Микоян С.А. Слово о человеке (о романе «Праздник, который всегда с тобой»)
Это воспоминание — одно из самых ярких в моей жизни. Февраль 1960 года. Мы в доме, расположенном в предместье Гаваны. Веселый седой человек в клетчатой рубашке и старой шерстяной безрукавке показывает нам свое жилище, угощает русской водкой, шутит. Мы здесь впервые, но кажется, что уже давно знакомы с хозяином, кажется, что просто некоторое время не виделись и очень рады встретиться снова.
Почему я начинаю статью с рассказа о встрече с автором книги "Праздник, который всегда с тобой"? Да потому, что автор — главное действующее лицо своего произведения… Конечно, читателю интересно узнать кое-что, скажем, о Гертруде Стайн или о Фицджеральде Скотте, но ему значительно интересней и важней узнать, что думал Хемингуэй, что чувствовал он, как относился к жизни, к людям, событиям, эпизодам, описанным на этих страницах.
Читателю интересно в книге Хемингуэя прочитать о самом Хемингуэе. О Хемингуэе как человеке. Думаю, что в этом интересе к Хемингуэю-человеку нет ничего ущемляющего "собственно литературу"; критики-профессионалы могут не огорчаться и не проводить аналогий с модным на Западе не здоровым любопытством к быту великих людей. Дело совсем не в этом. Творчество Хемингуэя нераздельно связано с его личностью, с его характером, воззрениями, с его переживаниями и чувствами. Он вкладывал в свои книги всю глубину сердца, чистоту души и ясность ума. Поэтому искренность, честность и справедливость — черты не только самого Эрнеста Хемингуэя, но и его творчества; в них подлинное его величие, один из секретов популярности его произведений.
Слово "величие", честно говоря, может показаться неуместным тому, кто лично знал Хемингуэя. Его ироническое отношение к своему "величию", активная нелюбовь к выслушиванию льстивых и пустых похвал отнюдь не уменьшились за те 35 лет, которые отделяли нашу встречу от парижского периода жизни писателя.
Он встретил нас на пороге своего дома с приветливой улыбкой. Однако в последовавшем затем разговоре была заметна какая-то натянутость. Хемингуэй, очевидно, считал, что визит советского высокопоставленного гостя — дань моде или стремление предоставить пищу газетчикам, жадным до такого рода сенсаций. Кроме того, общение с буржуазными политиканами, естественно, не могло внушить ему особого доверия к людям, занимающимся политикой вообще.
— Я не только ваш читатель, но и ваш почитатель! — сказал в самом начале разговора мой отец.
Хемингуэй тут же, немного резко, с вызовом, спросил:
— А что вы читали из моих произведений?
— "Прощай, оружие", "Иметь и не иметь", рассказы, "Старик и море". В общем, все, что вошло в двухтомник, недавно вышедший у нас.
— И что же вам нравится в них? — все еще недоверчиво поинтересовался наш хозяин.
— Ваша любовь к простому человеку. Больше всего я ценю в ваших произведениях то, что вы умеете найти в людях, стоящих на низших ступенях общественной лестницы, самые высокие человеческие качества... Подчас вы не находите их у привилегированных слоев.
Атмосфера полностью изменилась, разговор принял оживленный и дружественный характер, часто раздавался веселый смех.
Живой классик оказался вовсе непохожим на образ, который возникает у простых смертных при слове "классик". Не было никакой торжественности, сосредоточенности; царили непосредственность, простота и взаимная симпатия. И дальнейший диалог был уже типично "хемингуэевским".
Отец представил меня.
— Можете разговаривать с ним без переводчика, — сказал он.
— Вы говорите по-английски? — спросил Хемингуэй.
— Немного, — ответил я.
— Как и все мы.
Эта реплика нашего хозяина звучала вполне серьезно.
На стене одной из комнат висела шкура льва. Мы решили, что это трофей Хемингуэя. Шкура оказалась предметом особой гордости жены писателя — Мэри. Она тут же начала с увлечением рассказывать, как убила льва. Мэри — удивительно живая и стройная, хотя и немолодая женщина, одетая в ковбойку с засученными рукавами; она была отличной парой своему мужу, "женским изданием" Хемингуэя.
Вдвоем они водили нас по уютному, залитому солнцем дому, стоящему на холме, в тенистом парке. В столовой на стене висели два импрессионистских полотна, изображающих корриду — бой быков. Они показались мне удивительно знакомыми, хотя я никогда в жизни и не видел корриду. Но такие картины не могли не быть в доме автора "Фиесты".
Рабочее место Хемингуэя — отнюдь не громадный письменный стол в кабинете, окруженный стеллажами книг, а всего лишь небольшой пюпитр, прикрепленный к стене, в спальне. Эрнест пишет стоя — "чтобы, — как он говорит, — не засиживаться". Здесь же на кровати разбросаны книги, которые он сейчас читает или просматривает.
— Вы знаете, Мэри построила мне специальное рабочее место! — И Хемингуэй со смехом ведет нас на улицу. Мы поднимаемся по винтовой лестнице: в башне, на высоте примерно третьего этажа, устроена комната.
— Я думала избавить его от шума, который создаю в доме — разговором, посудой или пылесосом. И что бы вы думали: он здесь никогда не работает. Мы поднимаемся сюда, только чтобы полюбоваться видом на Гавану.
— А вот в той стороне даже видно море! — показывает Хемингуэй.
Как нам рассказали, именно в этой части морского побережья жил старик, послуживший прообразом героя повести "Старик и море". Эрнесто, как называли Хемингуэя кубинцы, был своим человеком среди рыбаков, грузчиков и прочего трудового люда, хотя далеко не все знали, что он — писатель.
— Кубинцы — замечательный народ. Темпераментный, энергичный. Долгие годы они бедствовали. Правители думали только о собственном обогащении, грабили страну, обманывали народ. У новых руководителей — добрые намерения, они хотят помочь народу. Они еще очень молодые. Некоторые, когда были детьми, даже играли с моими детьми — здесь, в Сан-Франциско де Паула.
(Писатель имел в виду погибшего героя кубинской революции Камило Сьенфуэгоса, который в школьные годы жил неподалеку от дома Хемингуэя и дружил с его сыном).
Мы привезли Хемингуэю — среди прочих сувениров — бутылку русской водки. И с удивлением увидели у него на столе такую же, только начатую.
— Несколько дней назад я узнал, что в Гаване находится композитор Арам Хачатурян. Мы пригласили его к себе. За обедом у нас был интересный разговор. Он и его жена нам очень понравились. Я люблю его музыку. Хачатурян оставил мне эту бутылку водки.
Но самым ценным для Хемингуэя подарком оказались его книги на русском языке, и прежде всего, двухтомник, изданный в СССР в начале 1960 года, которые отец привез ему.
— Я слышал, что у вас в стране выходят мои книги. Правда, до меня дошла только повесть "Старик и море" — ее прислал с корабля, зашедшего в Гавану, один русский инженер (позже выяснилось, что это был писатель Н. Н. Михайлов. — С. М.). Вижу у вас точно такую же книгу. Давайте я надпишу вам ее.
— Ваши книги не просто издаются у нас. Они пользуются большой популярностью, воспитывают мужество, героизм.
— Видите ли, писатель, если он хорошо трудится, — задумчиво рассуждает Хемингуэй, — невольно воспитывает многих своих читателей.
— И невольно становится политиком.
— Я не политик! — возразил Эрнест.
— Конечно, я понимаю. Я имею в виду, что это происходит независимо от ваших намерений. Талант писателя, его честность, правдивость объективно приводят к тому, что лучшие его произведения приобретают политическое звучание. Но дело даже не в этом. В нашей стране вас любят за ваш гуманизм, за вашу любовь к жизни. Вообще, считают своим.
— Мне, конечно, приятно, что меня читают в разных странах мира, но я все-таки американский писатель в очень строгом смысле этого слова.
— Лучшие писатели всегда дороги для всех народов.
— Не слишком ли много вы меня хвалите? — смеется наш хозяин. — Писателей надо судить по их произведениям. Хорошо описывать события порой не легче, чем совершать их. Я думаю, что вы, опираясь на богатый опыт вашей жизни, можете подтвердить, что это действительно так. Я очень рад, что говорю с таким человеком, как вы.
Отец спросил Хемингуэя, не предполагает ли он посетить Советский Союз. "Вас очень хорошо примут!" — добавляет он.
— Я всегда хотел посетить вашу страну, но никак не удавалось по разным причинам. С удовольствием приеду попутешествовать. Я простой человек и не люблю торжественных приемов.
— Конечно, приезжайте хотя бы просто поохотиться.
— Обязательно! Правда, не сейчас. Мне уже шестьдесят лет, и я не могу откладывать осуществление своих планов. Сейчас пишу новый роман, действие которого происходит на фоне корриды. Надеюсь, что он будет лучше "Фиесты". Пока не закончу, вряд ли смогу прервать работу.
— Мечтаю побывать в России! — воскликнула Мэри. — Вы знаете, что я делаю, когда приезжаю в какой-нибудь город? Сразу посещаю картинную галерею! Уверена, что в музеях России я увижу много великолепных картин.
На прощание Анастас Иванович пригласил нашего хозяина присутствовать на приеме в отеле "Гавана-Хилтон".
— Я благодарю за приглашение, — ответил он, — но я никогда но делаю того, что помешает мне в 6 часов утра приняться за работу. А работаю я каждый день с шести до двенадцати.
Расставаясь с Хемингуэем, мы были уверены, что в недалеком будущем — когда он закончит новый роман и позволит себе сделать передышку — мы встретимся снова, но уже в Москве. Позже, даже зная о его болезни, невозможно было себе представить трагический конец. Известие о смерти, которое я услышал по радио, было ошеломляющим; казалось, что это ошибка, что будет опровержение — как уже случалось раньше. Но на этот раз опровержения не было.
В ноябре 1964 года я посетил Мэри Хемингуэй в ее квартире в Нью-Йорке. Это была грустная встреча — не такая, о которой все мы думали. Мэри заметно изменилась. Годы и горе оставили свой след на этой счастливой и несчастной женщине.
— Мы познакомились с Эрнестом в Лондоне во время войны. Я тоже была журналисткой. Стараюсь и сейчас писать. Вот видите на столе рукопись? Это статья о нашем с Эрнестом времяпрепровождении в Гаване — портовые кабачки, рыбная ловля, тропический закат и вкус даров моря.
Но главная моя работа — это рукописи Эрнеста. Он завещал мне привести их в порядок и опубликовать. "Праздник, который всегда с тобой" — первая из них. Я внесла небольшие редакционные поправки, которые, я знаю, Эрнест хотел бы, чтобы были сделаны.
"Эрнест хотел бы..." Эти слова, очевидно, являются лейтмотивом поступков обитательницы небольшой темной квартиры, которая после дома в Гаване кажется тюремной камерой. Она передает мне для А. И. Микояна экземпляр книги "Праздник, который всегда с тобой" с надписью: "Я знаю, что Эрнест хотел бы, чтобы вы имели эту книгу".
— В нашем доме в Гаване теперь музей. Он хорошо содержится. Я почти ничего не взяла оттуда. Это было бы неудобно, верно?
Мэри ищет небольшую записку Хемингуэя — наброски ответа газете "Нью-Йорк таймс" в январе 1959 г. о победе повстанцев Фиделя Кастро.
Мы вспоминаем встречу в Гаване в феврале 1960 годя. Вдруг Мэри смеется. "Я была плохой хозяйкой. Вы помните холодную рыбу, которую я подала как закуску к водке? Накануне у нас были друзья и я кормила их этой рыбой так, как положено — в горячем виде. К вашему же посещению я не успела приготовиться. И дала рыбу холодной. А ее никогда не едят холодной!" Я утешаю ее тем, что благодаря русской водке был открыт новый, притом отличный способ употребления этого блюда.
Обсуждаем перспективу ее поездки в СССР. Мэри хочется обязательно побывать в Сибири. Я обещаю ей выяснить в Союзе писателей технические детали этой поездки. Рассказываю о предстоящем выходе отдельным изданием "Праздника", о том, что рискнул принять предложение быть автором послесловия. Мэри говорит, что о Хемингуэе довольно много писали, но он иронически относился к большинству книг и статей о нем. Рекомендует не принимать на веру все, что было написано. Больше всего он ценил очерк Лилиан Росс "Портрет Хемингуэя", опубликованный в 1950 г. в журнале "Нью-Йоркер".
Звонок в дверь. Это Роберт Рождественский, которому я дал адрес жены писателя. Она вспоминает, что видела в журнале его фото за письменным столом, над которым — портрет Хемингуэя. Но, по-видимому, этим исчерпывается ее знакомство с советской поэзией. Разговор так или иначе возвращается к человеку, ради которого мы здесь собрались и который, — да не сочтет читатель это мистикой! — как бы незримо присутствует при встрече. Однако пора уходить — Мэри ждет адвоката. Ее работа над литературным наследием писателя включает сложные взаимоотношения с американской юриспруденцией и органами сбора налогов. И весь облик квартиры доказывает, что удача не всегда оказывается на стороне литературы.
Книга "Праздник, который всегда с тобой" знакомит нас с Хемингуэем, когда ему едва минуло два десятка лет. К этому времени он сумел приобрести богатый жизненный опыт, многое испытал и увидел.
Отец Хемингуэя, доктор Клэренс Хемингуэй, передал Эрнесту не только внешнее сходство, но и любовь к природе, рыбной ловле и охоте. Многое в рассказах о Нике Адамсе основано на воспоминаниях автора о своих детских годах. Но он довольно рано почувствовал потребность идти своим собственным путем.
В четырнадцать лет Эрнест добивается от отца согласия на обучение боксу в Чикаго. Первый урок в спортивной школе — первое серьезное испытание характера, испытание на мужество. Инструктор, профессионал-средневес, имел определенную задачу: в первый же день отбить у новичков охоту заниматься (плата за обучение вносилась вперед и не возвращалась). В этот день Эрнест получает тройной перелом носа. Большинство записавшихся не пришло на второе занятие. Он пришел.
Бокс в Штатах всегда был делом, опасным для здоровья — если не больше. За два года усиленных занятий Эрнест получил еще одно увечье, оставшееся на всю жизнь, — нарушение зрения левого глаза.
В апреле 1917 г. Соединенные Штаты вступили в войну против Германии. Эрнест, которому тогда не исполнилось еще и 18 лет, делает неоднократные попытки вступить добровольцем в армию, отправляющуюся на континент. Из-за неполноценного зрения его не берут. Наконец, он ухитряется пройти комиссию, отбирающую людей для санитарной службы: требования там были менее строгими. В мае 1918 года он торжественно марширует по улицам Нью-Йорка вместе с другими новобранцами мимо президента Вудро Вильсона.
Первая встреча с войной — в Париже. Город обстреливает немецкая пушка Большая Берта. Хемингуэй просит шофера такси отвезти его именно туда, где падают снаряды. Он не знает, что такое война. Ему хочется поскорее почувствовать запах пороха. Молодой солдат еще полон иллюзий, как мальчик из его "Пятой колонны", который гибнет на острие ножа во время игры в бой быков.
На итальянском фронте Эрнест просит перевести его из тылового госпиталя на передовые позиции. Шофер санитарной машины, он подбирает раненых прямо на поле боя.
Что же такое "война"? Очень скоро юный Хемингуэй понимает, что это такое. Как он к ней относится, очень легко узнать, прочитав хотя бы несколько страниц из романа "Прощай, оружие!"; там описывается взрыв мины в блиндаже, где собрались водители санитарных машин. Многое здесь взято из его писем домой, отправленных после ранения. Одно только неверно: в момент, когда 237 осколков мины застряло у него в ноге, он не ел сыр, а вытаскивал из-под огня трех раненых итальянских солдат. Писатель умалчивает о своем героизме и вводит прозаическую деталь: "Я ел сыр" — совершенно сознательно и отнюдь не из скромности. Он проникается отвращением к войне, а всякий подвиг в какой-то мере может ее обелить или облагородить. Поэтому в "Прощай, оружие!" нет места подвигам или героизму.
Вернувшись за океан — с алюминиевой коленной чашечкой, — Хемингуэй оказывается типичным представителем поколения, названного "потерянным". В рассказе "Дом солдата" он, может быть, несколько сгущает краски — опять же для того, чтобы как можно резче осудить войну, уродующую не только физический, но и духовный облик человека.
Двадцатилетний Эрнест начинает заниматься журналистикой. (Первый опыт в журналистике он приобрел, правда, еще до войны — тогда писал в школьном печатном органе отчеты о регби. В частности, сообщение о матче, в котором он получил серьезные травмы, содержало следующие строки: "Большая толпа с энтузиазмом приняла участие в похоронах Хемингуэя. Все очень мило провели время".) Около года он работает в газете "Торонто дэйли стар", затем редактирует периодическое издание Кооперативного общества в Чикаго. Но "общество" — лишь ширма для наживы его руководителей. "Я работал до тех пор, пока не понял, что это жульничество, — говорил он позже, — затем оставался еще некоторое время, думая, что смогу написать об этом и разоблачить".
Вместо разоблачения ему пришлось уйти. Однако этого атлетически сложенного молодого человека с независимым взглядом и независимыми суждениями уже знают в литературных кругах Чикаго и Сент-Луиса. Известный писатель Шервуд Андерсон предвидит, что Хемингуэй далеко пойдет. Он советует ему последовать его примеру и пожить некоторое время в Париже и дает рекомендательные письма к Эзре Паунду, Гертруде Стайн, Сильвии Бич и некоторым другим.
Париж тогда в большей мере, чем когда-либо, был Меккой для писателей, поэтов, художников из различных стран. Действительно, в послевоенном буржуазном мире, материально и духовно опустошенном, многие нуждались в творческом общении. Они искали его в среде людей, мыслящих так же, как они, или, во всяком случае, живущих так же, как они, — искусством, а не бизнесом, бутлегерством или политиканством.
Даже в Советской России те художники и писатели, которые не были еще крепко связаны своими корнями с народом, сделали тогда Париж своей "башней из слоновой кости", одни — временно, другие — постоянно. Среди последних был, например, и витебский художник Марк Шагал, который летом 1962 года пытался объяснить автору этих строк причины своего переезда в Париж.
— Я сложился как художник в России, — говорил он. — Витебск, его узенькие улочки, заборы, церквушки — вы не представляете, какие это дорогие для меня воспоминания. Без этого я как художник не существовал бы. Почему же я все-таки уехал в Париж? Поверьте, не от революции. Ее я принял всем сердцем, и даже приказом Луначарского был назначен комиссаром по делам искусств в Витебске. И не за деньгами и хорошей жизнью гнался я: долгие годы мне платили по 10 франков за картину. Нет! Еще когда я жил в Париже до первой мировой войны, то уже тогда ощутил, что Париж — это город, где все дышит искусством. Понимаете, здесь даже консьерж разбирается в живописи. В общем, я поехал за мечтой, за своей "синей птицей".
В Париже в те годы находилась целая колония американцев — охотников за "синей птицей". В течение нескольких лет одним из них был и Эрнест Хемингуэй.
"Вы можете найти все что вам угодно в кафе "Ротонда" — кроме серьезных мастеров. Они расходуют энергию, которую художник вкладывает в свою созидательную работу, на разговоры о том, что они собираются сделать, и на охаивание всех тех, кто получил какую-то степень признания... Разговаривая об искусстве, они испытывают такое же удовлетворение, какое настоящий художник получает от своей работы". Так писал Хемингуэй из Парижа в своей корреспонденции 1922 года. Он не только удачно подметил эту особенность, отличающую некоторых говорунов от искусства, встречающихся, кстати, и поныне (и — скажем прямо — но только в кафе "Ротонда" и не только в Париже). Для Хемингуэя главным содержанием жизни становится работа и одним из жизненных правил — поменьше говорить о ней. Он весьма критически относится к тем, кто не способен ни на что, кроме претенциозных разговоров о творчестве.
Вот почему на страницах этой книги иронически говорится о самовлюбленной Гертруде Стайн, которую Эзра Паунд называл "паразитом на теле литературы". Вот почему, очевидно, Хемингуэй не входил, как свидетельствуют современники, ни в одну из группок завсегдатаев таких кафе, как "Купол", "Два Магога", "Ротонда", "Селект". Эти кафе для него были важны прежде всего, как места, где он мог работать. Тем более что жилище писателя было далеко не идеальным местом для созидательного труда.
В книге "Праздник, который всегда с тобой" Хемингуэй пишет о недостатке средств к существованию в его семье. Правда, он умалчивает о том, что некоторое время подрабатывал в качестве шофера такси, а для отдыха в горных районах Австрии и Швейцарии устраивался там работать инструктором по горнолыжному спорту. Но и без деталей картина в общем довольно ясна. Хочется только отметить одно: писатель мог бы довольно легко улучшить свое материальное положение, но не делал этого. "Его нельзя было купить, — вспоминает тогдашний парижский приятель Эрнеста. — Я был с ним однажды, когда он отверг предложение одного из издателей объединения Хёрста, которое, если бы он его принял, дало бы ему солидное обеспечение на годы... В это время он покупал за пять су обед на улице у торговцев жареным картофелем".
Хемингуэй считал, что лучше зарабатывать себе на жизнь игрой на скачках, организацией матчей бокса (если в них не было жульничества!) и другими — самыми различными — способами, лишь бы только не жертвовать самым священным — своим творчеством, писать не так, как хотят покупатели печатной продукции, а так, как велит ему совесть, призвание и талант. Он но хочет делать свои рассказы accrochable (обтекаемыми), как требует Гертруда Стайн; он хочет писать правдиво.
"...Я жил в мире, какой он есть, и были там разные люди, и я старался понять их, хотя некоторые из них мне не нравились, а иных я ненавижу до сих пор", — замечает он в связи с поучениями Гертруды Стайн. Хемингуэй, конечно, не всепрощающий Иисус Христос. Но он гуманист и стремится понять человека, кто бы он ни был, какое бы положение ни занимал на общественной лестнице. Ему принадлежит фраза: "Существует понятие чести среди карманных воров и понятие чести среди шлюх. Все дело в том, что применяются различные мерки".
Решимость писать честно, правдиво — и по содержанию и по форме — приводила в те годы в ужас его родственников в Мичигане. Одна из кузин заказала по почте десять экземпляров сборника "В наше время" — для рождественских подарков, однако когда эта дама прочитала книгу, то вернула ее обратно, возмущенно заявив, что не знала, каким "неджентльменским языком" пишет Хемингуэй.
Стиль Хемингуэя — это, конечно, предмет исследования специалистов. Между прочим, сам он сказал однажды, что некоторые принимают за стиль корявость его стиля. В том числе те, кто объявляет, что пишет в манере Хемингуэя. В 1940 году писатель напомнил о правилах, существовавших в газете "Торонто стар", и очень высоко оценил их. Среди них были следующие: "Употребляйте короткие фразы... Употребляйте энергичный английский... Избегайте употребления прилагательных, особенно гиперболических, таких, как блестящий, великолепный, величественный, изумительный и т. д." Одному из своих друзей он писал, что всю жизнь старался писать лучше, стремился познать мир и понять его. Высокая, даже жестокая, требовательность к своему творчеству была законом для писателя.
В книге "Праздник, который всегда с тобой" он пишет о своей новой теории: "Можно опускать что угодно — при условии, если знаешь, что опускаешь". Такой подход предполагает доверие к читателю, к его интеллекту, эмоциональности и вкусу.
Очевидно, задача литературы в том, чтобы воздействовать на мысль и на чувства читателя. Если это так, то можно только подивиться, как рано выработал Хемингуэй умение выполнять обе эти задачи своим особым языком, внешне гораздо более бедным, чем, скажем, язык Стефана Цвейга, а на деле гораздо более выразительным, соответствующим потребностям сегодняшнего читателя. Хемингуэй не только воздействует на разум и на чувства, он вызывает со стороны читателя активный мыслительный и эмоциональный процесс, нисколько не навязывая ему собственное отношение к затронутому в книге объекту. Однако сила литературного таланта дает автору возможность сказать во весь голос именно то, что он хочет. Редкий читатель не увидит между строк и не присоединится именно к тому, что видел и имел в виду Хемингуэй. При этом читателю самому предоставляется право дополнить или расширить толкование авторского текста — в зависимости от индивидуального к нему подхода.
Некоторые считают, что характерной особенностью стиля Хемингуэя является развязный тон в отношении секса. Между тем нет ничего ошибочнее такого предположения; оно естественно, лишь когда исходит из ханжеской среды кузин и тетушек. О проблемах пола Хемингуэй пишет честно и искренне, однако это не исключает огромного такта и бережливого, я бы даже сказал целомудренного, отношения к высоким чувствам между мужчиной и женщиной. Никогда писатель не опускается до пошлости. Он не принижает любовь умалчиванием, а говорит о ней открыто и смело, для того чтобы возвысить ее.
Пусть читатель правильно истолкует и эти строки и простит мне, непосвященному, эту, может быть, неудачную попытку вторгнуться в специальные области литературоведения. Речь идет, собственно, о том, что в парижский период молодой Хемингуэй становится на ноги как литератор.
Что можно сказать о его политических убеждениях того времени, не считая вопросов войны, о которых уже говорилось выше?
Хемингуэй берет в те годы интервью у Муссолини, только что ставшего "дуче", и характеризует его режим как бандитский. Он посещает по заданию редакции ряд международных конференций и начинает понемногу знакомиться с мировой политикой. Однако писатель еще очень молод, не всегда разбирается в тонкостях международных отношений — области, в которой, кстати, он всегда чувствовал себя дилетантом.
Вот почему хочется сказать несколько слов о письме в редакцию журнала "Новое время" проф. Н. Н. Любимова, который возмущался тем, что Хемингуэй не оценил должным образом товарища Чичерина, нашего тогдашнего наркома иностранных дел. У нас нет сомнений, как и у тов. Любимова, присутствовавшего на Генуэзской экономической конференции, что Георгий Васильевич достойно представлял там нашу страну. Ближайший соратник В. И. Ленина, Чичерин был выдающимся советским дипломатом. Однако несколько неуместно — да, пожалуй, и не нужно — требовать от двадцатилетнего Хемингуэя, прибывшего на конференцию по заданию канадской газеты, восхищения речью Чичерина. Нельзя предъявлять одинаковые требования к таким двум очевидцам Генуэзской конференции, как проф. Любимов и Эрнест Хемингуэй.
Мы никогда не ждали от Хемингуэя трактатов по вопросам международных экономических и политических отношений. Но зато ждали с нетерпением новых литературных произведений. И сейчас, когда публикуются новые работы из литературного наследства писателя, советские читатели проявляют к ним тот интерес, которого заслуживает его талант.
Париж — это "праздник, который всегда с тобой". Как тут не вспомнить Маяковского: "Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой Земли — Москва".
Как и Маяковский, Хемингуэй знает и любит не только Париж бульваров, набережных, Париж уютных монпарнасских кафе, Париж писателей и художников. Он начинает свою книгу с описания выгребных ям, содержимое которых выкачивали по ночам. "Но никто не выкачивал содержимое кафе "Для любителей", и на пожелтевшее, засиженное мухами объявление о мерах наказания, предусмотренных законом за пьянство в общественных местах, так же мало обращалось внимания, как и на постоянных, дурно пахнущих его посетителей", — добавляет он. Праздник, который всегда с ним, не заслоняет для Хемингуэя печали большого города, о которой он тоже всегда помнит.
Первый парижский период жизни Хемингуэя был периодом становления его как писателя. Романом "Прощай, оружие!" он вступает в большую литературу. Соединенные Штаты, Испания, Африка, Франция, Мексика — такова география его странствий. В газетах, на столбцах, посвященных светской хронике, о Хемингуэе предпочитают писать в связи с боем быков, боксом, охотой, рыбной ловлей и прочими приключениями. Жизнь его действительно полна приключений, которых он ищет. Он любит жизнь во всех ее проявлениях. Древнее изречение "Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо" как нельзя более метко определяет его характер, привычки и слабости.
Бурная жизнь писателя всячески используется для пошлой писанины в желтой прессе. Подчас он страдает от злобной клеветы, сплетен и нападок, которыми бездарные подлецы часто стремятся отомстить гениям за их величие. Поскольку современные дантесы боятся взяться за пистолеты, Хемингуэй иногда отвечает им ударом кулака. "Мне отвратительны эти сплетни и копание в грязном белье на задворках литературы", — говорит он, отвечая любопытному журналисту, который хочет знать реакцию писателя на злословие в устной и письменной форме.
Профессиональная дисциплина, подчинявшая все работе, — вот что было законом жизни Хемингуэя, какая бы она ни была бурная. Работа — главное, для чего живешь, работа — панацея от всех бед, — вот что было его убеждением. Все остальное — после 12 часов дня и до 6 часов утра — должно было дать писателю возможность узнать, увидеть, почувствовать жизнь во всех ее проявлениях.
В этой книге он подробно описывает ход скачек, не упускает названия вина или аперитива, который он пил, когда беседовал с тем или иным писателем. Однако неправильно видеть в книге только лошадей или аперитивы. Точно так же неправильно видеть за всеми путешествиями и приключениями Хемингуэя после Парижа только львов и матадоров. Духовная леность Гертруды Стайн, алкоголизм Фицджеральда Скотта, фальшь и лицемерие Эрнеста Уэлша — все это в равной мере вызывает его убийственный сарказм.
30-е годы — это пора, когда в жизнь всех слоев общества властно вторгалась политика — область, от которой многие хотели отойти, которой не доверяли и которой боялись.
Каково отношение Хемингуэя к политике? В молодости он не очень-то интересуется политикой. Его репортажи с международных конференций и с фронтов греко-турецкой войны не выходят за рамки обычных корреспондентских сообщений в газетах Северной Америки.
Как уже говорилось выше, первые встречи с фашизмом начинаются у него на "высоком уровне" интервью с Муссолини. "Правительство свинцовой трубы", — комментирует Эрнест лаконично [Нью-йоркские бандиты используют часто вместо кастетов свинцовые трубы, завернутые в газету.]. Социальные вопросы он трактует, может быть, на первый взгляд, несколько примитивно, но на деле схватывает их существо. Он "с полным основанием" не доверяет богачам; богатые "во всех отношениях ниже нас". С годами писатель становится еще непримиримее, недаром, вспоминая общение с ним богачей по мере роста его известности, он замечает: "Когда они говорили: "Это гениально, Эрнест. Правда, гениально. Вы просто не понимаете, что это такое", — я радостно вилял хвостом и нырял в представление о жизни, как о непрерывной фиесте, рассчитывая вынести на берег какую-нибудь прелестную палку, вместо того чтобы подумать: "Этим сукиным детям роман нравится — что же в нем плохо?"
Хемингуэй не подходил близко к политике не потому, что не хотел ее видеть. Он смотрел на нее со стороны, считая, очевидно, что для художника это наиболее правильный угол прения. С таким подходом к политике можно и нужно спорить. Художник только выигрывает от того, что активно вторгается и общественную жизнь. И война в Испании — доказательство, взятое из биографии самого Хемингуэя. Все же писатель всегда находил правильную позицию по отношению к общественным явлениям. И если в личной жизни он мог много искать и заблуждаться, то в политике он не совершил ни одного поступка, за который потом ему пришлось бы краснеть. Не принадлежа ни к одной политической партии, писатель всегда оказывался по эту сторону баррикад.
В романе "Иметь и не иметь" молодой кубинский революционер говорит: "Мы хотели покончить со всеми прежними политическими руководителями, с американским империализмом, который нас душит, с тиранией военщины. Мы хотели начать все сызнова и дать каждому человеку свой шанс в жизни. Мы хотим, чтобы guajiros, то есть крестьяне, перестали быть рабами и чтобы крупные сахарные плантации были поделены между теми, кто работает на них". Это было написано за семнадцать лет до того, как другие — невымышленные — молодые революционеры штурмовали стены Монкады, чтобы начать сызнова борьбу за освобождение Кубы.
Внутренне писатель был давно подготовлен к ответу самому себе на вопрос: с кем он?
И, наконец, пришлось ответить. И всерьез.
Испания. 1937 год. Нужно ли говорить здесь о гражданской войне, о героической борьбе Республики против фашизма, о том, чью сторону принял Хемингуэй, приехав сюда сначала лишь в качестве военного корреспондента?
Испания. Она была для Хемингуэя совершенно новым явлением. Она перевернула его представления и вместе с тем укрепила его убеждения. Заставила по-новому, совершенно иначе посмотреть на многое, понять необходимость решительного ответа на вопрос, поставленный Максимом Горьким перед всеми мастерами культуры.
Война. Бессмысленное уничтожение людей и ценностей. Но всегда ли бессмысленное? "Если знаешь, за что борются люди, то нет". "Когда люди борются за освобождение своей родины от иностранных захватчиков и когда эти люди — твои друзья, и давнишние, то, глядя на их жизнь, и борьбу, и смерть, начинаешь понимать, что есть вещи и хуже войны". Раньше он не видел и не хотел видеть подвиги в войне. Теперь героизм поражает его своей обыденностью и убежденностью. "Это какая-то новая, удивительная война, и многое узнаешь в этой войне — все то, во что ты способен поверить".
Фашизм. Не просто маньяк дуче. "Фашизм — это ложь, изрекаемая бандитами", — таков вывод, сделанный всего лишь после нескольких месяцев пребывания в борющейся Испании. Американцам, павшим за Испанию, и самой революционной Испании посвящаются следующие строки: "Наши мертвые живы в памяти и в сердцах испанских крестьян, испанских рабочих, всех честных, простых, хороших людей, которые верили в Испанскую Республику и сражались за нее. И пока наши мертвые живут, как частица испанской земли, — а они будут жить, доколе живет земля, — никаким тиранам не одолеть Испании. Фашисты могут пройти по стране, проламывая себе дорогу лавиной металла, ввезенного из других стран... Но ни один народ нельзя держать в рабстве".
В испанский период политика становится уже не абстрактным понятием и не предметом обсуждения на конференциях. Она вторгается не только в жизнь, но и в творчество писателя. Он ненавидит фашизм не только как честный человек, но и как писатель. Может быть, потому, что второе для него невозможно без первого. "Есть только одна политическая система, которая не может дать хороших писателей, и система эта — фашизм... Фашизм — ложь, и потому он обречен на литературное бесплодие".
Хемингуэй пишет роман о войне в Испании. Роман, о котором Фидель Кастро сказал двадцать один год спустя: "Эта книга была для нас учебником гражданской войны".
В годы второй мировой войны Хемингуэй — военный корреспондент. Незадолго до открытия второго фронта он попадает в автомобильную катастрофу в затемненном Лондоне. Не поправившись полностью, он все же высаживается с третьей волной десанта на берег Франции. В Париж, тот самый Париж, который навсегда остался для него праздником, он входит с отрядом французских партизан еще до подхода войск союзников.
Он с теми, кто в окопах, кто рискует жизнью. Но он против тех, кто посылает людей в окопы, кто рискует чужими жизнями. Вместе с полковником Кантуэлом — героем послевоенного романа "За рекой в тени деревьев" писатель обрушивается на генералов-политиков точно так же, как в романе "Прощай, оружие!" он обрушивается на правительства, ввергающие народы в войны. Подлинный гуманист, он во весь голос объявляет, что готов лично привести в исполнение смертный приговор, который народы вынесут таким правительствам.
Куба. "Это первое честное правительство на Кубе", — заявляет Хемингуэй нам во время встречи в Гаване. Писатель строит на свои средства школу. "Эрнесто" — друг кубинцев, друг их революции и не намерен скрывать этого, хотя немногие американцы рискуют открыто поддерживать кубинскую революцию.
— Я никогда не вмешивался в политику на Кубе, — рассказывает он, — жил, как положено гостю. Но то, что произошло здесь, поддерживается всеми. И я поддерживаю — всей душой. Эта революция — историческая необходимость. Неважно, кто предводитель ее, важно, что революцию подготовили исторические условия. Я приехал сейчас сюда, чтобы быть свидетелем событий и своим присутствием, насколько это от меня зависит, поддержать революцию.
Несколько раз журналисты были свидетелями захватывающих соревнований по спиннингу и присутствовали при встречах двух самых знаменитых людей, проживавших на Кубе: Фиделя Кастро и Эрнеста Хемингуэя. Что-то общее есть в этих людях. Не только внешние данные — борода, рост. Нечто большее. Может быть, смелый, решительный взгляд? Может быть, жизнерадостная улыбка, такая, что превращает, казалось, сердитого человека во взрослого ребенка? А может быть, — честность, справедливость и самоотверженность, который угадываются за столь непохожими событиями их жизни?
Пусть читатель поймет все сказанное правильно. Я не хочу делать Хемингуэя тем, чем он не был. Хемингуэй, конечно, не революционер. Но он — большой художник: реалист и в то же время романтик. В умении блестяще сочетать волнующую романтику (без которой не бывает революции) с настоящим реализмом (который должен объяснить, почему происходят революции) и заключается, на наш взгляд, его индивидуальность как писателя. К общественным явлениям он подходит, быть может, не часто и не всегда четко, но с позиций, безупречных для революционера, — с позиций гуманизма. Ибо подлинный гуманизм всегда оказывается на стороне революции.
Почему же он тогда, в 1960 году, говорил о том, что ему осталось недолго жить? Никто не мог представить, что этот брызжущий весельем, удивительно жизнерадостный человек может думать о том, чтобы ускорить свою смерть. Хемингуэй, безусловно, и не думал. Скорее он чувствовал, что его железный организм начинает постепенно поддаваться всем тем неслыханным испытаниям, которым подвергался столь долгое время. Незадолго до нашей встречи Хемингуэй был прикован к постели желтухой. Правда, внешне он был все еще бодр и крепок. Но два американских профессора, посетившие писателя спустя 8 месяцев, в ноябре 1960 года, свидетельствуют, что он очень ослабел, ему было физически трудно говорить с ними. Он бодрился в беседах с друзьями, говорил, что уедет куда-нибудь, где его никто не будет беспокоить и где он сможет писать. А 30 ноября — с диагнозом резкого повышения кровяного давления — Хемингуэй лег в Рочестерскую больницу, где пробыл почти два месяца. 23 апреля 1961 года он вновь оказался в этой же больнице, откуда вышел лишь 24 июня. 2 июля 1961 года, в семь часов тридцать минут утра его не стало. Когда, разбуженная выстрелом, Мэри Хемингуэй вбежала к нему в комнату, на его ногах лежало любимое охотничье ружье.
Хемингуэй, конечно же, не мог умереть в постели. Очевидно, как этого не можем представить мы, не мог представить себе и он. Но в этом ли ключ к объяснению самоубийства, если таковое действительно имело место?
Есть и другие толкования причин гибели писателя. Некоторые американские авторы считают, что в ней проявилась правота Гертруды Стайн, говорившей о поколении Хемингуэя как о "потерянном".
Другие ищут объяснения в области политики. Признавая, что Хемингуэй симпатизировал Движению 26 июля и Фиделю Кастро, американские авторы, А. Ароновиц и П. Хэмилл, в своей книге "Эрнест Хемингуэй. Жизнь и смерть человека" пишут следующее: "Когда Кастро пришел к власти, он и Хемингуэй несколько раз имели дружеские встречи. Но затем отношения между правительством Кастро и Соединенными Штатами начали ухудшаться. Молча Хемингуэй удалился в свой дом в Кэтчам".
Враги Кубы не могли простить ему этого молчания. Они хотели, чтобы Хемингуэй — боясь поставить под сомнение свой патриотизм — высказался против кубинской революции. Он не сделал этого. Кто знает, что он хотел сказать и чего не сказал. Недавно в нашей печати приводилось письмо одной американки, которая писала: "Мое сердце разрывается на части между любовью к моей стране и любовью к правде и справедливости". У Хемингуэя было большое сердце, а большое сердце всегда сильнее чувствует боль.
За всю свою долгую жизнь Хемингуэй не сказал ни одного слова против социализма, против революции. Зато много-много слов, составляющих тома его произведений, он сказал против фашизма, против войн, против буржуазных правителей, ввергающих народы в эти войны, против несправедливостей жестокого капиталистического мира, который подавляет Человека, лишает его счастья. Человека, которому он посвятил свое творчество, а значит, и свою жизнь.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"