Финкельштейн И.Л. О двух шекспировских мотивах в творчестве Хемингуэя
Проблема "Хемингуэй и Шекспир" не только не исследована, но, насколько нам известно, еще и не поставлена должным образом. Автор данной статьи не имел в виду восполнить этот пробел. Его задача гораздо более скромна - попытаться проследить два шекспировских, мотива в творчестве Хемингуэя.
Один из них — мужество человека перед угрозой насильственной смерти — восходит к "Генриху IV", второй — трагедия любви в мире вражды — к "Ромео и Джульетте".
Вполне вероятно, что нечто важное и хорошо известное здесь упущено, но и собранный материал достаточно убедительно показывает, какую значительную роль играл Шекспир в жизни и творчестве Хемингуэя.
Впервые познакомился Хемингуэй с произведениями великого английского драматурга еще в школьные годы [1]. В старших классах городской школы Оук-Парка, где учился Эрнест, преподавание литературы находилось на уровне колледжа. Знания, приобретенные в школе, были настолько основательны, что один из одноклассников Хемингуэя впоследствии пришел к выводу, что курс литературы, читавшийся в университете Чикаго, не пополнил знаний, Приобретенных им на школьной скамье. Ученики старших классов должны были заучивать наизусть большие стихотворные отрывки, в особенности, из произведений Чосера и Шекспира [2]. Известно, что на уроках английского языка Хемингуэй выделялся своими незаурядными способностями. Поэтому можно не сомневаться, что его поразительная память удержала то, что он узнал о Шекспире в школе, если не навсегда, то, во всяком случае, надолго.
Вскоре после окончания школы (1917 г.) Хемингуэй снова встретился с Шекспиром. Эта встреча произошла в совершенно иной обстановке, в один из самых критических и решающих моментов его жизни, и в "чужой стране", в Италии. 8 июля 1918 года Хемингуэй был тяжело ранен и контужен. Как и герой романа "Прощай, оружие!", он "почувствовал, что весь вырвался из самого себя", и летел и летел, "подхваченный вихрем", и знал, что он мертв, и лишь через некоторое время ощутил и "понял, что вернулся в себя" [3]. Девятнадцатилетний юноша был травмирован не только физически, но и духовно. Мысль о смерти стала неотступно преследовать его. И вот тогда к нему на помощь пришел Шекспир: слова, исполненные мужества и человеческого достоинства перед угрозой насильственной смерти, вложенные английским драматургом в уста второстепенного персонажа хроники "Генрих IV", прозвучали для Хемингуэя как откровение и помогли ему преодолеть тяжелый духовный кризис.
Мы вскоре обратимся к этим шекспировским строкам. Сейчас же важно отметить, что Хемингуэй возвращался к ним и в 20-х, и в 30-х, и в 40-х годах.
Вернувшись на родину в январе 1919 года, Хемингуэй много читает. Еще не оправившись от ран и духовной травмы, он подолгу лежит в постели и прочитывает не только все, что имеется дома, но и множество книг из городской библиотеки Оук-Парка [4]. Учитывая его состояние и огромное впечатление, произведенное на него строками из "Генриха IV", можно с уверенностью предположить, что он внимательно прочел и Шекспира.
Живя в первые послевоенные годы в Штатах и в Канаде, Хемингуэй испытывает все усиливающееся желание покинуть Америку. Его статьи, напечатанные в 1921 году в канадской газете "Star Weekly", свидетельствуют о том, что в особенности тяготили его нравы Соединенных Штатов. Торгашеский дух, а также высокомерное невежество служителей доллара вызывают в нем все растущее отвращение." Именно в это время Хемингуэй пишет фельетон, в котором не только зло высмеивает ненавистные ему стороны американской действительности, но и противопоставляет им дух европейской культуры. В фельетоне названы имена Шекспира, Вольтера, Руссо, Франса. Он отражает тягу начинающего писателя к великой европейской культуре, без творческого освоения которой немыслимо зрелое творчество Хемингуэя. [5]
Мы не знаем, как часто перечитывал Хемингуэй Шекспира в последующие годы. Можно полагать — неоднократно. Во всяком случае, когда в 1958 году его интервьюировал Жорж Плимптон, Хемингуэй назвал Шекспира в числе тех своих учителей, у кого он учился больше всего. Когда же Плимптон спросил у него, кого из своих учителей он перечитывает, Хемингуэй выделил Шекспира особо, сказав, что ежегодно перечитывает его частично, а "Лира" — непременно. "Это очень подбадривает" [6], добавил он.
Беседуя с корреспондентом французского еженедельника "Ар", Хемингуэй выразил свое мнение о Шекспире еще более 4 определенно. Когда ему сообщили, что его произведения очень популярны среди французской молодежи, Хемингуэй поинтересовался, какое место среди писателей настоящего и прошлого молодые читатели Франции отводят Шекспиру. Узнав, что десятое (первое было отведено Достоевскому), Хемингуэй удивился. "О, — сказал он, — неужели только десятое. Шекспир куда выше Достоевского, Шекспир — выше всех". [7]
Та же мысль была выражена в весьма характерной для Хемингуэя манере еще в романе "За рекой, в тени деревьев" (1950). "Победитель и по сей день неоспоримый чемпион" [7], — так думал о Шекспире не только полковник Кантуэлл. Так думал и сам Хемингуэй.
В "Вешних водах" (1926), а затем и много позднее Хемингуэй писал о том, каким страшным испытанием является для юноши, отправившегося на войну, утрата "великой иллюзии о собственном бессмертии". Сам пережив эту трагедию и потому тем более глубоко ненавидя войну и фашизм, он боролся против них и как солдат, и как журналист, и как писатель. Стремясь всемерно помочь тем, кто сражался с фашистами, он составил и издал в 1942 году большую антологию "Люди на войне". В нее вошли отрывки из самых различных произведений всех времен, в том числе и необычайно высоко ценимые писателем отрывки из "Пармской обители" и "Войны и мира". Людям, ушедшим воевать с фашизмом, эти сцены военной жизни должны были показать чувства и мысли человека на войне. С этой же целью Хемингуэй рассказал в предисловии к антологии, и о собственном опыте времен первой мировой войны — о том, как тяжело приходилось ему, девятнадцатилетнему юноше, утратившему иллюзорную веру в то, что "другие могут быть убиты, но не ты", пока он не понял, что с ним "не могло произойти ничего такого, чего не случалось раньше со всеми остальными людьми. Что бы мне ни пришлось делать, люди делали это всегда. А если могли они, значит мог и я, и лучше всего было об этом не думать.
В девятнадцать лет, — писал Хемингуэй, — я был очень невежествен, прочел мало, и я помню внезапное счастье и ощущение, что у меня появился неизменный защитный талисман, когда молодой английский офицер, встретившийся мне в госпитале, впервые записал для меня, чтобы я мог запомнить их, следующие строки:
"Мне, честное слово, все равно; человек умирает только раз, надо же заплатить эту дань богу... и как бы там ни было, тот, кто умрет в этом году, избавится от смерти в следующем" [9].
Но вера в собственное бессмертие не была единственной великой иллюзией, утраченной молодым Хемингуэем. Личный опыт, беседы с солдатами и офицерами на фронте и в госпитале, а затем и события ближайших послевоенных лет помогли ему понять, что война за "демократию" и "окончание всех войн" была на самом деле "самой колоссальной, самой убийственной и плохо организованной бойней, какая когда-либо происходила на земле" [10]. Утратить иллюзии о собственном бессмертии вместе с иллюзиями о величии и святости войны значило осознать абсолютную бессмысленность смерти. Лишенная героического ореола, насильственная смерть становилась вдвойне ужасной. Вот почему строки из "Генриха IV" стали для Хемингуэя лучом света в царстве насилия и смерти. Война, смерть и мужественное, полное гордого человеческого достоинства преодоление страха перед ней, поведение человека в дни суровых испытаний выявляющих его подлинную ценность, — важнейшая тема раздумий и творчества Хемингуэя. Столь поразившие его в юности шекспировские строки оказались удивительно созвучны выработанному им этическому кодексу. Можно даже предположить, что они способствовали кристаллизации хемингуэевского трагического стоицизма. Неудивительно, что на разных этапах своего жизненного творческого пути Хемингуэй снова и снова возвращался к словам второстепенного персонажа шекспировской хроники. Нельзя было оценить эти слова более высоко, чем это сделал Хемингуэй в предисловии к антологии "Люди на войне". "Это, вероятно, лучшее из того, что есть в книге, — писал он, — и можно прожить жизнь, как следует,. не опираясь ни на что другое" [11]. Но и жизнь, и творчество Хемингуэя как нельзя лучше доказали, что как ни сильны, как ни прекрасны цитированные выше шекспировские слова, они все же не всегда являются вполне достаточной жизненной опорой. Поэтому-то они и осознавались и по-разному Хемингуэем на разных этапах его жизни и творчества.
Хемингуэй — один из немногих подлинно трагических писателей XX века. В творчестве Шекспира его внимание должны были привлечь главным образом трагедии. Мы уже знаем, что он ежегодно перечитывал "Короля Лира". Не менее знаменательно и то, что героев романа "Прощай, оружие!" Фредерика Генри и Кэтрин Баркли, он назвал своими Ромео и Джульеттой [12]. Параллели между двумя произведениями действительно напрашиваются, и американский ученый К. Бейкер уже провел их [13].
Вот что, по мысли Бейкера, могло побудить Хемингуэя назвать героев романа своими Ромео и Джульеттой: и о них можно в известном, смысле сказать,-что они родились "под звездой злосчастной"; и их чувство быстро переходит в большую страсть; наконец, война является причиной их трагедии подобно тому, как вражда двух веронских семей губит возлюбленных шекспировской пьесы.
Понял Бейкер и то, что хотя непосредственная причина гибели Кэтрин (неудачные роды) так же случайна, как и роковая задержка посланца брата Лоренцо, смерть героини Хемингуэя, в силу внутренней художественной логики произведения, столь же неотвратима, как и гибель веронских возлюбленных: "Воспринятая в эмоциональной атмосфере романа, смерть Кэтрин прямо ассоциируется и переплетается с усталостью и страданием, с поражением и злым роком — со всем, что определяет трагизм книги и что находит в войне свое наиболее широкое социальное проявление". [14]
Однако сопоставления Бейкера не всегда удачны, поскольку и в них дает себя знать то ложное, что присуще его общей концепции творчества Хемингуэя. Так, например, в полковом священнике и в Ринальди он видит брата Лоренцо и Меркуцио хемингуэевского романа, но в то же время принижает доктора Ринальди как человека, лишенного веры в бога, и возвышает священника — служителя бога, искажая тем самым действительное значение этих хемингуэевских образов.
Есть в его сравнительном анализе и серьезные упущения. Нельзя, в частности, не отметить, что он почти совсем не коснулся различий между сопоставляемыми им произведениями. Между тем, важно отметить не только сходство, но и различие между ними [15]. Если героев Хемингуэя и можно назвать Ромео и Джульеттой, то это Ромео и Джульетта XX века. Их трагедия тоже обусловлена не дисгармоничностью их чувств, а внешним миром, но мир, в котором живут герои Хемингуэя, более враждебен человеку, чем мир шекспировской пьесы, "...мы с тобой только вдвоем против всех остальных в мире, — говорит Кэтрин Фредерику. — Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас схватят" [16]. Мир, в котором царят "они", это мир кровавой бойни первой мировой войны, мир, убивающий человека как личность и уничтожающий его физически, мир демагогии и утраченных иллюзий. Если шекспировский Ромео воспринимает свое отпадение от существующего миропорядка как трагедию ("Страшный лик изгнанья грозней, чем смерть. Не говори: "изгнанье!") [17], то лейтенант Генри сознательно заключает "сепаратный мир" и "выходит из игры". Правда, дезертировав, Фре: чувствует себя, как школьник, сбежавший с уроков, но трагедия для него (то есть, как он ее осознает) не в этом, а лишь в том, что от враждебного мира вообще невозможно уйти — он настигает везде, как он настиг Кэтрин и Фредерика и в их швейцарском уединении. Ибо у мира не одна западня, и если избежишь одной, непременно попадешь в какую-нибудь другую — рано или поздно, но убьют тебя непременно. "В этом можешь быть уверен".[18]
Как ни коротка жизнь Ромео и Джульетты, она тем не менее отмечена ренессансной полнотой. Конечно, Шекспир уже хорошо знает, что одна и та же вещь может быть и лекарством и ядом и что нет яда хуже золота, но в мире его трагедии материя еще улыбается человеку "своим поэтически-чувственным блеском" [19]. Иное в романе. Его герои в чем-то сохраняют удиви-тельную способность к ренессансному наслаждению радостями бытия. Тепло человеческого общения, близость любящих, природа, вещи, еда, вино, самое существование человека, — все это дано читателю в необыкновенно отчетливом чувственном ощущении цвета, запаха, вкуса, плоти. И это очень важно, так как здесь и один из источников света романа, и один из моментов, сближающих его с "Ромео и Джульеттой". Но при всем том в мире романа "блеск" материи слишком часто оборачивается оскалом смерти, чтобы она улыбалась "всему человеку" [20]. В отличие от шекспировских героев, Фредерик и Кэтрин живут в ущербном и обессмысленном мире, где сама жизнь становится цепью разочарований и утрат, подобных смерти и неумолимо ведущих к ней, как к неизбежной бессмысленной развязке. Поэтому разговор героев романа о смерти, трусости и храбрости не только перекликается, но и полемизирует с уже знакомыми нам строками из "Генриха IV".
— С храбрыми, — говорит Фредерик, — не бывает беды.
— Все равно, — отвечает Кэтрин, — и храбрые умирают.
— Но только раз.
— Так ли? Кто это сказал?
— Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
— Ну да, кто это сказал?
— Не знаю.
— Сам был трус, наверно, — сказала она. — Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен, Только он об этом не рассказывает.
— Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
— Да, этим он и силен". [21]
И Фредерик, и Кэтрин мужественные люди. Они жаждут счастья и заслуживают его, ибо умеют быть счастливыми. Но тем вернее, думает Фредерик, мир должен сломать и убить их. Мир убивает Кэтрин и ломает Фредерика. Он будет крепче на изломе, но вместе с Кэтрин что-то умирает и в нем. "Человек умирает только раз", — говорится в "Генрихе IV". Человек умирает не один раз, полемизирует с шекспировской хроникой хемингуэевский роман ("Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен"), но все равно все кончается смертью и не "Знаешь даже, к чему все это". [22]
В романе есть хорошая мужская дружба, есть счастье и трагедия любви. Нет в нем того оптимизма, того светлого просвета в будущее, которые только и делают возможной умиротворяющую надежду концовки шекспировской пьесы. Лейтенант Генри не кончает с собой, когда Кэтрин умирает. Он остается жить, но и мрак ночи он уходит, как в небытие. Хемингуэю некуда вести его дальше, и недавно опубликованный первоначальный вариант концовки романа лишь подтверждает это; в нем говорится о том, как сложилась жизнь многих персонажей романа, но о Фредерике Генри мы узнаем лишь то, что он жив. [23]
Начало 30-х годов снова подтвердило, что трагический стоицизм писателя, который в какой-то мере питали и строки из "Генриха IV", не мог все же сам по себе спасти его от угрозы всеохватывающего скептицизма и всепоглощающего пессимизма. Рассказ "Там, где чисто, светло", в котором безраздельной власти "ничто" противится только затаившееся на самом дне Погибшей человеческой души стремление к чистоте и свету, лишь самое страшное, но не единственное тому свидетельство.
Выход из затянувшегося кризиса определился только в середине 30-х годов, когда писатель, необыкновенно чуткий к изменениям атмосферы века, явственно почувствовал приближение событий мирового значения и когда его стремление к свету и поиски новых путей были поддержаны консолидацией антифашистских сил.
В 1936 году выходят два "африканских" рассказа Хемингуэя, "Снега Килиманджаро" и "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера", открывающих новую страницу творчества писателя. И во втором из них снова звучат уже – хорошо знакомые нам строки из "Генриха IV". Герой рассказа погибает, но погибает, лишь перестав быть трусом и ничтожеством и превратившись в настоящего мужественного человека, умеющего прямо смотреть в лицо смерти. Здесь нет пессимизма романа "Прощай, оружие!". Напротив, рассказ утверждает жизнь в самой смерти своего героя и вопреки ей, потому что Макомберу все же удается перед гибелью вырваться из порочного круга своей прежней жизни. Тема рассказа — рождение мужества и человека, и снова, но уже в иной, мажорной, тональности звучащие в нем строки из "Генриха IV" как нельзя лучше выражают его пафос. [24]
Огромное значение испанских событий в жизни и творчестве Хемингуэя общеизвестно. Вывод писателя, что "человек один не может ни черта" [25], сопровождался его активнейшим участием в борьбе против фашизма, в ходе которой он убедился, что в Испании идет "совсем другая война". И именно потому, что это была справедливая война, на смену "сепаратному, миру" лейтенанта Генри приходит твердое решение Филиппа ("Пятая колонна") и Роберта Джордана ("По ком звонит колокол", 1940) бороться против фашизма до конца. Вместе с тем, по-иному осознается и место человека в мире: если раньше герои Хемингуэя, отстаивая свою человеческую личность и свое счастье, противопоставляли себя враждебному миру и даже безуспешно пытались разорвать пуповину, соединявшую их с миром, то теперь они осознают себя органической частицей человечества и чувствуют себя ответственными за его судьбу. Именно поэтому роман о гражданской войне в Испании мог стать книгой о судьбе этой страны и ее народа, более того, — книгой о судьбе человечества. Естественно, что столь значительные сдвиги заставляют писателя зачастую полемизировать с собственными произведениями прежних лет. По-другому осмысляется в "Колоколе" и жизнь, и любовь, и смерть. И когда в конце этого наиболее значительного романа писателя опять появляется тема уже столь хорошо знакомых нам шекспировских строк, она снова звучит по-иному. Роберт Джордан хорошо знает, что смерти ему не миновать. Но он "не остров", он — часть человеческого материка и он знает; также, что есть вещи хуже смерти. И когда он говорит себе "каждому приходится проделать это, не сегодня, так завтра" [26], в его словах нет уже и тени бравады, а в его поведении — и тени позы, и мы понимаем, что этот образ создан писателем, который уже не только ненавидел смерть, но и научился ее презирать. В этом свете становится понятным, почему, процитировав в предисловии к антологии "Люди на войне" строки из "Генриха IV!" и отметив, что они могли бы послужить вполне достаточной опорой в жизни, Хемингуэй тут же счел необходимым добавить: "Но я отдал бы все, что угодно, за книгу, которая подобно этой показывала бы, через какие испытания и как прошло человечество, частью которого мы являемся". [27]
Мы попытались показать, как шекспировские строки способствовали формированию трагического стоицизма и этического кодекса Хемингуэя, а вместе с тем и определению тематики и проблематики его произведений. Мы видели и то, как вместе с эволюцией мировоззрения и творчества писателя менялось и его понимание столь высоко ценимых им шекспировских слов о неизбежности смерти и высоком человеческом мужестве. Но Хемингуэй, вероятно, учился у Шекспира также и правде слова, и живости диалога, и умению изображать действительность средствами драмы, и многому другому [28]. В критике часто высказывается мысль, что герои первых романов Хемингуэя не имеют ни прошлого, ни будущего, что приходят они неизвестно откуда и неизвестно куда уходят. При этом нередко забывают, что мы узнаем их, как и героев сцены, в действии и что, расставшись с ними, мы знаем, что прочли вполне художественно законченное произведение.
Во второй половине 30-х годов в творчестве Хемингуэя намечается все усиливающаяся тяга к эпической полноте и широте. Переход от повествования от первого лица к повествованию от незримого читателю автора является лишь одним из проявлений этой тенденции, которая достигает наибольшей силы в романе "По ком звонит колокол". Здесь лучшие качества прозы Хемингуэя предыдущих лет счастливо дополняются таким живым и убедительным изображением целой галереи народных типов, что на память приходит не только "Война и мир", но и фальстафовский фон Шекспира. И эта последняя ассоциация тем более естественна, что в "Колоколе" наблюдается и поистине шекспировское сочетание глубокого трагизма с сочным юмором и глубокой иронией. Наконец, и сам язык романа, как это уже было отмечено в зарубежной критике, нередко приобретает звучание языка елзаветинцев — Марло и Шекспира, — что органически соответствует эпической широте романа, изображающего и судьбу человеческую и судьбу народную, столкновение на испанской земле различных внутренних и международных сил — кровавый пролог второй мировой войны. [29]
Может быть объяснимо и то, что любимым шекспировским произведением человека, написавшего "Старик и море", был "Король Лир". Ведь из всего художественного наследия Шекспира полковник Кантуэлл выделяет именно эту трагедию, говоря, по существу, что она способна придать человеку могучие силы и вдохновить его на подвиг [30]. Думая об этом, вспоминаешь исполненные высокого гуманизма слова рыбака Сантьяго: "Человека можно уничтожить, но его нельзя победить". Думаешь также о том, что ни одна другая трагедия Шекспира не приближается настолько к притче, как "Лир", и что то же самое можно сказать о повести "Старик и море".
Примечания:
1. См. книгу старшей сестры писателя: Marcelline, Hemingway Sandford. At the Hemingways. Boston — Toronto, Little Brown a Co, 1962, p. 133. Гораздо более определенно говорит об этом Ч. Фентон, показывающий формирование Хемингуэя как писателя. См. Ch. Renton. The Apprenticeship of Ernest Hemingway. N. Y., 1961.
2. Там же, p. p. 15 — 16.
3. См. Эрнест Хемингуэй. Избранные произведения в двух томах. Государственное издательство художественной литературы, М., 1959, т. 1, стр. 295.
4. См. М. Hemingway Sandford, op. cit, p. 197.
5. Автор "пропагандирует" выгодную международную торговлю государственными деятелями, политиками, газетами, художниками и спортсменами — теми, кого он называет "общественными увеселителями". Организованные на манер торговли профессиональными игроками в бейсбол, эти международные сделки, наряду с приобретением у Франций Руссо, Вольтера и Франса, предполагали также покупку Соединенными Штатами гражданства Шекспира. Церемонии, сопровождавшие эту "взаимовыгодную сделку", изображались Хемингуэем в духе язвительной реалистической, сатиры на американские нравы: "Английский городок на Эвоне был увешан американскими флагами, все здания были, покрыты плакатами. "Мы хотели иметь Билла и мы его заполучили. Да здравствует Билл!" "Вы привезли домой нужный нам бэкон",- гласили надписи на некоторых, других плакатах, (Непереводимая игра слов "бекон" и "Бэкон". — И. Ф.) Макеты, которые-несли участники торжественного шествия, изображали Шекспира в костюмах, сшитых у широко разрекламированного американского портного, и на них было написано: "Великий Бил Шекспир — стопроцентный американец". Toronto "Star Weekly", 19 февр. 1921 г. Цит. по книге Ch. Fenton’a, р. р. 94 — 95.
Любопытно отметить, что вскоре после своего переезда в Париж (он покинул Америку в декабре 1921 года) Хемингуэй стал частым посетителем известной в то время в писательских кругах книжной лавки Сильвии Бич "Шекспир и Ко". В иллюстрированной биографии Хемингуэя, составленной у Л. Ланиа, можно увидеть и фото внутреннего помещения лавки: прямо перед вами висит большой портрет Шекспира, справа можно разглядеть фото,. молодого (Хемингуэя. См. Leo Lania. Hemingway. A Pictorial Biography. N. Y 1961, p. 69 (крупным планом это фото Хемингуэя воспроизводится на стр. 173).
6. С. Baker. Hemingway and His Critis, N. Y., 1961, p. p. 27 — 28..
7. Цит. по журналу "Иностранная литература", 1960 г., № 1" стр. 267. Читал Хемингуэй и о Шекспире. Книга О. Брука "Шекспир", замеченная Плимптоном в доме Хемингуэя, несомненно, не была единственной книгой об английском драматурге, которую он прочел.
8. Э. Хемингуэй. "За рекой, в тени деревьев". Изд. иностр. литературы. М., 1961, стр. 127.
9. р. Hemingway. "Men at War". N. Y., 1955, p. XII. Хемингуэй цитирует строки из хроники "Генрих IV", ч. II, акт III, сцена II.
10. Е. Hemingway. "Men at War", p. XIII.
11. Е. Hemingway. "Men at War", p. XIII.
12. Ed. Wilson. Ernest Hemingway: Bourdon Gauge of Morale; In: Mc. Caffery,. (ed). Ernest Hemingway. N. Y" 1950, p. 241.
13. C. Baker. Hemingway. The Writer as Artist. Princeton. 1956, p, p. 98 — 401, 107 — 109 и др.
14. Там же, стр. 99. Добавим от себя, что если автор "Прощай, оружие!" избежал идиллической концовки — "робинзонады" олдингтоновского романа "Все люди враги", то, может быть, и потому, что, изображая Фредерика и Кэтрин, он многому научился у творца "Ромео и Джульетты".
15. Об ассоциациях, связывающих название романа с "Отелло", см. предисловие М. Урнова к "Прощай, оружие!", М., 1961, стр. 5. Укажем заодно, что была сделана также попытка провести параллели между "Отелло" и "За рекой, в тени деревьев". См. предисловие Е. Литошко к советскому изданию этого романа, М., 1961.
16. Эрнест Хемингуэй. Избранные произведения в двух томах, т. I, стр. 282.
17. У Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах, т. 3, стр. 79. Москва, "Искусство", 1958.
18.Эрнест Хемингуэй, т. 1, стр. 407.
19. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 143.
20. Там же, стр. 143.
21. Эрнест Хемингуэй, т.. 1, стр. 282.
22. Там же, стр. 407.
23. In: С. Baker (ed.) Ernest Hemingway, Critiques of Four Major Novels. N. Y. 1962, p. 75.
24. Э. Хемингуэй, т. 2, стр. 282 — 283.
25. "Иметь и не иметь", там же, стр. 426.
26. Е. Hemingway. For Whom the Bell Tolls. N. Y. 1962, p. 467.
27. E. Hemingway. "Men at War." p. p. XII — XIII.
28. На вопрос Плимптона чему он научился у своих учителей, Хемингуэй ответил: "Они помогли мне, когда я учился видеть, слышать, думать, чувствовать и не чувствовать и писать".
29. Ср. Ed. Fenimor. English and Spanish in "For Whom the Bell Tolls", In: Mс. Caffery (ed.) Ernest Hemingway, N..Y., 1950.
30. См. "За рекой, в тени деревьев", М., 1961, стр. 127.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"