Кашкин И.А. Эрнест Хемингуэй (Литературная газета 1939 г.)

Литературная газета 1939, № 011(790) (26 февр.).

Мещанская мудрость учит: успех только раз стучится в дверь молодого человека. Лови его и не упускай. Славу неси в банк и живи на проценты. В старом буржуазном мире так оно обыкновенно и бывало, и в этом объяснение многих литературных метеоров, прославленных писателей, которые легко становились преуспевающими дельцами от литературы. К редкому человеку слава приходит там дважды, так усиленно он капитализирует ее первый приход. Но на пороге нового все предстает в новом качестве, и люди растут по-особому.

В Америке Хемингуэй был уже однажды знаменит. Но слава не развратила его. В 20-х гг. он, еще начинающий писатель, был кумиром молодежи "погибшего поколения". "Хемом Великим" (Hem the Great) восхищались как мастером-стилистом, как своеобразной, запоминающейся фигурой. Потом пришли годы охлаждения к нему американского читателя, а сейчас в газетах появляются сообщения, что в Нью-Йорке открыт клуб имени Хемингуэя. Сейчас в главах американской молодежи он опять предстает "Хемом Великим" (Hem the Great again). Но сейчас он стал примером прежде всего, для тех, кто сражался в батальоне им. Линкольна, и привлекает он их тем, что он с ними, он такой же, как эти простые, честные, смелые люди, только он вдобавок умеет зорко видеть и умеет писать.

Сейчас он вызывает не только восхищение, а прежде всего, уважение, и не только к мастеру, но и к человеку. Мастер и человек не существуют в нем раздельно, они слились в писателя-бойца.

С публичной речью Хемингуэй впервые выступил в 1937 г. на II конгрессе американских писателей, и вот что он сказал о назначении писателя: "Писатель меняется, но его задача остается неизменной. Она всегда заключается в том, чтобы писать правдиво и, узнав, в чем правда, воспроизводить ее так, чтобы она стала частью жизненного опыта читателя".

И частью этой большой задачи становится для Хемингуэя желание узнать, в чем правда в человеке. Чем человек хорош или плох. Для определения этого писателю нужен какой-то оселок, какая-то простая и универсальная шкала ценностей. И, судя по всему творчеству Хемингуэя, он такой оселок для себя нашел. Грубо говоря, для Хемингуэя человек хорош, когда он прост, честен, смел и органически связан с трудом, природой и такими же, как он, цельными, простыми, непосредственными людьми.

Большая группа ранних рассказов Хемингуэя и ряд наиболее значительных рассказов позднейших лет написаны от лица Ника Адамса, простого американского юноши, ставшего писателем. И все симпатии Ника на стороне простых, цельных, непосредственных людей. С большой теплотой и юмором Хемингуэй пишет об угловатых, петушащихся подростках ("Трехдневная непогода"), о друзьях детства — индейцах. С нежностью вспоминает он об отце Ника. Этот чудак — доктор, охотник, собиратель индейских древностей — чужой в своей чопорной семье, где тон задает ханжа, его елейная супруга ("Индейский поселок", "Доктор и его жена", "На сон грядущий", "Отцы и сыновья").

Он свой человек среди матадоров; на фронте, где "все было просто и все были друзьями". Ник ведет задушевные беседы с рядовыми солдатами, с вестовым ("На сон грядущий").

Он заставляет умирающего писателя жалеть, что тот не успел написать о площади Контрэскарп и улице Муфтар, населенных потомками коммунаров, о простом рабочем люде милого его сердцу Парижа, где он писал свои первые строчки ("Снега Килиманджаро").

В социально отверженных людях он ищет и находит глубоко трогающие, человечные черты. Негр, который зарезал человека, самоотверженно опекает сумасшедшего боксера ("Боксер"). Гора дешевого мяса, огромная, оплывшая проститутка, привлекает его внимание певучим голосом и тем, как горячо защищает она возвышающий ее в своих собственных глазах вымысел о небывалой любви к ней знаменитого чемпиона ("Свет мира").

Тема честности и фальши в человеке впервые намечена Хемингуэем в его спортивных рассказах. В них всякая сделка с собой несет смерть. Боксер сфальшивил — он ставит 50 тысяч на противника и поддается ему, и этим убивает себя как профессионала ("50 тысяч"). За какую-то, должно быть, более зловредную фальшь морально убит, заживо умерщвлен "Убийцами" затравленный ими Оле Андресон. За такую же фальшь, в сущности, убит жокеями во время скачек и "Мой старик".

Но во всю широту развернута проблема честности в рассказах о нечестной империалистической войне. Ник Адамс с воодушевлением шел защищать демократию и только на фронте понял, что защищает займы Моргана. Под впечатлением Капоретто в нем растет ироническое отношение к горе-воякам итальянцам, накопляется усталость от лживой войны ("В чужой стране"). В войне он видит одни только ужасы ("Мертвые"). Сам испытав все это, став таким, "какими вы", окопавшиеся богатеи, "никогда не будете", он оправдывает для себя заключение "сепаратного мира" и уходит в частную жизнь. Но и тут, "Дома", его преследует ложь войны, зоологический обывательский шовинизм, прикрывшийся патриотической маской. Это все тот же пуританско-мещанский удушливый мирок жены доктора. Сейчас почти символический характер приобретает тот вполне реальный костер, на котором она сожгла коллекции мужа, образцы индейской культуры, которые он собирал среди своих пациентов.

Ник ищет новых сил в общении с природой, в писательском труде. Он дома, — не в конторе Кребса-отца, а на Биг-Ривер, среди охотников Вайоминга, контрабандистов и ветеранов Флориды. И это соприкосновение с родной землей дает силу, помогает не заблудиться, когда работа репортера кидает его в кабачки, кафе и отели послевоенной Европы. Этот мир изломанных, условных отношений вырождающейся буржуазной цивилизации вызывает в нем враждебное презрение. Сначала он еще как-то жалеет тех, кто томится, кто запутался в тенетах всяких условностей. Если нельзя иметь ребенка и семью ("Белые слоны"), "то хоть кошку-то можно", говоря словами американки из "Кошки под дождем"; но и милое внимание старика, посылающего кошку, не утешит, не наполнит опустошенную жизнь. А в следующих рассказах Хемингуэй явно издевается ("Дрозда в подарок"), наносит пощечину счастливому супружеству Эллиотов, посвящает Швейцарии рассказ о людях-марионетках на фоне рисованных декораций. Блестящие трущобы большого города и отрезанные от мира шалэ ("Альпийская идиллия") становятся для него своего рода клиникой, где он наблюдает и описывает случаи всякого рода извращений, которыми полон его сборник 1933 г. "Победитель не получает ничего". Все настойчивее навязывается тема о смерти и тленности всего сущего ("Чисто, светло"). Он видит, что этот мир губителен для художника. "Богатые — скучный народ"... "каждый день, полный праздности, комфорта, презренья к тому, во что он превратился, притуплял его способности и ослаблял его тягу к работе, так что в конце концов он совсем бросил работать. Людям, с которыми он знается теперь, удобнее, что он не работает". И он покидает их, чтобы писать о них. "Самому себе ты говорил, что когда-нибудь напишешь про этих людей, про самых богатых; что ты не их племени — ты соглядатай в их стане; что ты покинешь его и напишешь о нем". И он пишет убийственную XXIV главу романа ("Иметь и не иметь"), о людях, которые владеют яхтами.

И вот перед ним во весь рост встает последняя проблема — проблема мужества. Его давно привлекало мужество простых, скромных людей, мужество труда, в том числе честного писательского труда, в котором он видит смысл своей жизни. Лакмусовой бумажкой для определения мужества стала для него внезапная насильственная смерть, перед лицом которой до конца обнаруживает себя человек. Смерть на арене боя быков, на охоте, на войне. Хемингуэй сначала пишет о профессиональном мужестве матадоров, контрабандистов, охотников (Уилсон в рассказе "Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера" и даже сам Макомбер, в котором с рождением мужества рождается человек). Наконец, о мужестве писателя. Оно в том, чтобы вовремя сказать себе, что ты "загубишь свой талант, не давая ему никакого применения, загубишь изменой самому себе и своим верованиям, пьянством, притупившим в тебе остроту восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством, всеми правдами и неправдами. Талант был, ничего не скажешь, но вместо того, чтобы как-то применить его, ты торговал им". Мужество писателя в том, чтобы вовремя спохватиться, что не делаешь того, что должен был сделать, что до сих пор был лишь "соглядатаем во вражьем стане". Рассказ "Снега Килиманджаро" был напечатан в августе 1930 г. и стал как бы вехой большого этапа. Вскоре Хемингуэй снова поехал в Испанию. Он давно оценил простой, прямодушный к мужественный испанский народ и его замечательную землю. Когда началась вторая империалистическая война, он, не задумываясь, стал на сторону испанского народа в его "борьбе за право жить по-человечески". Война остается войной, но "когда люди борются за освобождение своей страны от иностранной интервенции, когда эти люди являются вашими друзьями, одни — недавними, другие — давнишними, и вы знаете, как на них напали и как они боролись, сперва почти без оружия, — вы узнаете, следя за их жизнью, борьбою и смертью, что на свете есть худшие вещи, чем война. Трусость — хуже, предательство — хуже, и эгоизм — хуже".

Там, в Испании, вместе со своими давнишними друзьями — матадором Сидом Франклином и художником Кинтанильей, и бок о бок с недавними друзьями, веселыми, спокойными людьми — Лукачем, Хейльбруном, Реглером, он делал то дело, которое должен был делать, и у него возникает новое отношение к войне, к смерти, новое отношение к людям. Осенью 1937 г. в письме в редакцию "Интернациональной литературы" он пишет: "Скажите Кашкину, что война в 40 лет совсем не то, что в 20". В 1918 г. в чужой стране, в Италии, Хемингуэй слышал, Как в рабочих кварталах Милана вслед военным кричали "Долой офицеров". Теперь, в 1937 г., он видит, как в Валенсии "записывались в армию с энтузиазмом", в Мадриде "с нежностью наблюдали за тупоносыми истребителями", защитившими столицу от вражьих налетов. Война в Испании, — с радостным изумлением пишет Хемингуэй — это какая-то новая, удивительная война, в которой клерк благотворительного общества в Питтсбурге вырастает в подлинного героя и не врет и не прикрашивает своего геройства. "Удивительная война, и узнаешь в этой войне ровно столько, сколько ты в состоянии вместить". В этой войне наваждение смерти, долго преследовавшее Хемингуэя, побеждено. Вместо нездорового внимания или профессионального интереса он испытывает к ней ненависть. "В молодости смерти придавалось огромное значение. Теперь не придаешь ей никакого значения. Только ненавидишь ее за людей, которых она забирает" ("Испанская земля"). В эту войну Хемингуэй впервые остро ощутил себя американским гражданином, он гордится батальоном Линкольна и с гордостью вспоминает о тех, кто бился когда-то под Геттисбургом. В эту войну честный человек не отказывается от самой трудной и неблагодарной работы, идет на всевозможные жертвы, если это необходимо для пользы большого дела и если именно ты должен на это идти (образ Филипа в пьесе "Пятая колонна"). "Впереди пятьдесят лет необъявленных войн", говорит Филип, "и я дал обязательство на весь срок. Не помню, когда именно, но я дал его". Путь Хемингуэя органичен. Уже в "Снегах Килиманджаро" бессознательно формулировались некоторые пункты этого обязательства. Теперь оно не только подписано, но и осуществляется.

И в этой войне Хемингуэй находит опять то внутреннее спокойствие и уверенность, которых он давно ищет, и лишь временами и ненадолго находил раньше в работе, в общении с природой и с простыми людьми.

Хемингуэй всегда остро ощущал гнетущее чувство, которое возникает, когда ты не сделал того, что следовало сделать. Это мучило его даже как заноза невыполненного обещания милым старикам Фонтэнам прийти проститься ("Вино Вайоминга"), угнетало как сожаление писателя о том, что им не написано самое важное, и теперь, в предисловия к своей последней книге, он спокойно и уверенно пишет: "Когда идешь туда, куда должен идти, и делаешь то, что должен делать, и видишь то, что должен видеть, — инструмент, которым работаешь, тускнеет и притупляется. Но лучше мне видеть его потускневшим и погнутым и знать, что мне придется снова отточить и выпрямить его, но знать, что мне есть о чем писать, чем видеть его чистым и блестящим и не иметь, что сказать; или гладким и хорошо смазанным держать его в ящике без употребления..."

Столкнувшись лицом к лицу с фашизмом, Хемингуэй в своей речи на II конгрессе писателей дал фашизму уничтожающую оценку. Хемингуэй и сейчас не теоретик и не политик, он взвешивает все на своих весах писателя, своими четырьмя гирями и определяет вес по своей шкале ценностей: человек должен быть прост, честен, смел и органически связан с трудом, природой и цельными, простыми, непосредственными людьми.

А фашизм не прост, он на все лады пыжится доказать мнимое превосходство, своих чистых кровей.

"Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами", и писатель при нем обречен на бесплодие.

Фашизм малодушен. Только трус может заниматься безнаказанным убийством мирных людей "Всякий раз, как фашистов бьют на фронте, они вымещают свою злобу на безоружном гражданском населении".

Наконец, фашизм — враг земли и простых человеческих отношений. Он отрывает людей от мирного труда, а именно защита мирного труда — вот основная тема сценария "Испанская земля", он уродует землю и ее прекрасные города своими снарядами и авиабомбами, он несет повсюду смерть и разрушение.

Итак, фашизм ходулен, лжив, внутренне малодушен, враждебен жизни. Он — враг, с которым нужно бороться. И Хемингуэй верит в победу над ним. Он давно убедился в непобедимости скромного несгибаемого Маноло. Теперь же, когда и борьбу, "в борьбу за право жить по-человечески", вовлечены миллионы непобедимых. Хемингуэй не колеблется сделать выбор. Свой рассказ о простом, мужественном мадридском шофере Иполито он заканчивает словами: "Пусть кто хочет ставит на Франко, или Муссолини, или Гитлера. Я делаю ставку на Иполито". Он за Иполито, он за тех людей, которые, атакуя врага в его фильме "Испанская земля", "каждым своим шагом утверждают — эта земля наша".

Все то, о чем мы говорили, — итог первых семнадцати лет писательской деятельности Хемингуэя на пути от первого его рассказа "У нас в Мичигане" (1921 г.) до пьесы "Пятая колонна" и очерков "Война в Испании" (1939 г.). Все это заключено в его книге "Пятая колонна и тридцать семь рассказов", и лучшее, что мы можем пожелать Хемингуэю, — это, чтобы всерьез осуществилась шутливая заявка, которой он заканчивает свое предисловие: "Я хотел бы прожить достаточно долго, чтобы написать еще три романа и двадцать пять рассказов. У меня есть несколько неплохих на примете".

И.А. Кашкин