Мотылева Т.Л. Влияние русской литературы на Эрнеста Хемингуэя

Мотылева Т.Л. - Русская классика и художественное развитие человечества – "Мировое значение русской литературы XIX века" под. ред. В.Р. Щербиной, М.: "Наука", 1987.

Эрнест Хемингуэй, по сравнению с Томасом Манном, был творчески связан с русской литературой менее тесно, менее постоянно. Но мы помним те проникновенные записи о русских чтениях, которые имеются в его книгах «Зеленые холмы Африки», «Праздник, который всегда с тобой»; помним и страницы, посвященные Толстому, в его вступительной статье к антологии «Люди на войне», где он, критикуя автора «Войны и мира» и за обилие философских отступлений и за чрезмерно заостренную, по его мнению, сатирическую трактовку Наполеона, в то же время признает, что именно у Толстого он учился писать «как можно правдивее, честнее, объективнее и скромнее».

Книги Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Чехова, прочитанные впервые в Париже в годы литературного ученичества, дали Хемингуэю, по его словам, «чудесный мир», который навсегда остался с ним: естественно, что память о русских книгах отзывается и в его письмах разных лет, которые недавно стали доступны читателю. Понятно, что в восприятии русских классиков решающим образом сказываются особенности самого Хемингуэя как творческой личности. Философская проблематика русской литературы, судя но всему, мало затронула его. Толстой остался для Хемингуэя прежде всего непревзойденным мастером в области военной темы. В сравнении с «Войной и миром» множество других книг о войне казалось «ужасно романтичным», отталкивало «орнаментальной» трактовкой сражений и смертей; иной раз Хемингуэй приходил к мысли, как он и писал М. Перкинсу в 1926 г., что после Толстого «вообще больше не нужно писать книг о войне». А много лет спустя, в 1953 г., он рассказывал критику Ч. Пуру, как создавалась его собственная книга «Прощай, оружие!» — с оглядкой на Толстого. «Запомни, Чарли, — в первой войне я главным образом прислушивался, как ребята разговаривают, особенно в госпиталях и во время выздоровления. У них опыт, может быть, богаче твоего, и ты сочиняешь, используя все, что ты знаешь и что знают другие. Страна тебе известна, погода тоже. Потом берешь карту — всего фронта или одного сектора, масштабом в 1:50 000, и карту поменьше, если можешь достать, — 1:5000. Потом сочиняешь, включая чужой опыт и знание и все то, что испытал сам. А потом какой-нибудь сукин сын приходит и доказывает, что ты, мол, не был в такой-то битве. Славно. Сам Толстой был в Севастополе, А под Бородином он не был, в те времена он еще не занимался этим делом. Но он мог сочинять, используя тот факт, что все мы были в том или ином Севастополе, черт побери».

Чтение Тургенева ассоциировалось у молодого Хемингуэя с размышлениями, в высшбй степени важными для его собственного творчества, о том, как велика разница между подлинным художником, предельно взыскательным к себе, и писателем-профессионалом, умеющим бесперебойно выпускать книгу за книгой. В восприятии Тургенева у Хемингуэя был и некий критический оттенок. 15. XII 1925 г. он писал Скотту Фицджеральду: «,,Отцы и дети“ — не самая лучшая его книга, если смотреть на расстоянии. Есть великолепные вещи в ней, но она уже не может так возбуждать, как при первом появлении, а это адски вредно для книги». Но всего пять дней спустя Хемингуэй в письме к Арчибальду Маклишу высказался об авторе «Отцов и детей» более развернуто: «Я тут все это время читал. Тургенев для меня — величайший писатель, какой когда-либо был. Он не написал величайших книг, но был величайшим писателем. Это для меня, конечно. Читал ли ты когда-нибудь его короткий рассказ — „Стучит!“? Это во втором томе "Записок охотника". „Война и мир“ — лучшая книга, какую я знаю, но вообрази, какая это могла бы быть книга, если бы Тургенев написал ее. Чехов написал примерно 6 хороших рассказов. Но он был писателем-любителем. Толстой был пророком. Мопассан был профессиональным писателем, Бальзак был профессиональным писателем, Тургенев был художником». [из книги Hemingway Е. Selected Letters, 1917—1961. N. Y., 1981. S. 202.]

Конечно, и в этих, и в других оценках и замечаниях Хемингуэя, высказанных в личном письме вовсе не для печати и не для потомства, есть доля случайного, субъективного. Элемент случайного есть и в других суждениях иностранных писателей, которые приводились выше. Но в самой этой непосредственности суждений — «для себя» или для близких друзей — есть свое обаяние искренности и своя познавательная ценность. Мы видим как бы вблизи процесс вхождения русской литературы в творческое сознание зарубежных мастеров слова, соотносивших русский опыт со своим собственным опытом, со своими собственными проблемами. И это дает нам дополнительный материал для выводов о том, как воздействовала русская классическая литература на развитие литературы мировой.

Иной раз иностранные исследователи в поисках явных, внешних параллелей между произведениями русской классической литературы и книгами западных писателей XX в. приходят к результатам более чем спорным. Так, в одном из докладов, представленных славистами США на Международный конгресс славистов в 1978 г., была сделана попытка установить прямое сходство между «Войной и миром» Толстого и романом Хемингуэя «По ком звонит колокол». Верно, конечно, что Хемингуэй стремился, следуя примеру Толстого, достоверно, точно писать о войне и о людях на войне. Можно согласиться даже, что симпатия Роберта Джордана к партизану Ансельмо, скромно и с высокой преданностью делу исполняющему свой воинский долг, психологически столь же мотивирована, как симпатия князя Андрея к капитану Тушину. Однако автор доклада видит некое сходство обоих романов и в том, что каждому из героев сопутствуют образы двух женщин, из которых одну он любит, а другая благословляет его на подвиги: у Толстого это Наташа и княжна Марья, у Хемингуэя — это Мария и пожилая партизанка Пилар. «Княжна Марья и Пилар играют сходные роли благословляющих особ, совершенно отличные от ролей, которые играют Наташа и Мария» (!). С помощью подобных курьезных сопоставлений автор старается установить «тождество между обоими писателями и их мировоззрением». [из книги Naumann М. Т. Tolstoyan reflexions in Hemingway: War and Peace and For whom the bell tolls // American contribution to the Eighth International Congress of Slavists. Columbus. Ohio, 1978. P. 550—569].