Гиленсон Б.А. Старик и море. Творческая история. Прототипы. Судьба. Критика
Повесть "Старик и море" сыграла принципиальную роль в творчестве Хемингуэя, в его писательской судьбе. Послевоенные годы были для него нелегкими, работалось трудно, мучительно. Взлет, который он пережил на исходе 30-х, в Испании, в пору работы над "Колоколом", казалось, уже не повторится. Когда после десятилетнего перерыва появился его первый после "Колокола" роман "За рекой в тени деревьев" (1950), он был встречен критикой более чем прохладно. Рецензенты, и в чем-то небезосновательно, упрекали романиста в том, что он занят "самоповторением", чуть ли не "пародирует" прежние произведения. Мысль о "закате" былого кумира читающей публики сделалась общим местом критических штудий начала 50-х гг. Тяжелая, гнетущая атмосфера безвременья давила, парализовала творческую энергию; сегодня мы знаем, что ФБР завело на Хемингуэя досье, шпики следили за ним, накапливали о нем материалы, а шеф ФБР Эдгар Гувер даже аттестовал Хемингуэя как "коммуниста"...
Повесть "Старик и море" стала и "реабилитацией" Хемингуэя, и его "возрождением". Талант писателя, который уже воспринимался как живой классик, вспыхнул в ней с ослепительной силой. Видимо, самый замысел произведения имеет глубокие истоки; первым приступом к теме надо считать очерк "На голубой воде. Гольфстримское письмо", опубликованный еще в апреле 1936 г. в журнале "Эсквайр". В очерке следующим образом излагалась история пожилого рыбака: "...У Кабаньяса старик поймал огромного марлина, который утащил его лодку в море. Через два дня старика подобрали рыбаки в шестидесяти милях в восточном направлении. Голова и передняя часть рыбы были привязаны к лодке. То, что осталось от рыбы, было меньше половины и весило восемьсот фунтов. Старик не расставался с рыбой день и ночь, и все это время она плыла на большой глубине и тащила за собой лодку. Когда рыба всплыла, старик подтянул к ней лодку и ударил ее гарпуном. Привязанную к лодке, ее атаковали акулы, и старик боролся с ними совсем один в Гольфстриме на маленькой лодке. Он бил их багром, колол гарпуном, отбивал веслом, пока не выдохся, и тогда акулы съели все, что могли. Он рыдал, когда рыбаки подобрали его, полуобезумевшего от своей потери, а акулы все еще продолжали кружить вокруг лодки". Это был как бы эскиз сюжета повести, который трансформировался, "оброс" многими новыми деталями и подробностями, а главное — наполнился богатым жизненным и философским содержанием.
Но это не был прямой путь от очерка к повести. В первые послевоенные годы Хемингуэй и размышлял, и делал первые наброски большого эпического произведения, трилогии, посвященной "земле, морю и воздуху". Этот замысел Хемингуэй обсуждал с критиком Мальколмом Каули. Рассказ о старике Сантьяго писатель намеревался "интегрировать" в ту часть этого обширного полотна, которая повествовала о море. Непосредственно к работе над текстом Хемингуэй приступил, видимо, осенью 1950 г. В это время он снова почувствовал прилив творческих сил. Как это едва ли не всегда бывало у Хемингуэя, за каждым его шедевром стояла женщина, стимулом становилось сильное увлечение. Музой Хемингуэя в пору создания повести была Адриана Иванчич, последняя любовь писателя, посетившая его как раз в канун его полувекового юбилея.
Рождение шедевра
Теперь он мог писать, по его словам, "хорошую прозу, какую только был способен писать". Но, конечно, повесть была плодом длительных размышлений и творческих мук. Позднее, отвечая на вопрос одного перуанского корреспондента, он сказал: "Я работал над ней <повестью> несколько лет. Герой Сантьяго мне нравится больше других созданных мной персонажей. Я потратил восемнадцать дней, только чтобы отшлифовать и перепечатать повесть на машинке".
17 февраля 1951 г. Хемингуэй поставил окончательную точку в рукописи. После того как жена писателя Мери перепечатала ее набело, Хемингуэй отложил повесть, не торопясь с ее публикацией. Между тем друзья писателя, знакомясь со "Стариком", неизменно выражали свое горячее одобрение: среди них были Чарльз Скрибнер, опытнейший издатель, Аарон Хотчнер, молодой журналист, впоследствии написавший книгу "Папа Хемингуэй" (1966). Рукопись была также отправлена Карлосу Бейкеру, профессору литературы в Принстонском университете, знатоку творчества Хемингуэя. (В 1952 г. он опубликовал одну из первых монографий о нем — "Хемингуэй: писатель как художник", а в 1969 г. широко известную биографию "Эрнест Хемингуэй. История жизни", многократно переиздававшуюся и переведенную на многие языки.) Бейкер дал самую лестную оценку повести, поставив старика Сантьяго рядом с королем Лиром. Издатель Чарльз Скрибнер, старый друг писателя, извещал Хемингуэя, что готов опубликовать рукопись даже столь скромного объема в виде отдельной книги: в этот момент у Хемингуэя, наконец, сложилось и название его произведения.
Окончательно разрешил сомнения кинорежиссер Леланд Хейуорд, гостивший на Кубе, которого Хемингуэй также познакомил с рукописью. По свидетельству Мери Хемингуэй, Хейуорд убеждал писателя: "Вам надо публиковать эту вещь, Папа. Оставить ее отлеживаться — значит безумно терять время". Когда Хемингуэй заметил, что рукопись "слишком мала для книги", Хейуорд парировал: "Чего вы добились, так это мастерства. Вы не могли бы сказать больше того, чем сказали и на тысячи с лишним страниц". Хейуорд предложил повесть массовому иллюстрированному журналу "Лайф". Впрочем, конечно же и сам Хемингуэй понимал значимость своей новой книги, в которой так концентрированно и экономно выражено ее содержание.
Позднее в интервью газете "Пари ревью", данном в 1958 г., писатель так комментировал свой замысел: "Повесть "Старик и море" можно было бы растянуть больше чем на тысячу страниц: там были бы описаны все жители деревушки, их жизнь, где они родились, как росли, как они вырастили своих детей и т. д. Другие писатели делают это превосходно. Когда вы пишете, вы ограничены тем, что уже достигнуто в вашей области. И вот я попробовал пойти другим путем. Для начала я выкинул все, что мог передать читателю жизненный опыт. Я хотел, чтобы прочитанное казалось ему пережитым, чтобы у него было такое впечатление, как будто это произошло на самом деле. Задача была очень трудная, и мне пришлось много поработать".
Между тем Хеланд Хейуорд в мае 1952 г. сообщил телеграммой Хемингуэю, что журнал "Лайф" одобрил рукопись и готов ее публиковать полностью; никогда еще это издание не печатало столь крупного произведения. В июне на виллу Ла Вихия прибыл фотограф "Лайфа" и сделал цветные снимки писателя, а также снимки рыбаков Кохимара, их труда. В сентябре 1952 г. "Старик и море" увидел свет на страницах "Лайфа": это означало, что читательская аудитория, раскупившая тираж в первые 48 часов, составила более 5 миллионов человек. Одновременно повесть была издана отдельной книгой в США и Англии. Лондонский издатель Джонатан Кейп сообщил Хемингуэю, что, по его мнению, можно рассчитывать на продажу 100 тысяч экземпляров. Несколько раньше, в мае 1952 г., Хемингуэй писал Джонатану Кейпу: "У меня нет английского издания романа "За рекой в тени деревьев", но мне говорили, что в нем произвели целый ряд сокращений и исправлений. Я требую, чтобы в эту книгу не вносили никакой правки... Каждое слово зависит от соседнего слова. Вы понимаете, как я надеюсь, что прозу нельзя ни изменять, ни исправлять..."
Однако еще больше, чем сообщения об огромных цифрах раскупленных экземпляров повести, Хемингуэя вдохновляли искренние проявления читательских чувств. В течение трех недель на имя Хемингуэя поступало по восемьдесят — девяносто писем ежедневно. Откликались школьники, военнослужащие, университетские профессора, журналисты, старые знакомые, которых он посетил в Европе, просто неизвестные люди. Среди отзывов профессионалов Хемингуэя особенно тронуло одобряющее письмо от Бернарда Беренсона (1865 — 1959), маститого искусствоведа, знатока итальянского Ренессанса. Хемингуэй поблагодарил Беренсона, "мудрого старца", и, попутно касаясь секрета повести, заметил, что в ней нет никакой символики: "Море означает море, старик — старика, мальчик — это просто мальчик, а акулы не лучше и не хуже, чем все прочие акулы. Крайне любопытно, — писал он далее, — обнародовать книгу, а затем знакомиться с рецензиями. Если они ее не понимают, ты начинаешь злиться. Если же они ее понимают, то ты знакомишься с тем, что тебе уже знакомо, и это не приносит пользы". Однако суждение проницательного критика, подобного Беренсону, представляло для него ценность, и Хемингуэй попросил его отозваться о своей повести. Беренсон прислал из Италии "несколько строк об этом скромном шедевре". Он, в частности, писал: "Старик и море" Хемингуэя — это идиллия моря, как такового, но не моря Байрона или Мелвилла, а моря Гомера, запечатленного в прозе такой же величавой и неотразимой, как гомеровская поэзия. Никакой настоящий художник не станет измысливать символы и аллегории, а Хемингуэй — художник подлинный. Но всякое истинное произведение искусства дышит символами и аллегориями, таков и этот скромный по форме, но глубокий по смыслу шедевр". Мысль, безусловно, справедливая!
Не менее значительно было мнение его выдающегося современника Фолкнера. Между двумя мастерами слова сложились достаточно сложные отношения и взаимного уважения, и, отчасти, творческого соперничества. Но Фолкнер воздал должное повести своего литературного собрата. Осенью 1952 г. в журнале "Шенандоа" он, в частности, писал: "Его лучшая вещь. Может быть, время покажет, что это лучшее из всего написанного нами — его и моими современниками. На этот раз он нашел Бога".
Вдохновленный приемом, оказанным книге, ставшей бестселлером, писатель не без гордости сообщал в письме Адриане Иванчич: "Все издатели и еще некоторые люди, которые прочли "Старика и море", считают, что это классика. (Можно подумать, что я хвастаюсь. Но это не так, потому что это говорю не я, а все они.) Они утверждают, что книга производит удивительное, самое разностороннее впечатление. Даже те люди, которые меня не любят, имея, возможно, на то основания, и те, кому не нравятся мои книги, говорят одно и то же". Адриана же сделала рисунок для обложки книги, который был воспроизведен. Хемингуэй очень этим гордился.
Тем временем Хемингуэй продолжал пожинать плоды своего литературного успеха. Повесть получила весьма престижную Пулитцеровскую премию за 1953 г. по разделу прозы: достаточно вспомнить, что ею были удостоены романы "Эроусмит" Синклера Льюиса, "Унесенные ветром" М. Митчелл, "Добрая земля" Перл Бак, "Притча" Фолкнера, "Зубы дракона" Э. Синклера, "Вся королевская рать" Р. П. Уоррена, "Гроздья гнева" Д. Стейнбека и другие широко известные произведения. О повести писали как о "новой классике"; ее автора наградили Медалью за заслуги Американской Академии литературы и искусств. Когда в 1954 г. Хемингуэй был удостоен Нобелевской премии по литературе, в решении комитета говорилось, что оно присуждается за его "выдающееся мастерство стиля в сфере современного повествовательного искусства, особенно ярко проявившееся в "Старике и море".
В зеркале критики
Между тем большинство ведущих критиков разных направлений не оставили повесть без внимания; позднее некоторые статьи и рецензии были собраны в специальной антологии, вышедшей под редакцией Кетрин Т. Джоуб (1968). Хотя общий тон был безусловно хвалебный, не обошлось без упреков. Джон Олдридж (журнал "Вирджиния куотерли") признав, что повесть представляет "поразительный шаг вперед" по сравнению с романом "За рекой в тени деревьев", отозвался о ней как о "явно незначительном произведении" и высказал недоумение по поводу "всеобщего энтузиазма", вызванного ею. Луис Барнс в журнале "Сайенс энд сесайети" расценил старика Сантьяго как образец "беспомощного героя", неспособного " мыслить". Он настаивал на том, что Хемингуэй вообще далек от понимания людей из народа, мало ему интересных, а потому не способен создать произведение подлинно трагического звучания. Джозеф Бивер бездоказательно отказал большинству хемингуэевских героев в какой-либо жизненной философии, "за исключением единственного принципа — выполнять свое дело достойно". Роберт Уикс в статье "Трюки в "Старике и море" (журнал "Колледж инглиш") перечислил целый ряд деталей в повести, по его мнению, неправдоподобных: старик Сантьяго физически не мог трое суток бороться с марлином; он способен предсказать ураган, хотя этого не в состоянии добиться метеорологи, вооруженные современными приборами; он мгновенно определяет, что вытащенный им марлин — самец, хотя ихтиологи должны для этого вскрыть рыбу, и т. д. "Старик", по мысли Уикса, "наименее значительный" среди романов Хемингуэя, хотя и не лишенный "величия": "Некоторая доля его величия заключается в том, что он подобен монументу, напоминающему о славных достижениях в прошлом". Лесли Фидлер полагает, что Хемингуэй в повести не создает ничего нового, а просто "имитирует" тот когда-то открытый им стиль, который в свое время воспринимался как "откровение".
Не было недостатка и в толкованиях повести в духе христианской символики. Обращалось внимание на "сакраментальные", с точки зрения библейской эмблематики, цифры в повести: битва с марлином длится три дня; Сантьяго семь раз падает, укрепляя мачту; он убивает семь акул; сам старик-рыбак кажется фигурой "близкой к Христу". Страдания Сантьяго уподобляются "распятию"; в повести, близкой к "религиозной притче", усматривали дух "примитивного анимизма".
По поводу подобных домыслов и предложений писатель высказался с достаточной определенностью: "Не было еще хорошей книги, которая возникла бы из заранее выдуманного символа, запеченного в книгу, как изюм в сладкую булку. Сладкая булка с изюмом хорошая штука, но простой хлеб лучше. Я попытался дать настоящего старика и настоящего мальчика, настоящее море и настоящую рыбу и настоящих акул. И если мне это удалось сделать достаточно хорошо и правдиво, они, конечно, могут быть истолкованы по-разному". Далее он уточнял: "Мне повезло повстречать хорошего старика и хорошего мальчика, а писатели в последнее время совсем забыли о существовании подобных людей".
Однако большинство отзывов были хвалебными; расхождения касались места повести в творчестве Хемингуэя, соотношения с другими произведениями. В "Старике" выявлялись два уровня: собственно реалистический и аллегорически-притчевый, символический. Филипп Янг, специалист по творчеству писателя, автор монографии "Эрнест Хемингуэй. Переоценка" (1966), предостерегал от излишнего увлечения поисками символов, к которым относят в повести марлина, акул, львов. Для Янга повесть, как произведение "классическое", близка по духу к "греческим трагедиям", ибо в ней идет речь о коренных человеческих ценностях, "мужестве, стойкости, гордости", "униженности" и "смерти". Темой произведения является, таким образом, жизнь в самом широком плане как арена борьбы против неодолимых препятствий, которые ставит природа.
Критики были достаточно единодушны в признании высокого искусства Хемингуэя, находящегося в русле классической американской литературной традиции. Карлос Бейкер обратил внимание на жизнеутверждающее начало, связанное с образом мальчика Манолина, который, как и львы, снящиеся Сантьяго, символизирует юность главного героя повести. Лео Гурко акцентировал в повести тему героическую, вообще характерную для всего творчества писателя. По мысли У. М. Фрохока, повесть своего рода "поэма", написанная в трагическом ключе, ибо "ее главный мотив — стойкость человека и его поражение". С. Фрихофа поразила "глубокая нежность", заключенная в повести, хемингуэевская "динамичная проза", не имеющая равных. Глубокий трагизм произведения, как считает критик Клинтон Берхенс, сочетается с утверждением лучших качеств, присущих человеку. Английский критик Стюарт Сандерсон усматривает наряду с главной темой повести, темой борьбы человека с судьбой, также и другую борьбу художника — за подлинное искусство. Мальколм Каули, один из наиболее авторитетных и проницательных литературоведов, акустировал "магию" хемингуэевского стиля: "Он не стремится выразить невыразимое, прибегая к изобретению новых слов, неожиданных конструкций; напротив, Хемингуэй использует старые, всем привычные слова, но наполняет их новым значением; кажется, что английский язык был ему незнаком, он его изучал и придумал для себя и стремится в своем слоге донести до нас его первозданную свежесть".
Предлагались и замысловатые биографические "подходы" к повести. Например, история Сантьяго прочитывалась как зашифрованное "видение" Хемингуэя самого себя в начале 50-х гг.; старый многоопытный рыбак ассоциировался с писателем, отлично владеющим пером; переживания Сантьяго, у которого акулы уничтожили выловленную им рыбу, соотносились с настроениями автора, ставшего жертвой критиков, нападавших на его роман "За рекой в тени деревьев", и т. д.
Перечень разноголосых критических точек зрения можно было бы продолжить. Однако, наверно, стоит присоединиться к Стенли Купермену, автору критического пособия по повести, который пишет: "Восхваляли ли критики Хемингуэя или нападали на него, они были единодушны в том, что он — одна из самых значительных литературных фигур нашего времени. Ставший почти легендарным при жизни, Хемингуэй был выдающимся человеком равно как и писателем. Повесть захватила воображение миллионов читателей во всем мире, людей, не искушенных в критических тонкостях вне зависимости от тех щедрых "интерпретаций", которые предлагали им литературоведы. "И, в конце концов, от мнения читателей зависит репутация писателя".
Повесть "Старик и море" быстро приобрела международный резонанс. Английская пресса ее в целом единодушно приветствовала, причем газета "Таймс", во многом выражая господствующую точку зрения, констатировала: "Его писательская карьера, казалось, завершается бесславно, когда он неожиданно возродился в "Старике и море". Хотя отдельные рецензенты высказали частные критические замечания по адресу первых страниц повести ("почти до странности сентиментальны", "нарочито простоваты"), в целом репутация писателя была полностью восстановлена. Известный критик Эдвин Мюир напоминал читателям: "...Грубость и сентиментальность исчезли, и Хемингуэй в сфере свободного, поэтического воображения чувствует себя в своей тарелке", ибо он прежде всего, "писатель, наделенный воображением, а оно никогда не проявлялось с такой силой, как в этой незамысловатой и трагической истории".
Во Франции перевод повести, отлично выполненный талантливым молодым романистом Жаном Дютюром, появился почти одновременно с английским оригиналом. Повесть по-своему подготовила общественность к встреченному с удовлетворением присуждению ему Нобелевской премии. Позднее такой проницательный мэтр, как Франсуа Мориак, писал: "Хемингуэй — синоним торжествующей физической силы, участия в войне в двадцатилетием возрасте, горячих охотничьих увлечений любви". Но этот боксер, траппер, заядлый охотник написал выдающиеся книги и сделал нечто большее, чем просто их создал: он жил бок о бок с народом Испании, взявшимся за оружие, с народом, который он так любил. Некоторые критики в Западной Германии пытались толковать повесть как иллюстрацию к глубокомысленным, надуманным философским теориям. Кто в духе системы архетипов Юнга, кто исходя из тезисов фрейдистского психоанализа, кто как иллюстрацию восходящего к Кьеркегору экзистенциалистского мировидения. Значительно ближе к истине оказались, однако, те, кто оперировали такими эпитетами применительно к повести, как "созвучная классической трагедии", "гомеровская". Поразил критиков и нарочито ясный, внешне простой стиль Хемингуэя, непохожий на тяжеловесные конструкции немецкого философского романа.
Переводчица его повести в Италии сообщала Хемингуэю, что, работая над ней, она не могла сдержать слез. В норвежской печати прозвучало единодушное признание художественного совершенства повести, которая, будучи "чистой, благородной и искренней", исполненной нежности, в ряде моментов превосходит произведения, созданные Хемингуэем в пору юности. В Швеции перевод повести появился незамедлительно после выхода книги в Англии и США. Если роман "За рекой в тени деревьев" был встречен такими красноречивыми газетными "шапками": "Банкротство Хемингуэя", "Усталый старый Хемингуэй", "Колокол звонит по Хемингуэю", то типичной для оценки "Старика" стала рецензия, озаглавленная: "Обреченный писатель берет реванш". Критики сходились на том, что герой произведения — впечатляющий символ человека, ведущего поистине вечный бой! В Скандинавских странах кандидатура Хемингуэя на Нобелевскую премию обсуждалась с середины 30-х гг. В 1937 г. видный критик Георг Свенсон высказывал мнение о том, что центр серьезной англоязычной литературы перемещается из Великобритании в США. Однако вместо Хемингуэя, Фолкнера и Дос Пассоса выбор Нобелевского комитета в 1938 г. пал на Перл Бак, автора серии романов, посвященных Китаю в революционную пору. После войны среди обсуждавшихся американских кандидатур наряду с Хемингуэем обсуждались также Уилла Кэсер, Фолкнер, Дос Пассос, Драйзер. В 1950 г. Фолкнер "обошел" Хемингуэя. По словам известного шведского американиста Ларса Онебринка, "сопротивление Академии было окончательно сломлено блистательным "Стариком и морем", который принес Хемингуэю Нобелевскую премию в 1954 г. Шведская общественность, однако, считала, что это сделано с очевидным опозданием.
Не будет преувеличением сказать, что публикация перевода повести "Старик и море" в журнале "Иностранная литература" (1955, № 3) стала литературным событием. После долгого перерыва, длившегося почти полтора десятилетия, писатель снова оказался в центре внимания: начиная с конца 50-х гг. поток исследований, публикаций, книг и диссертации о Хемингуэе не ослабевает. Уместно говорить о целой ветви советской американистики — "хемингуэане".
Среди первых отзывов на повесть была рецензия В. Горохова, отметившего жизнеутверждающий пафос произведения, связанный с образом мальчика Манолина. С. Львов не согласился с подобной трактовкой, подчеркнув наличие в повести философского подтекста: писатель при всем своем сочувствии, более того, уважении к простому человеку, пишет тем не менее о "бесполезной победе, превратившейся в поражение". Ему возражал критик Вл. Дробышевский, озаглавивший свою рецензию на повесть, написанную темпераментно, с большой любовью к писателю: "Непобедимый". Он развил тезис В. Горохова, истолковав произведение как своего рода "оптимистическую трагедию", как шаг вперед в развитии писателя, который от тезиса: "Человек один не может" — приходит благодаря включению фигуры мальчика к новому тезису: "Что может человек, когда он не один". Отвечая Вл. Дробышевскому, С. Львов вновь отстаивал свое понимание повести и предостерег от ее прямолинейного объяснения, от сглаживания и приглушения ее противоречивости. Одиночество Сантьяго, его поражение в битве с акулами — это проблема социальная, настаивал критик. Наличие в повести пессимистических мотивов — "не вина Хемингуэя, но факт его литературной и человеческой биографии, которую не следует улучшать".
Вернулся к исследованию творчества писателя И. А. Кашкин, который по праву считается пионером, открывшим советскому читателю Хемингуэя; он отдал много сил его переводам, их редактированию, пропаганде творчества писателя, с которым переписывался. Известно, что Хемингуэй еще в 30-е гг. считал Кашкина "лучшим критиком и переводчиком" его книг. В пылу полемики один из его оппонентов как-то назвал Кашкина "кандидатом хемикгуэевскнх наук", не заметив, что сделал ему тем самым остроумный комплимент. В 1959 г. под его редакцией вышел двухтомник Хемингуэя, в предисловии к которому Кашкин писал о "стоическом, трагическом, безнадежном гуманизме интеллигента одиночки ". Эта точка зрения заметно уточнена в посмертно изданной книге Кашкина, где о произведении говорится как об утверждении "непобедимого человеческого мужества, борьбы за высокую цель средствами высокого мастерства и несгибаемого упорства. Это давало критику основания для вывода: "То, что достигнуто Хемингуэем в этой книге, это в своем роде творческий подвиг, равный героическому подвигу Сантьяго".
Успех повести привлек к ней внимание Голливуда. Режиссер и продюсер Леланд Хейуорд, тот самый, который содействовал публикации "Старика" в "Лайфе", предложил Хемингуэю принять участие в создании фильма по его произведению. Писатель довольно долго колебался: его отношение к кинематографу было, по меньшей мере, скептическим, поскольку большинство переложений его произведений на язык кино оказалось неудачным. Известное исключение составил лишь фильм "Убийцы" по его одноименному рассказу. Наконец, Хемингуэй все-таки согласился стать техническим консультантом, видимо исходя из того, что финансовые условия крайне выгодны, а его личное участие поможет предотвратить возможные искажения его замысла. На роль главного героя был предложен известный киноактер Спенсер Трейси, сценарий поручили написать Питеру Виртелу, режиссером и постановщиком был Фред Циннеман, опытный мастер своего дела. Получив сценарий, Хемингуэй внимательнейшим образом его проштудировал и отредактировал. По словам Н. Фуентеса, проанализировавшего характер его работы, правка, сделанная писателем на страницах сценария, представляет впечатляющий документ, свидетельствующий как о глубоком знании Хемингуэем процесса рыбной ловли, так и о его приемах точной передачи характеров кубинцев, которых он обессмертил в своем произведении. Однако работа над фильмом шла трудно, с перерывами.
Когда после небывало долгого для Голливуда, четырехлетнего срока работы уже завершенный другим режиссером, Джоном Старджесом, фильм был, наконец, отснят, он Хемингуэю не понравился: внешне зрелищный, он так и не передал кубинского "колорита". Критика встретила его недоброжелательными отзывами.
Одной из увлекательных проблем в связи с повестью стало установление того реального лица, с которого Хемингуэй "списал" своего старика: этим активно занимались и литературоведы, и особенно журналисты. Несколько раз назывались конкретные имена рыбаков Кохимара, которые кто внешним обликом, кто какими-то фактами своей биографии походили на хемингуэевского Сантьяго. Кое-кто и сам себя "выдвигал" на роль прототипа Старика, их портреты воспроизводятся в некоторых трудах о Хемингуэе. Думается, что вопрос этот достаточно сложный. Сам Хемингуэй в беседе с журналистом Генрихом Боровиком [Боровик Г. - У Эрнеста Хемингуэя // Огонек. 1960. № 14.] свидетельствовал, что "действительным прототипом" был его механик, который у него служил и с которым он рыбачил еще в 30-е гг. по имени Карлос Гутьерес1. Но конечно, создавая образ такой огромной обобщающей и художественной силы, Хемингуэй, большой художник слова, не просто отталкивался от одного определенного лица. Оно было для него первоосновой, к которой писатель добавлял какие-то черточки, штрихи, увиденные у других рыбаков Кохимара. "Я знал человека, который, подобно Сантьяго, сражался с рыбой, — писал Хемингуэй. — Я знал, что происходило с ним в лодке, когда он сражался в море с рыбой. Так я взял человека, которого знал двадцать лет, и представил себе его в данных обстоятельствах". Это и помогло писателю создать конкретный характер, сочетающий в себе национальную самобытность и универсальный общечеловеческий смысл.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"