Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Палиевский П.В. О Фолкнере и Хемингуэе (отрывки из книги "Литература и теория")

Палиевский П.В. "Литература и теория" - М.: Сов. Россия, 1979

Здесь мы и наблюдаем, кстати, какое глубокое противоречие разделяет Фолкнера и другого знаменитого американца в литературе XX века, Эрнеста Хемингуэя. Хемингуэй — это стоическое ожидание и оборона; Фолкнер — яростное, убежденное в своем превосходстве наступление. У Хемингуэя человек решил, что положение безнадежно, но действует, потому что так велит его человеческий долг. Никто из «людей Фолкнера» и пальцем бы не пошевелил, если бы думал что-либо подобное. Любой из них убежден, что он по меньшей мере равен всем силам мира, и с недоступной, непонятной этим силам дерзостью начинает их сокрушать; очень часто он побеждает. Вслед за Джоном Донном Хемингуэй говорит; «Когда звонит колокол, он звонит и по тебе». Фолкнер с презрением отвечает: «Даже когда колокол судьбы ударит в последний раз... даже и тогда раздастся еще один звук: слабый, но неистощимый голос человека».

Всего лишь раз фолкнеровский герой был похож на пораженного хемингуэевской мыслью гиганта. Это был летчик-испытатель Байярд Сарторис («Сарторис», 1929). Его жизнь была обессмыслена сознанием, что на войне вместо него, а может быть, по его вине погиб его брат. Но и он не пожелал принять приговор из рук судьбы, а упорно сам искал гибели, пока не погиб, оставил все обстоятельства в недоумении: не он им, а они ему могли бы задать вопрос: «зачем?» Когда Фолкнер вообще берет кого-нибуь из двадцатых годов или бывшего военного, то критика напрасно спешит присоединить их к «потерянному поколению», — по существу, среди подобных людей им делать нечего. Про рассказ «Победа» говорят, например, что он «мало чем отличается по манере от рассказов на эти же темы Олдингтона». Но ведь это поистине небо и земля; фолкнеровский Грей не только не жертва войны, он, напротив, поднимается из нее, как зверь из бездны; это повесть о сатанинской гордыне, презревшей простую человечность.

Олдингтон, Дос-Пассос, Ремарк и другие и «сам» Хемингуэй — были действительно писателями поколения или нескольких поколений — для той поры, когда каждое из них проходило свой возраст разочарований и с изумлением открывало равнодушную к ним, кромсающую, могуче-безличную «современную жизнь».

Фолкнер занимался в это время другим. Он искал в современном что-то связующее с прошлым, непрерывную цепь человеческих ценностей, и нашел, что она выходит из его родной почвы — «маленького клочка земли, там, в Миссисипи», о котором ему сказал когда-то Шервуд Андерсон. Он обнаружил здесь «космос» — неразрываемую, не останавливающуюся на безнадежности связь. И он разматывал ее до конца дней. Поэтому и вышло так, что Хемингуэй, Олдингтон и другие стали писателями международными, быстро распространяющими вокруг себя волны современных проблем, а Фолкнер — безоговорочно-национальный, даже местнический художник — скорее общечеловеческим, медленно и тяжело доказывающим разобщенному миру свое с ним родство и важность человеческих основ.

<…>

Отношения между писателями всегда сложны, и лучше на оценки ими друг друга не полагаться; но поскольку хемингуэевское направление известно у нас довольно хорошо, стоит, может быть, напомнить, что сказал об их разнице Фолкнер, тем более что каждый порознь из них не способен обнаружить столько отправных для мысли современного человека моментов, как они оба, но в сопоставлении. Фолкнер отвечал японским студентам на вопрос о пятерке ведущих писателей США.

«Я назвал Хемингуэя последним, потому что по удачно сложившимся обстоятельствам или благодаря хорошим учителям он выработал себе стиль, в котором чувствовал себя как дома и не делал ошибок, потому что он не рисковал, как мы рисковали».

Речь идет, разумеется, о литературном риске. Никто не посмел бы отозваться так о способности Хемингуэя рисковать собой. Когда один критик, находившийся во время испанских событий в Америке, что-то засомневался в отношении Хемингуэя к республиканцам, Хемингуэй только сказал: «А, этот героический трибун... должно быть, он бережет себя до следующего там движения».

Однако в художественном смысле фолкнеровский отзыв — при всей его чисто американской манере сразу вышибить соперника из седла — действительно указывает на некоторые свойства Хемингуэя-писателя. Есть что-то справедливое в намерении сказать, что и в литературе он был чемпионом. Он действительно хотел прежде всего, и не скрывал этого, написать «хорошую книгу». Написано им было образцовых не одна, а несколько — кроме тех, что вынимают теперь из сейфа (сам он их все же оттуда не выпускал).

Фолкнер тем временем знавал самые мрачные срывы и начинал далеко не с самостоятельных путей. Пока Хемингуэй, как Байрон XX века, приковывал внимание мира своими скитаниями, смелым участием в борьбе и точно переданным настроением целых поколений, Фолкнер, упрямый провинциал, сидел в своем штате Миссисипи и яростно не соглашался с «духом поколений»; писал о том, что должно бы их снова — из «потерянных» — найти. Нельзя сказать, чтобы это ему всегда удавалось. Но очень многого, как мы теперь видим, он достиг.

П.В. Палиевский



 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"