, или просто люди, хотя чем ближе находишься к местам боев, тем лучших людей встречаешь; однако, эти войны создаются, провоцируются и вдохновляются прямым экономическим соперничеством и свиньями, которым это приносит доход. Я считаю, что все люди, наживающиеся на войне и способствующие ее развязыванию, должны быть расстреляны в первый же ее день уполномоченными представителями из числа преданных граждан страны, которым предстоит воевать". [10] Так открыто высказывается Хемингуэй-гражданин. Хемингуэй-писатель не столь явно просматривается в тексте произведений. В соответствии с эстетикой двадцатого века, верхушка хемингуэевского "айсберга" оказывается в сознании героя. Так например, Фредерик Генри из романа "Прощай, оружие!" говорит: "Меня всегда смущали слова "святой", "славный" и "жертва" и выражение "тщетно". Мы слышали их, иногда стоя под дождем так далеко друг от друга, что можно было различить только крик, и читали их на листовках, наляпанных расклейщиками афиш поверх других листовок, уже довольно долгое К время, а я все не видел ничего святого, и в славном не было никакой славы, и жертвы напоминали бойни в Чикаго, с той разницей, что здесь мясо попросту закапывали". И Таким образом, Хемингуэя сближает с Толстым не только способ отражения военной темы в тексте литературного произведения, но и глубинное отношение к сути войны как таковой. Естественно, что Хемингуэй, переживший первую мировую войну, более пессимистичен и категоричен в своих оценках.

И все же, творчество Хемингуэя во многом ориентируется на идеалы прошлого в том отношении, что не идет на поводу у века, дробящего личность на множество зеркальных осколков, отражающихся друг в друге. Писатель упорно ищет пути согласия с миром и с собой и, думается, находит нечто подобное в мотиве единения человека с природой. Актуальность этой темы в творчестве многих русских писателей, вполне возможно, послужила источником вдохновения для Эрнеста Хемингуэя. Исследователи уже привлекали внимание читателей к образу Джейка Барнса из романа "И восходит солнце" (1926), читающего "одни и те же две страницы" из "Записок охотника" Тургенева. [12]

Таким образом, вдохновив американского писателя в самом начале его пути в искусстве, русская литература в целом становится очень важным фактором в формировании основных черт хемингуэевского стиля" своеобразным ориентиром, подспудно направляющим все творчество писателя.

Е.С. Домарацкая

Примечания:

1. Э. Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой. // Э. Хемингуэй Собр.соч., М. 1968, Т. 4. С. 471.

7. Э. Хемингуэй. Зеленые холмы Африки // Э. Хемингуэй. Старый газетчик пишет... Художественная публицистика, М., 1983. С. 69.

9. Л. Толстой. Севастополь в мае // Л. Толстой. Собр. соч., М., 1958. С. 104

12. См. об этом подробно: Абросимова В. Н. Тургеневский мотив в структуре романа Эрнеста Хемингуэя "И восходит солнце" // Вестник Моек, ун-та, Сер. 9, Филология, 1987, № 2. С. 25-31.