Кашкин И.А. Испания в рассказах Хемингуэя
Уже с самого начала двадцатых годов Хемингуэй часто бывал в Испании (тогда еще королевской) и на всю жизнь полюбил эту страну. За без малого сорок лет знакомства с нею она представала ему в разных обличьях. Их было по крайней мере три. Сначала экзотическая праздничная Испания боя быков и матадоров, хорошо известная по «Фиесте», «Непобежденному» и трактату «Смерть после полудня». Но хотя для некоторых читателей экзотика боя быков и баров, мулеты и фундадора исчерпывает испанскую тему Хемингуэя, глубокой ошибкой было бы так суживать его интерес к Испании. Пускай маршруты его и определяли очередные корриды, по которым он следовал за друзьями-матадорами, но Хемингуэй исколесил Испанию вдоль и поперек, забираясь при этом в глухие нагорья Наварры и Арагона, приглядываясь к нищете Ламанчи и благополучию Каталонии, ловя форель в Бургете, посещая соборы Бургоса и подолгу бродя по залам Прадо и Эскориала. Сервантес и Кеведо, Веласкес и Гойя для него стали не только именами в справочниках и путеводителях, они открыли ему великое прошлое испанского народа.
Уже после выхода «Фиесты» Хемингуэй видел в Испании отголоски войны с рифами. Он оценил значение разгрома под Анвалем, который вынудил к бегству незадачливого диктатора Примо де Ривера и привел в 1931 году к свержению монарха-марионетки Альфонса XIII. На глазах Хемингуэя совершилось несколько переворотов, от участия в которых разного рода политиканы старательно устраняли народ Испании.
Едва ли Хемингуэй хорошо разбирался в происходящем, да и трудно было разобраться в обстановке, создавшейся в «республике трудящихся всех классов», где жандармов, одев в новую форму, просто перекрестили в «гражданскую гвардию» А от подлинно революционной борьбы рабочего класса Хемингуэй был далек. Каталонские анархо-синдикалисты заслоняли от него рабочих и портовиков Барселоны.
Но даже многого не понимая, Хемингуэй чувствовал подспудное брожение нищей, изнуренной феодальными пережитками страны и с тревогой следил за назревающим взрывом, за тем, как вчерашние беглецы из-под Анваля, всякие генералы Санхурхо, Мола и Франко вербовали вчерашних бойцов Абд-эль-Керима, плохо разбиравшихся в жизни солдат, которые в 1936 году подняли мятеж против Испанской Республики. А когда они ворвались в Каса-дель-Кампо и были на пороге Мадрида, Хемингуэй не выдержал и сам ринулся на арену уже не боя быков, а первой схватки с фашизмом.
Начиная с двадцатых годов Хемингуэй неоднократно писал об Испании. Широко известны испанские страницы книг «В наше время» и «Фиеста»; кроме этого он посылал из Испании газетные корреспонденции, а в трактате «Смерть после полудня» не только описал бой быков, но высказал свои взгляды на испанское искусство и закончил книгу лирическим признанием в любви к этой стране. Но до поры до времени все это носило несколько односторонний и экзотический характер.
Хемингуэй продолжал приглядываться к испанским делам, а из Испании приходили тревожные новости. У власти сменялись то реакционные, то либеральные правительства, на руку реакции играли анархо-синдикалисты, сбивавшие с толку значительную часть испанских рабочих. Осенью 1934 года за участие в астурийском, восстании пострадал друг Хемингуэя, художник Луис Кинтанилья. Хемингуэй хлопочет об его освобождении из тюрьмы, устраивает выставку его произведений в Нью-Йорке, пишет введение к ее каталогу.
И вот в июне 1936 года Хемингуэй публикует еще один рассказ на испанскую тему — «Рог быка», со вторым ироническим заглавием «Столица мира». Это еще захолустная столица, старый Мадрид, но все же, по выражению Хемингуэя, «столица души и сердца моего» Место действия рассказа — пансион «Луарка», где живут второразрядные тореро, где останавливаются провинциальные торговцы и священники, обивающие пороги епархиальных канцелярий.
Раньше Хемингуэй писал о показной героике боя быков, о матадорах Бельмонте, Ромеро, Маноло Гарсиа и других «непобежденных». Теперь, как бы в качестве послесловия, он показывает и оборотную сторону: матадора-труса, побывавшего на рогах быка и потерявшего былое мужество, больного матадора, матадора, вышедшего из моды, матадора разжалованного, сменившего шпагу на бандерилью. Один из них пытается завязать интрижку с горничной, другой отлеживается у себя в номере, корчась от боли. Но только что принятый в официанты крестьянский парень Пако не хочет видеть изнанки того, к чему он стремится всей душой. Для него жива иллюзия пышных матадорских одеяний и подвигов. Он мечтает, как бы устроить бой быков не только на арене, но и дома. У Пако четыре желания: быть добрым католиком: революционером, как знакомый официант из анархо-синдикалистов; иметь хорошее постоянное место, как сейчас; и стать тореро. Накануне событий 1936 года такая путаница была в Испании свойственна далеко не одному только Пако. Он затевает опасную игру в бой быков и бесстрашно идет на смерть. Не важно, что это был не рог, а острый как бритва кухонный нож, примотанный грязной салфеткой к ножке стула, изображавшего бычью голову. Не важно. Ведь в старом Мадриде живут и умирают люди, еще полные иллюзий накануне жестокой правды 1936 гола, когда бесчисленные Пако так же бесстрашно пойдут уже не на иллюзорные бычьи рога, а на всамделишные штыки марокканцев Франко. Считанные дни — и конец иллюзиям. И Хемингуэй вместе с испанским народом взглянет в лицо этой жестокой правде почти трехлетней гражданской войны.
В «Роге быка» Хемингуэй как бы засек экзотическую Испанию пансиона «Луарка» накануне большой встряски и размежевания, в ходе которой — всего через несколько недель — одни засядут в различные посольства, формируя там пятую колонну, а другие (в их числе, наверное, был бы и Пако) окажутся бойцами Республики в окопах Гвадаррамы или под стенами толедского Алькасара.
В 1936 году Хемингуэй был психологически подготовлен к выходу из тупика и «прыжку» в Испанию уже тем, что он осознал этот тупик и воплотил его в «Снегах Килиманджаро». Однако события в Испании влекли его туда и по другой причине. Хемингуэй не был марксистом; знания в социальной области он приобретал на практике — будучи участником первой мировой войны, корреспондентом на Генуэзской и Лозаннской конференциях, на Ближнем Востоке, в Руре. Революция представлялась ему как прямое действие, как стихийный взрыв народного гнева в результате непереносимых угнетений и особенно после военного разгрома. «За проигранную войну, проигранную позорно и окончательно, приходится расплачиваться распадом государственной системы». Организованная революционная борьба рабочего класса была ему чужда, а политика представлялась ему прежде всего хитросплетением всяких сделок, грязной игрой демагогов и политиканов.
В Италии он видел первые бои всего прогрессивного против наглеющего фашизма, но вынес из этого, правда навсегда, только ненависть к фашизму всех мастей и оттенков.
По своему складу он ненавидел двоедушие и компромисс разного рода оппортунистов и соглашателей и, определяя свое понимание типичного революционера, гневно предупреждал всяких «розовых», спекулировавших на революции: «Пусть не говорят о революции те, кто пишут это слово, но сами никогда не стреляли и не были под пулями».
Разъеденная анархо-синдикализмом страна и экономически и социально была еще мало подготовлена к коренным реформам. Смены правительства были своего рода республиканскими дворцовыми переворотами. Но ко времени приезда Хемингуэя в Испанию у власти встало коалиционное правительство Хуана Негрина с участием коммунистов, и Хемингуэй воспринял его твердую волю с оружием в руках отстаивать завоевания Республики как настоящую революцию в действии.
Хемингуэй надеялся увидеть агонию старого, отжившего правопорядка, который клыками доморощенного и импортированного фашизма бешено огрызался на молодую Испанскую Республику.
Участие в гражданской войне в Испании подготовило Хемингуэя к позднейшему принятию революции на Кубе. «Восстание против Батисты, — говорил он, — это первая революция на Кубе, которую следует действительно считать революцией», — и называл правительство Фиделя Кастро «первым честным правительством Кубы».
Узнав о мятеже против Республики, и особенно о том, что рядом с марокканцами Франко сражаются фашистские летчики, артиллеристы и танкисты, посланные Гитлером и Муссолини, а затем и целый итальянский экспедиционный корпус, Хемингуэй не мог оставаться в стороне. На вопросы о том, почему он оказался в рядах защитников Республики, он ответил в одном из интервью 1958 года: «Я видел, как рождалась Республика. Я был в Испании, когда король Альфонс бежал, и при мне народ создавал свою конституцию. Это была последняя по времени Республика, родившаяся в Европе, и я верил в нее. Я думаю, что республиканцы могли победить в этой войне и в Испании была бы теперь настоящая Республика... Я поехал корреспондентом от североамериканского газетного объединения писать о гражданской войне в Испании. Я повез несколько санитарных автомобилей для передачи республиканцам». Свою вторую Испанию — Испанию в огне — Хемингуэй увидел глазами непосредственного участника событий, корреспондента и бойца, а позднее, ретроспективно, изобразил ее в романе «По ком звонит колокол» — уже сквозь дымку поражения и сквозь призму смятенного восприятия Джордана.
Кроме чисто фронтовых впечатлений с полей гвадалахарского разгрома, с фронта Харамы и Карабанчеля и сцен бомбардировок и бомбежек Мадрида среди его корреспонденций есть два законченных очерка. Первый — «Американский боец». Посещая в полевом лазарете раненого американца-интербригадовца Рэвена, Хемингуэй сначала не верит рассказам этого скромного питтсбургского клерка, но, убедившись после встречи с его командиром, что Рэвен действительно проявил исключительный героизм в трудном ночном бою, Хемингуэй заканчивает свой очерк восклицанием: «Многое узнаешь в этой войне. Все то, во что ты способен поверить».
Второй очерк — «Мадридские шоферы» — Хемингуэй кончает тоже восклицанием: «Пусть кто хочет ставит на Франко, или Муссолини, или на Гитлера. Я делаю ставку на шофера Иполито».
Считая своим долгом не только рассказать, но и показать американской общественности, какие испытания твердо выносят испанцы ради победы Республики, как народ своим мирным трудом поддерживает ее, Хемингуэй с головой уходит в съемку фильма «Испанская земля», сценаристом и диктором которого был он сам, режиссером — Иорис Ивенс, а оператором — Джон Ферно. В трудной и опасной боевой обстановке они снимают эпизоды боев за Университетский городок, атаку интербригадовцев на реке Хараме, бомбежку Мадрида.
Хемингуэй и его товарищи часто бывали в 12-й Интернациональной бригаде, которой командовал генерал Лукач, и если Лукач и бригадный врач Вернер Хейльбрун только мельком захвачены невнятными кадрами, то о них тепло, с нежностью и восхищением говорит Хемингуэй в лирическом послесловии к сценарию, озаглавленном «Жара и холод». Это к ним, убитым через месяц под Уэской, можно отнести слова Хемингуэя о том, что теперь не боишься смерти, но только ненавидишь ее за людей, которых она уносит. А самый сценарий говорит прежде всего о той помощи, которую оказывает борющемуся Мадриду — и не только бойцами, но и своим мирным трудом — испанская деревня, сама земля Испании.
В эти же месяцы Хемингуэй держал корректуру книги «Иметь и не иметь» и внес в текст вывод, подсказанный испанской войной: «Человек один не может ни черта».
В июне 1937 года состоялось первое и самое значительное из публичных выступлений Хемингуэя. Это была его речь на Втором конгрессе американских писателей. В ней он настойчиво проводил три основные мысли. Первая: почему настоящий писатель должен быть против фашизма? «Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм. Потому что фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме. Фашизм — ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие».
Вторая: как нужно бороться с фашизмом? «Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться». Фашизм — это опасный бандит. «А усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его». Поэтому «есть вещи хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».
И третья: борются ли с фашизмом писатели США и как? «В Испанию поехало много английских писателей [Писатели Англии не только поехали в Испанию, но многие погибли там на фронте, как Ральф Фокс, Корнфорд, Кодуэлл и др.]. Много немецких писателей. Много французских и голландских писателей... Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды...» «Стоит ли рисковать, чтобы найти эту правду, — об этом пусть судят сами писатели». И не те, кто «...хочет только спорить и отстаивать свои позиции, умело выбранные позиции, которые можно занимать без риска. Позиции, которые удерживают пишущей машинкой и укрепляют вечным пером... Я не знаю в точности, кто из американских писателей поехал в Испанию на поиски ее (правды. — И. К.). Я знаю многих бойцов батальона имени Линкольна. Но среди них нет писателей».
Горек был призыв Хемингуэя: где вы, писатели США? Действительно, кроме корреспондентов, туда заглянул, скажем, Дос Пассос, но он отсиживался в поумовской Барселоне.
Поздней осенью и зимой 1937 года Хемингуэй жил в пустом, полуразрушенном отеле «Флорида», и о нем говорили: «Сидит в отеле «Флорида» и пишет веселую комедию».
Он был тогда корреспондентом, уполномоченным санитарной помощи американских Друзей Республики, инструктором школы снайперов и т. д. «Мы гордимся, — писал из Испании американский журналист Джордж Сельдес в обращении ко Второму конгрессу американских писателей, — мы гордимся
Людвигом Ренном, и Лукачем, и Кинтанильей, и нашими санитарами, и врачами, и нашим Эрнестом Хемингуэем за те неафишируемые дела, которые он совершал в Мадриде».
«Веселая комедия» включила в себя далеко не веселые факты и раздумья. Главный герой «Пятой колонны» Филип Ролингс — это снова американец в Испании, но совсем в новой роли. Это уже не завсегдатай боя быков. Он общается теперь не с праздношатающимися туристами и всякими старыми леди, а с позабывшими про забавы людьми, борющимися за свою свободу.
До сих пор герои — двойники Хемингуэя брали за образец бездумных людей, не знающих сомнений и колебаний. Ролингс, может быть, еще завидует внутреннему равновесию и цельности простоватого клерка Рэвена, но имеет он дело с Антонио, с Максом, то есть достаточно сложными людьми доселе неведомого ему склада. И в кошмарах, которые мучают Ролингса по ночам, он видит уже не разрывы мин на фронте, а шеренгу морской пехоты, что означало в Никарагуа, в Гватемале и даже на Кубе расстрел на месте людей, не угодных колонизаторам.
«В пьесе есть девушка, — пишет Хемингуэй в предисловии, — зовут ее Дороти, но ее можно было бы назвать и Ностальгией». Это слово следовало бы здесь перевести: тоска по привычному.
Дороти не самая плохая из самых обыкновенных американок. Красивая, нежная, храбрая, деловитая. Именно поэтому ей уделено в пьесе так много внимания. Это то, на чем Филип может очень легко споткнуться на своем пути, «а писать об этом надо не слишком рано, но, черт возьми, и не слишком поздно», а тогда, когда человек еще не сломлен тоской, но сам усилием воли и сознания может преодолеть в себе тягу к привычному, к легкому пути, победив свою хаотичность, свое шалопайство.
Разрыв с Дороти достается Ролингсу нелегко. Ему трудно сказать ей: «Не впутывай меня в свои грезы». «Пятая колонна», угнездившаяся в душе самого Ролингса, тянется ко всему, связанному с Дороти, к «хорошей жизни» с хорошей американской девушкой. И от него требуются немалые усилия, чтобы порвать со всем этим, проявляя то, что Дороти, да и Макс воспринимают как жестокость.
Хемингуэй узнавал в Испании и новых для себя людей. Здесь впервые в своем творчестве он обращается к образу коммуниста. Это немец Макс, изуродованный в застенках гестапо, человек несгибаемой воли и принципиальности. Он не задумывается уничтожить врага и в то же время горячо восстает против мелкой, ненужной, житейской жестокости. Встретив таких людей, Хемингуэй начал было приглядываться к ним, но, к сожалению, в дальнейшем жизнь почти не сводила его с людьми, подобными Лукачу, Хейльбруну, Максу.
В образе Филипа показан знакомый и обычный у Хемингуэя тип человека. В лице Макса Хемингуэй с уважением и даже любовью приглядывается к не совсем еще понятному для него новому типу человека, перешагнувшего через те трудности, которые мучают Филипа.
Макс естественно и просто идет на опасное дело. Иначе он не может. Это стало его жизнью. Филип еще заставляет себя идти. Его связывают еще объективистские законы «честной игры». Хемингуэй приходит к выводу, что человек хорош, когда он делает то, что должен делать по своему внутреннему убеждению, и что в наше время каждый честный человек должен отказаться от позиций стороннего наблюдателя, даже «соглядатая во вражьем стане»; он должен спасать мир от фашистского варварства, он должен быть бойцом за освобождение человечества.
«Ежели люди порочные, — говорил Пьер Безухов, — связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое». В этом было требование момента, и пьеса показывает, что Хемингуэй от этого требования не уклонился, как он это делал еще в начале тридцатых годов.
Так в личном конфликте участника событий Филипа с безучастными свидетелями «пресным Престоном» и «брюзгой Бриджес» была воплощена боевая тема пьесы. Многие американские изоляционисты, сторонники теории американской исключительности, даже признавая ужас происходящего, с облегчением говорят: «К несчастью, нас отделяет от всего этого океан, а наш экономический уровень обеспечивает некоторому количеству из нас бездумное существование, а то и новое просперити». Хемингуэй в своей пьесе дает бой этому заблуждению. Дело Испанской Республики — и наше дело, говорит он, и в этом деле мы не можем устраняться.
Как видим, «веселая комедия», если она и была задумана такою, естественно переросла свои рамки и стала напряженной драмой, рожденной одной из самых актуальных для западного интеллигента проблем. В осенние и зимние месяцы 1937 — 1938 годов положение республиканской Испании было безрадостное и уже почти безнадежное. От былого подъема не осталось и следа. Надо было стиснув зубы сражаться уже без шансов на успех. И Хемингуэй, все более восхищаясь героическим испанским народом, старался помогать ему в борьбе всеми средствами, рискуя еще раз сломать свою личную жизнь, готовый поступиться своими привычными писательскими навыками и сложившейся репутацией «объективиста».
В пору своей юности Хемингуэй чуть было не стал жертвой «высоких слов» Ллойд-Джорджа, Бриана и президента Вильсона, и со времен «большой лжи», раздутой вокруг «войны за демократию» и завершившего ее Версальского мира, многие высокие слова лишились для Хемингуэя всякого реального содержания: за ними были только лицемерие и фальшь. «Слова от неряшливого применения потеряли свою остроту». Хемингуэю они казались даже не стершимся пятаком, а вконец обесцененной бумажкой периода инфляции. Слова «священный», «славный», «жертва» претили Хемингуэю, когда он видел и читал их на плакатах, под которыми стояли имена Пирпонта Моргана и Джона Рокфеллера.
И в эту раннюю пору обычными для Хемингуэя лейтмотивами и концовками были формулы отталкивания и самоустранения: «Ничто больше не радует», «Ничто никогда не удается», «Уеду я из этого города», «Нам грозит все самое страшное» и т. д
Еще в начале тридцатых годов слово «свобода» («liberty») было для него лишь названием журнала Макфадена, а все пресловутые приманки американской демократии лишь разновидностью «опиума для народа». Но уже в «Смерти после полудня», говоря об Испании, Хемингуэй вынужден был признать, что для испанца слово «честь» так же реально, как вода, вино и оливковое масло. Теперь слово «честь» становилось еще большей реальностью, когда за нее сражались в справедливой войне за настоящую свободу. Многим словам здесь возвращались их первоначальная острота и вес.
Сначала разумом, а потом еще больше сердцем Хемингуэй потянулся к тем своим пожеланиям и выводам, в которые он никогда не переставал верить. Здесь он опять мог повторить, что «Восходит солнце», «Земля пребудет вовеки», «Она, земля, переживает всех тиранов», «Нет человека, который был бы, как остров, сам по себе» (то есть все люди связаны узами человеческой общности, человек найдет свое место среди людей, и люди добьются, наконец, достойной жизни). Все это были выстраданные формулы, и Хемингуэю казалось, что именно теперь «он идет, куда должен идти, и делает то, что должен делать». Путь и направление действительно были выбраны правильно, но если компас недостаточно надежен, это сулит в пути много трудностей и разочарований, Не избежал их и Хемингуэй. Но так или иначе, высокие дела привели и к реабилитации высоких слов. Теперь, когда надо, Хемингуэй не гнушался применять их как один из видов оружия. Просто и естественно ложились теперь на страницы самого Хемингуэя мысли о чести и достоинстве бойцов за республиканскую Испанию. Высокие слова перестали быть риторической фальшью, они совпали с высокими понятиями, осуществляемыми на деле.
Весной 1938 года Хемингуэй ненадолго уехал домой в Америку. Вести о мартовском прорыве фронта на Эбро, с гибели большей части батальона Линкольна на речных переправах сорвали его опять из Флориды. В Испании он застал тяжелые дни. Все лицемернее была политика невмешательства. все теснее кольцо эмбарго, все настойчивее требование распустить интербригады, а с другой стороны, все откровеннее помощь генералу Франко со стороны Гитлера и Муссолини. На дорогах и пере правах Каталонии он увидел поток беженцев. По свежему впечатлению Хемингуэй пишет очерк «Старик у моста». Это уже не фронтовой боец, а мирный крестьянин, уцелевший, быть может, только потому, что стоит нелетная погода. Но он не останется у фашистов и, покинув своих животных, уходит вместе с армией. На трех страницах показана трагедия мирного населения Испании, согнанного с насиженных мест. Очерк был написан под гнетущим впечатлением впервые так остро осознанного чувства, что не удалось победить.
Осень 1938 года принесла развал фронта на Эбро, а затем и потерю всей Каталонии. Новости из Испании уже не интересовали телеграфные агентства. Очередь была за Чехословакией.
Узнав в сентябре 1938 года, что реакционные бюрократы скрыли от президента Рузвельта доклады американского посла в Испании о действительном положении дел в стране, Хемингуэй пытался воздействовать на американское общественное мнение через независимый журнал «Кен», напечатав там 9 сентября корреспонденцию «Президента обманывают», намекавшую на необходимость чистки государственного департамента. Но сам Хемингуэй не обманывался. Надежд на победу не оставалось. Весь вопрос был во времени. Для дальнейшего пребывания здесь ненужного агентству корреспондента ему требовались деньги, и Хемингуэй засел за серию очерков-рассказов для того же журнала «Эскуайр», который выручал его в годы творческого кризиса. Это были, собственно, заготовки для уже задуманного им большого полотна, но позднее замысел изменился, и он не воспользовался этими эскизами.
Из этих рассказов составился цикл, объединенный вокруг бара Чикоте, и рассказы эти ценны больше всего своей документальностью и достоверностью. Первый из них, «Мотылек и танк», — это развернутое изложение эпизода, косвенно промелькнувшего в «Пятой колонне». Нелепый, подгулявший человек с большой спринцовкой в виде духового ружья уподоблен здесь мотыльку, опаленному огнедышащим танком войны. Когда у всех так натянуты нервы, когда у всех в кобуре пистолет, когда все так дьявольски серьезны, никому нельзя шутить с огнем.
Эпиграфом ко второму рассказу «Разоблачение» можно было бы взять слова из предисловия к пьесе «Пятая колонна»: «Многие из тех, кто входил в эту пятую колонну, погибли, но нужно помнить, что они были убиты на войне, в которой являлись такими же опасными и упорными врагами, как те, что погибали в рядах остальных четырех колонн». Иногда они умели умирать, и тогда законы «честной игры» снова брали верх у Хемингуэя. Данью этим законам «fair play» звучит своеобразное утешение пойманного диверсанта, что выдал его чужак, а не официант своего клуба.
Усталостью веет от третьего рассказа — «Ночь перед боем». В центре рассказа доброволец-танкист Эл Вагнер, который, как бы ему ни было тяжело, выполнит свой долг. Но в составе республиканской армии кроме интербригадовцев и коммунистов-добровольцев одно время были и наемники. Для специальных частей, особенно летных, танковых, требовались специалисты, и в республиканскую Испанию тянулись и охотники за длинным рублем. А были и просто гуляки, вроде Балды или тех славных парней-летчиков, которые перед дежурством на аэродроме весело проводят ночь, может быть, последнюю свою ночь. Это о них пишет Кольцов в «Испанском дневнике»: «Поутру они разошлись по комнатам спать, оставив на столе много бутылок. Через час их стали будить — Гидез по телефону требовал пополнения на аэродроме. Дамы тоже спустились с ними вниз, не очень одетые — у одной не хватало чулка, — и во что бы то ни стало хотели ехать вместе. Пилоты долго препирались с ними у стойки портье и покончили на том, что по дороге в Барахас развезут их по домам».
Четвертый рассказ «За гребнем» — это эпизод после провала атаки, бесславная гибель бойца, не выдержавшего напряжения неудачного боя, воркотня группы испанских солдат, призванных из глухой провинции, которые напропалую клянут все и всех, направо и налево, и прежде всего всех непрошеных гостей-иностранцев.
В каждом из героев этих рассказав — по крупице отваги, трусости, легкомыслия, недоверия и усталости, прежде всего усталости. Отдав долг большой правде героизма Иполито, Рэвена, Хемингуэй не закрывал глаза и на будничную, обыденную сторону фронтовой жизни, на маленькие, повседневные правды о проявлении человеческой слабости, преодоленной или ломающей человека.
В письме от 23 марта 1939 года Хемингуэй пишет: «...В рассказах о войне я стараюсь показать все стороны ее, подходя к ней честно и неторопливо и исследуя ее с разных точек зрения. Поэтому не считайте, что какой-нибудь рассказ выражает полностью мою точку зрения: это все гораздо сложнее».
Хемингуэй писал эти рассказы для «Эскуайра» быстро, как в свое время фельетоны. Он не включил их в сборник «Первые сорок восемь рассказов», считая, что это еще сырой материал. Позднее, по тем же причинам, он возражал против напечатания их в юбилейной антологии «Эскуайра». Но они верно передают его озабоченную симпатию к делу Республики, которому он оставался верен до конца своих дней.
Незадолго до падения Мадрида Хемингуэй написал скорбный и просветленный реквием — некролог «Американцам, павшим за Испанию». Нам не удалось победить, и наши мертвые спят в земле Испании. Но жизнь свою они отдали не напрасно, потому что ни один народ нельзя удержать в рабстве, и народ Испании встанет против тиранов. И раньше Хемингуэй говорил о земле, которая пребудет вовеки, но теперь мы видим землю, которую не покорить никаким тиранам. Не просто землю, а и народ ее и особенно тех людей, которые, достойно сойдя в землю ради свободы, уже достигли бессмертия.
Хемингуэй знал, что Америке нет дела до своих сыновей, павших за Испанию, и он знал, кто из американцев искренне скорбит о них. Он не колебался в своем выборе, и как некогда обвинение в гибели ветеранов, он и теперь свой реквием послал для опубликования в прогрессивный журнал «Нью мэссис».
На этот раз Хемингуэй вернулся уже не в Ки-Уэст, а на Кубу и тут написал еще один рассказ «Никто никогда не умирает». Он пишет в нем о кубинце-интербригадовце, вернувшемся на родину. Вернулся он, чтобы бороться за освобождение Кубы от своего тирана Мачадо. Он погибает, но, и умирая, думает больше всего о том, как и кто будет бороться после него за его дело. Он не теряет надежды, что раскроются глаза у его подневольных врагов, что они, может быть, когда-нибудь продолжат его дело. А для его подруги, остающейся пока в живых, Хемингуэй не жалеет высоких слов, сравнивая ее с девушкой на площади Руана. Так, косвенно, через кубинскую действительность, как и в некрологе «Американцам, павшим за Испанию», он еще выражал надежду на грядущую победу дела Республики.
Уезжая ранней весной 1939 года из Испании, Хемингуэй писал, что никаким тиранам не одолеть ее землю. Но вскоре очередное предательство вызвало окончательное поражение. Республиканцы уходили за пределы родины, тираны начали расправу. И вот, когда Хемингуэй стал писать книгу об Испании борющейся, роман этот оказался книгой поражения, уже подернутой траурным флером безнадежности.
«Если уж война начата, единственное, что важно, — это победить, а именно это нам и не удалось», — говорит он в письме от 23 марта. И роман впитывал в себя эту горечь поражения.
Книга создавалась в трудное не только для Хемингуэя время. Испанская Республика не устояла в неравной борьбе. Западные демократии предали ее. Десятки и сотни тысяч испанских беженцев либо томились в концентрационных лагерях южной Франции и Алжира, либо разбредались по всему свету. Фашизм наступал, и его старались умиротворить любой ценой. За Испанией пришел черед Австрии, потом был Мюнхен, Чехословакия, Польша. На востоке, на другом конце фашистской оси, готовилась к прыжку Япония. Куснув СССР у Хасана и Халхин-гола и получив достойный отпор, она только и ждала, чтобы попытаться по-настоящему вцепиться в горло, как это было сделано японцами в Китае. Война с нацизмом, которую Хемингуэй считал неизбежной еще в 1934 году, обратилась на линии Мажино в «странную войну», когда, вместо того чтобы воевать с немцами, на Западе подготовляли новую интервенцию против СССР, готовили поход на Баку, усиленно науськивали Финляндию и помогали ей. Когда же СССР, готовясь к единоборству с Гитлером, вывел свои войска на оборонительные рубежи и под Ленинградом и на западных границах, то на него клеветали, как на врага номер один.
В США опять, как и в 1914 году, играли в изоляционизм. Либералы трепетали, как кролики перед коброй, и твердили: «Не надо было браться за оружие в Испании. Не надо и сейчас дразнить фашистов». Поднималась новая волна клеветы на СССР, раздуваемая троцкистами и «жалевшими» их либералами. Дело доходило до того, что Хемингуэя упрекали в симпатиях к «тоталитаризму», ставя ему в вину выступление против раскольнических, сепаратистских и просто предательских действий каталонских и других анархистов и поумовцев и против их близоруких или злостных заступников вроде Дос Пассоса и Макса Истмена.
Атмосферу романа «По ком звонит колокол» определяло предательство западных демократий по отношению к Испании, кампания изоляционизма в США, не обещавшая участия США в дальнейшей борьбе с фашизмом.
Хемингуэй поспешил взяться за перо по горячим следам, не дав как следует отстояться материалу, не дав и себе времени для спокойного осмысления происшедшего.
В обстановке 1939 года медлить ему было нельзя, надо было скорее воспользоваться коротким затишьем перед боем. Так родилась эта книга, которую он писал быстро, без оглядки. Это была не первая его книга об Испании, но, как и у Джордана, ее героя, еще «ненастоящая». Это видно хотя бы по ее внешней стороне, например, по композиционной несоразмерности, с которой в живую ткань романа врезается большая, на 60 страниц, вставная новелла об избиении фашистов. Есть следы непродуманности и в других, особенно публицистических, отступлениях. Характерно, что сам Хемингуэй, любивший эту книгу, не считал ее завершенной и в самые последние годы жизни собирался вернуться к работе над ней для того, чтобы опустить «то, до чего теперь никому нет дела», а может быть, и то, что имело временное, преходящее значение и было опровергнуто дальнейшим развитием событий, К сожалению, намерения этого осуществить Хемингуэю уже не удалось.
У себя дома, в Штатах, Джордан наблюдал страшные примеры угнетения и расправ. Он вспоминает, что еще ребенком видел, как в его северном городе повесили на фонарном столбе и сожгли негра, он вынужден признать, что и в его стране есть страшные и жестокие люди, что и там уже чувствуется нарастающая угроза фашизма. Он понимает, что богатые не только скучный, но и жестокий народ и что они будут зубами и когтями отстаивать свое право на богатство, хотя бы и фашистскими средствами.
«А крупных собственников у вас нет?» — спрашивает Роберта Джордана один из испанских партизан. — «Есть, и очень много». — «Значит, несправедливости тоже есть». — «Ну, еще бы! Несправедливостей много». — «Но вы с ними боретесь?» — «Стараемся — все больше и больше. Но несправедливостей много...» — «Тогда вам придется воевать так же, как и нам». (То есть против своего фашизма. — И. К.) — «Да, нам придется много воевать». — «А много в вашей стране фашистов?» — «Много таких, которые еще сами не знают, что они фашисты, но придет время, и им станет это ясно». — «А разве нельзя расправиться с ними, пока они еще не взбунтовались?» — «Нет, — сказал Роберт Джордан. — Расправиться с ними нельзя. Но можно воспитывать людей так, чтобы они боялись фашизма и сумели распознать его, когда он проявится, и выступили на борьбу с ним». Как ни слабо разбирается Джордан в политике, он понимает, что борьба с фашизмом здесь, в Испании, — это борьба и с американским фашизмом.
Хемингуэй писал «Колокол» не как сторонний наблюдатель, но сохраняя при этом свободу восприятия и оценок. Как и его Джордан, он на время войны «был на военной службе и, покуда не истек ее срок, отдавался ей в полную меру своих сил, храня непоколебимую верность долгу. Но разума своего и своей способности видеть и слышать он не отдавал никому». Как и Джордан, он глядит на большие исторические события сквозь призму морально-психологических конфликтов в душе одного мятущегося интеллигента. Его мучают неотвязные, проклятые вопросы, кризис сознания его современника, утрата им веры в пресловутую демократию, поиски новой цельности. Все это знакомая тема мучительного душенастроення: «Уходит с запада душа, ей нечего там делать». Но временами силуэт терзающегося в ночи Джордана заслоняет собой картины испанской действительности, которых ждали от Хемингуэя. Перефразируя замечание самого Хемингуэя в предисловии к «Пятой колонне», можно сказать: если роман хорош, то потому, что Хемингуэй знал Испанию, а если есть в нем и плохое, то потому, что знал он современную Испанию недостаточно или, вернее, односторонне.
«Колокол» — это книга борьбы, но написана она была в год поражения. Глубокое разочарование в потускневших идеалах западных демократий зародилось еще у «тененте» Генри («Прощай, оружие»). Теперь западные демократии предали республиканскую Испанию. И теперь возможный проигрыш авангардного боя с фашизмом представляется Джордану решающим поражением.
Хемингуэй, не задумываясь, делал в Испании свое дело. Но объясняя свои и чужие действия, он нередко сомневался и путался, иной раз превратно показывая расстановку сил. Хотя сам Хемингуэй по-человечески много честнее пропозедников пресловутой абстрактной «честной игры», но ее жесткие правила сказывались, например, в трактовке врага как благородного противника. А по отношению к своим соратникам сказывалась другая сторона того же объективизма: «Я хочу показать и героев, и дезертиров, и предателей, и тех, кто на предательство не способен», — писал Хемингуэй в письме от 23 марта 1939 года. Частично показал он их в рассказах и очерках о войне в Испании. Показал обе стороны медали и в «Колоколе».
Герой пьесы «Пятая колонна» Филип Ролингс заявляет, что подписал договор на пятьдесят лет необъявленных войн, но по отношению к Джордану это лишь слова: для него война уже кончена с его смертью. Для Джордана есть настоящее, окрашенное прошедшим, с его трудно преодолеваемыми травмами войны и жизни, страхом смерти и воспоминанием о самоубийстве отца. Но для Джордана нет будущего. Хемингуэй, видимо, сам в ту пору разделял максималистские взгляды Джордана: этот мост может быть стержнем, на котором повернется судьба всего человечества. Если мы победим здесь — победим везде. Если нас здесь побьют, мы потеряем все нам дорогое. Уж если ввязался в войну, так надо победить, а нам победить не удалось. Мы понесли поражение. Это лейтмотив, который звучит с неослабевающей силой и в письме 1939 года, и в беседе с Г. Боровиком в 1960 году. В Испании Хемингуэй нашел себе дело по плечу — и как писатель и как боец. «В Испании, пока мы верили в победу, было самое счастливое время моей жизни», — не раз говорил он. Теперь наступила реакция.
Даже люди, самозабвенно, безоглядно, яростно боровшиеся за Испанскую Республику, временами испытывали «тревогу, тоску и боль». Ведь вот с каким чувством еще непосредственно после Гвадалахары в первый раз уезжал на побывку в СССР даже такой жизнерадостный, энергичный, неуемный человек, как Михаил Кольцов: «Поезд грохотал в темноте. И в первый раз так сильно, так остро, впервые ничем не сдерживаемая, вспыхнула тоска, тревога и боль за этот окровавленный народ, обжег страх за его судьбу, поднялся безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несет, за жертвы, за несправедливость, за неравенство сил, за наглость и бесстыдство палачей».
Не осуществилась не только надежда Джордана при жизни увидеть победу Республики, но и сам Хемингуэй, прожив еще двадцать лет, увидел в 1959 году Испанию все еще под пятой Франко
Осенью 1960 года в журнале «Лайф» были опубликованы главы так до сих пор и не вышедшей книги «Опасное лето», о которой мы можем судить только по фрагментам, напечатанным в 1961 году в журнале «Иностранная литература». Это незамысловатый рассказ о поездке Хемингуэя в 1959 году в Испанию. Внешний повод к созданию этой книги был прост. Сын друга Хемингуэя матадора Каэтана Ордоньеса (выведенного им под именем Педро Ромеро в «Фиесте») — молодой Антонио Ордоньес проводил соревнования с нынешним фаворитом Домингином, а Хемингуэй в роли, так сказать, морального ассистента и «летописца» сопровождал его по целой серии коррид в разных городах Испании.
Вот она двуликая третья Испания Хемингуэя: одна — фашистская и после победы над мировым фашизмом, другая — подавленная, притихшая, но непобежденная. В 1959 году Хемингуэй мог охватить ее одним взглядом. У него были знакомые в обоих лагерях. Матадор Домингин был вхож в семью Франко, а фаворит Хемингуэя Ордоньес, сын сторонника Республики, держался независимо.
«Американским туристам в Испании, — пишет Хемингуэй, — теперь визы не требуется». Но ему было поставлено негласное условие: даже не отрекаясь от того, что было им написано, все же «помалкивать насчет политики». Это обусловило многие недомолвки книги. Однако до конца скрыть свое отношение Хемингуэю не удалось. Прежде всего выдавал его самый выбор подопечного. Официальным фаворитом был противник Ордоньеса Луис Мигель Домингин, блестящий матадор, но показной карьерист, который дружил с сыном Франко и часто охотился с самим каудильо. А работа Антонио Ордоньеса, с отцом которого Хемингуэй дружил еще в республиканские времена, была «честной игрой» художника-профессионала, в хорошей старой традиции достоинства и чести. «Он был на арене художником, ежедневно превращающим смерть в высокое искусство». Ордоньес не поддавался на посулы и на приглашения доньи Кармен Поло де Франко. «А я не пойду». — «Ты знаешь, кто нас приглашает?» — говорит Хемингуэй. — «Да». — «Я тоже не пойду».
А дальше по всей книге — намеки. Вот, попав в свою любимую Ламанчу и Кастилию, Хемингуэй пишет: «В этой части Испании люди, понимавшие, что такое настоящие быки и настоящий бой быков, были истреблены в гражданскую войну... Я никогда не молюсь о себе после гражданской войны в Испании, где столько страшного на моих глазах случилось с другими». А уцелевшие прозаически жаловались на дороговизну. «Город выглядел уныло». «Мертвый стал город», — говорит трактирщик. И на вопрос «А вино как?.. Я люблю ваше вино» отвечает: «Я сам его люблю. Оттого и ругаю. Чего не любишь, того не ругаешь. Так уж повелось теперь». И в другом месте: «Лица, молодые когда-то, постарели, как и мое, но все мы очень хорошо понимали, какими мы были в те годы. Глаза остались прежними, и растолстеть никто не растолстел. Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта — первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто».
«Я четырнадцать лет не видел боя быков», — пишет Хемингуэй. «Правда, для меня эти годы во многом были похожи на тюремное заключение, только не внутри тюрьмы, а снаружи». Сотни тысяч республиканцев, чудом уцелевших от кровавой расправы, все еще томились в большой тюрьме франкистской Испании или в ее малых застенках. А всего за 90 миль от Финка-Вихиа десятки тысяч свободолюбивых американцев дрожали под угрозой попасть в тюрьму по наветам Маккарти и его сенатской комиссии, а сотни уже отбывали тюремное заключение, в том числе писатели Голливуда и Нью-Йорка, не говоря уже о Стиве Нелсоне, Юджине Деннисе и других коммунистах. Так что эзопов язык нужен был не только, чтобы не повредить испанским друзьям, в том числе и Ордоньесу, но и при мысли о маккартистской Америке.
Этой маскировке помогли и подробные описания коррид и столь знакомые по «Зеленым холмам Африки» «braggies», хвастливая болтовня и балагурство, которые тоже прикрывают серьезную и грустную сердцевину этой книги, как бы написанной Джейком, упорно прикидывающимся забулдыгой Майклом. Несмотря на явное желание не дразнить гусей, публикация фрагментов книги вызвала во франкистской Испании приступ бешенства и потоки брани: «Ничего другого и нельзя было ожидать от столь известного коммуниста, как Хемингуэй».
Почти одновременно с романом «По ком звонит колокол» Хемингуэем написан был рассказ «Никто никогда не умирает». В нем господствуют совсем другие настроения, как у тех испанских бойцов, которые пели: «Пока не будет победы, не кончится и война». Раньше у Хемингуэя и победитель не получал ничего и в победе было поражение. Здесь же поражение рождает волю к победе. Пусть Хосе погиб, но с надеждой, что среди его противников, солдат Мачадо, уже зреет то, что приведет многих из них в ряды сподвижников Фиделя Кастро. Но пока что в «Колоколе» для Джордана внутренняя цельность достигается в борьбе, а не в победе, в смерти, а не в той жизни, которая могла бы его ожидать. В «Опасном лете» только краешком раскрыто, какая жизнь ожидала уцелевших испанских соратников Джордано, и едва теплится огонек надежды. Но жизнь показывает, что борьба непобежденных продолжается.
Хемингуэй за сорок лет видел королевскую Испанию, наконец стряхнувшую цепи феодальных порядков. Видел республиканскую Испанию, упорно боровшуюся за честь и свободу испанского народа, но из-за предательства всякого рода «пятых колонн» не смогшую справиться с вооруженным вмешательством. Наконец — подавленную и закованную в новые цепи страну непобежденных, которую он увидел во франкистской Испании в 1959 году. Каждую из этих Испаний Хемингуэй так или иначе отразил на страницах своих книг, хотя о последней он мог говорить лишь эзоповым языком намеков, чтобы не повредить своим друзьям во франкистских застенках.
Сентябрь 1963 г.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"