Гиленсон Б.А. Э. Хемингуэй и Л. Толстой

Русистика и компаративистика Сборник научных статей. Ответственные редакторы: Е.Ф. Киров , Г. Кундротас, М.Б. Лоскутникова. Москва, 2010.

У Леонида Андреева есть рассказ «Смерть Гулливера»: пока был жив Гулливер, лилипуты слышали, как стучит его сердце. Пока был жив Толстой, люди во всём мире прислушивались к его сердцебиению, к пульсации его неутомимой мысли и были горды от сознания того, что он — их современник. Когда 100 лет назад прервался его путь, люди в разных уголках земного шара испытали потрясение. Гений при жизни, он занял одно из первых мест в пантеоне мировой литературы. А прошедшее столетие лишь подчеркнуло живую актуальность, общечеловеческое значение его художественного наследия.

Тема мирового значения Толстого обширна и многоаспектна, она включает в себя пласты разных национальных литератур и разработана далеко не в полной мере [4]. Трудно назвать такого большого художника Запада, представляющего то или иное эстетико-философское и художественное течение, который не высказался бы о Толстом самым лестным образом, не видел бы в нём примера и источника вдохновения, не опирался бы на его текст или не испытал бы его плодотворного влияния. Это Роллан и Томас Манн, Гауптман и Стриндберг, Шоу и Уэллс, Пруст и Джойс, Драйзер и Фолкнер, Мартен дю Тар и Франс, Гессе и Мориак.

Особую роль играл Толстой в истории литературы США [2]. В 1870-1880-е годы США пережила то, что критики образно называли «русским вторжением» (Russian invasion). Речь шла об открытии русской литературы, об имевших огромный успех переводах сначала Тургенева, а потом Толстого и Достоевского, а несколько позднее Чехова. На исходе XIX столетия в литературе США происходило, в нелегких условиях, становление реализма и натурализма. Этим процессам противодействовали влиятельные сторонники охранительной «традиции утончённости» (genteel tradition), поборники пуританизма, украшательства, противники «искусства жизненной правды, утверждавшие, что контрасты и конфликты в Европе и России якобы чужды США, а её писателям следует изображать «более улыбчатые» (more smiling) стороны американской действительности. В этих условиях пример русских классиков, прежде всего яснополянского гения с его художественной мощью, беспощадным реализмом, духовной независимостью и поистине пророческим пафосом, был своеобразной нравственной и эстетической опорой в утверждении нелицеприятной художественной правды.

Немалую роль Толстой сыграл в художественном развитии Эрнеста Хемингуэя (1899-1961). В начале 1920-х годов Хемингуэй открыл для себя мир русской литературы. В библиотеке Сильвии Бич он прочитал Тургенева, Гоголя, Чехова. В этот период особое место среди «русских симпатий» Хемингуэя занимал Тургенев, которого он считал величайшим из писателей. Хемингуэй высоко ценил «Записки охотника» за прекрасные описания охоты и картины степей. Ему был близок тургеневский принцип изображения внутреннего психологического состояния героя через детали, относящиеся к его портрету, внешнему облику, поведению. Это был хемингуэевский принцип объективности, исключающий «указующий авторский перст». Каждая седьмая книга, которую он брал в библиотеке Сильвии Бич, была сочинением Тургенева [7].

В 1930-е годы, по мере расширения творческого кругозора Хемингуэя и определённой трансформации, обогащения художественной манеры автора «Записок охотника» начинает «вытеснять» Толстой. В романе «Прощай, оружие!» (1929) Хемингуэй ярко и весомо продолжил ту реалистическую традицию батальной прозы, у истоков которой стоят Стендаль, Л. Толстой, Э. Золя («Разгром») и А. Барбюс («Огонь»), Многоопытный редактор Хемингуэя М. Перкинс, горячий поклонник Толстого, склоняет близких ему авторов изучать творчество автора «Войны и мира». Позже, в антологии «Люди на войне» (1942), в которой собраны лучшие образцы батальной прозы всех времён и народов, Хемингуэй писал: «Показ действий Багратионова арьергарда — это лучший и правдивейший отчет о подобных действиях из всех, какие я когда-либо читал; изображая происходящее в сравнительно небольшом масштабе, позволяющем обозреть целое, он даёт четкое понимание того, что собою представляет битва, какое еще никем не было превзойдено. Я предпочитаю это изображению Бородинской битвы, как бы оно ни было величественно...» [8: р. XVII].

В книгах Хемингуэя 1930-х годов, в его интервью и письмах встречаются меткие замечания, связанные с чтением Толстого. Известно, что Хемингуэй, относясь к себе с суровой требовательностью, не страдал заниженной самооценкой. Любитель торга, он иногда вносит в отношения с писателями дух очевидной конкуренции, хотя и объективно воздавая каждому из них. Он даже представлял свои состязания с классиками в виде поединков на боксёрском ринге. Лилиан Росс в очерке «Портрет Хемингуэя» цитирует его слова: «Для начала я преспокойно побил бы господина Тургенева. Потом, усиленно потренировавшись, побил бы мсье Мопассана. Я провел бы две ничьих со Стендалем, но мне кажется, что во второй встрече я имел бы преимущество. Никто не заставит меня выйти на ринг против Толстого, если я только не сойду с ума» [5: с. 374-375].

В книге «Зеленые холмы Африки» Хемингуэй вспоминает свои ощущения после прочтения повести Толстого: «Я прочел “Казаки” — очень хорошую повесть. Там летний зной, комары, лес — такой разный в разные времена года, и река, через которую переправлялись татары, и я сам жил в тогдашней России» [5: р. 109]. Думается, что Толстой был близок Хемингуэю как художник, исполненный абсолютной независимости, качества, являвшегося едва ли не стержнем его индивидуальности. Оба отстаивали свой особый уклад и стиль жизни. «Яснополянский мудрец» чурался официального Петербурга. Оставив в конце 1920-х годов Париж, Хемингуэй также жил на отшибе от литературных центров, сначала во Флориде, а потом на Кубе. Обоих писателей сближал и своеобразный руссоизм, культ первозданной природы, простого, «естественного» человека. Толстой воспевал трудолюбие, высокие нравственные качества русского хлебороба-труженика; Хемингуэй — испанского крестьянина Ансельмо и увековечил в повести «Старик и море» кубинского рыбака Сантьяго.

Оба писателя, сталкиваясь с власть имущими, отвергали любую форму официальной опеки. Известны острые инвективы Толстого против самодержавия, чиновно-бюрократической верхушки. Конечно, Хемингуэй был и художником иного масштаба, и творил в совершенно иных социально-политических условиях, но и для него, американца до мозга костей, государство и власть нередко ассоциировались с посягательством на личную и творческую свободу. Так, в письме к И. Каш- кину он высказывал убеждение, что хороший писатель никогда не будет доволен существующим правительством. У нас это суждение Хемингуэя не только не афишировалось, но прямо осуждалось как проявление «анархических» настроений.

Хемингуэя притягивал к Толстому его интерес к глубинным нравственно-этическим проблемам человеческого бытия. Как и Толстой, Хемингуэй постоянно размышлял над проблемой смерти, которая настойчиво, порой мучительно овладевала им. Не раз возвращался Хемингуэй и к судьбе художника слова, который подвергся искушению богатством и растерял, растратил свой талант. Этому посвящена его «африканская» новелла «Снега Килиманджаро». Возможно, сюжет, форма, позволившие реализовать этот замысел, были подсказаны Хемингуэю чтением толстовской повести «Смерть Ивана Ильича».

В повести Толстого и новелле Хемингуэя воплощен целый ряд типологически сходных мотивов. Оба героя, и толстовский Иван Ильич, и хемингуэевский писатель Гарри, предали себя во имя комфорта, материального благополучия. Оба ненавидят своих жён, олицетворяющих те ценности, от которых они готовы откреститься. Оба показаны в «момент истины», перед лицом смерти. Хемингуэй, вслед за Толстым, используя приём внутреннего монолога, заставляет своего героя вспомнить своё прошлое и по-новому его оценить. И Иван Ильич, и Гарри пытаются уйти от ужаса небытия, мысленно воскрешая светлые стороны своей жизни, оба раздираемы и жалостью к себе, и самоосуждением, оба отказываются от ложных фетишей прошлого. И оба, в конце концов, выносят себе приговор.

Еще не завершилась война в Испании, а критики задавались вопросом, кто из здравствующих писателей способен лучше всех написать о ней. Мнения были единодушны: Хемингуэй. Но Хемингуэй не мог приступить к работе, пока в трагедии не была поставлена последняя точка! Он не раз говорил, что ни о чем не пишется столько неправды, как о войне. Но не только цензура довлела над Хемингуэем. Нелицеприятная правда, касающаяся подлинной военной ситуации, а также ошибок республиканцев, могла бы повредить делу антифашистской борьбы. Нужна была историческая дистанция, чтобы оценить происшедшее. Когда Республика пала, Хемингуэй сел за роман, поскольку откладывать работу на долгий срок в тех исторических условиях было нельзя.

У Толстого Хемингуэй находил беспощадную правдивость. Но художественная методология этих авторов имела существенные различия. Толстой в «Войне и мире» даёт широкую панораму Бородинского сражения. Хемингуэй в романе «По ком звонит колокол» стремился показать большое через малое: Пабло, партизаны — это микромир Испании, и одновременно средоточие проблем испанской войны. У Хемингуэя эпос особого рода — лирический. «Я хочу писать его (т.е. «Колокол») в духе Толстого, добиваться того, чтобы книга стала объёмнее и мудрее и всё такое прочее», — говорил Хемингуэй [6].

Хемингуэй полагал, что писатель не должен прямо комментировать происходящее, что-то разъяснять читателю, а объективно представлять событие, эпизод, характер через внешность, облик, портрет, поведение. Он — ив том с ним были солидарны некоторые другие художники Запада — не принимал «тяжеловесные рассуждения», философские отступления в «Войне и мире», что, по его мнению, было неорганично для художественной ткани этого великого произведения. Герой романа Джордан значительно интеллектуальнее, духовно богаче его прежних персонажей, порой нарочито сдержанных в выражении своих мыслей и чувств. Обширный пласт внутренних монологов Джордана (а в них порой слышится голос самого Хемингуэя) содержит открытые нелицеприятные оценки войны, республиканцев, критические выпады против коммунистов, что, в частности, было причиной купюр в русском переводе романа.

Подобно Толстому, Хемингуэй стал классиком при жизни. Как личность, он притягивал внимание, наверно, в не меньшей мере, чем художник слова. Как когда-то в Ясную Поляну, в его дом в Ки Уэсте, а потом на Кубе приезжали читатели, интервьюеры. Хемингуэй был писателем-мифом, легендой, и к созданию этого «имиджа» он также приложил руку. Его самоубийство 2 июля 1961 года, ошеломившее всех, как когда-то кончина Толстого, при всей разномасштабности этих фигур, вызвала всемирный резонанс. На неё отозвались не только писатели, но и папа Иоанн XXIII, Н.С. Хрущёв, президент Кеннеди.

Б.А. Гиленсон

Литература

1. Гиленсон Б.А. Русско-американские литературные связи / Б.А. Гиленсон // История США: в 4-х тт. - Т. 3. - М: Наука, 1985. - С. 498-524.

2. Гиленсон Б. А. Эрнест Хемингуэй / Б. А. Гиленсон. - М.: Просвещение, 1991.-190 с.

3. Гиленсон Б.А. «Я един со всем человечеством»: Роман Э. Хемингуэя «По ком звонит колокол» / Б.А. Гиленсон. - Орехово-Зуево, 1993. - 180 с.

4. Мотылёва Т.Л. О мировом значении Л.Н. Толстого / Т.Л. Мотылёва. - М: Советский писатель, 1957. - 725 с.

5. Хемингуэй в воспоминаниях современников / Сост., вступ. ст. Б.Т. Грибанова. - М.: Художественная литература, 1994. - 625 с.

6. Хемингуэй Э. По ком звонит колокол / Э. Хемингуэй; предисл. и коммент. Б.А. Гиленсона. - СПб.: Азбука-классика, 2005. - 667 с.

8. Men at War. The Best Stories of All Times / Ed. with an Juidoduction by P. Hemingway. - Y, 1955. - 524 p.

9. Meyers J. Hemingway: A biography / J. Meyers. - NY.: Harper and Row, Pube, 1985. - 644 p.