Урнов Д.М. Хемингуэй и русская классика (Тургенев, Толстой)
"Русская классика XIX века в системе взаимодействия европейских и американских литератур"
«Я начал с Тургенева», — пишет в своей мемуарной книге Хемингуэй. Широко известно это знакомство с нашей литературой одного из влиятельнейших прозаиков XX в. Нам же надо учесть, насколько все Хемингуэем проделанное и здесь описанное типично для литературной обстановки первой трети века. Молодой, начинающий автор бросает дом, родину, сколько-нибудь устойчивое служебное поприще ради того в том числе, чтобы читать Тургенева и Толстого. Популярность Хемингуэя и его автобиографической книги «Праздник, который всегда с тобой» заставила забыть некоторых его предшественников, между тем его старший собрат Шервуд Андерсон в «Истории рассказчика» (1934) и «Мемуарах» (1943) описывает тот же процесс «учения и странствий»: бегство, поиски и — чтение наших писателей, в первую очередь именно Тургенева. И выбор авторов, и набор имен, и порядок их при чтении — все предопределено неписаной и, однако же, выполняемой программой.
Программа формировалась влиятельными писательскими группировками, важнейшей из которых являлся так называемый флоберовский кружок — Флобер и его друзья, писатели-собеседники, в том числе, как известно, Тургенев и Генри Джеймс. Этот писательский ареопаг, международный по составу, собирался у самых истоков нашего века ради обсуждения насущных проблем литературы. Там начали обсуждать и писателей России. Собственно, там, при участии выдающегося, так сказать, полномочного представителя нашей литературы и, главное, под его же заметным воздействием, договорились о некоторых ключевых терминах, выработали некоторые опорные понятия для характеристики и оценки «русских». У флоберовского кружка имелись своеобразные филиалы или аналоги (например, редакция «Североамериканского обозрения»), а также отдельные члены-корреспонденты, участники заочные 8. Если перечислить литераторов, причастных так или иначе к этому объединению, организационно не оформленному, однако духовно спаянному, то получится весьма представительный список имен. Кроме того, писательские беседы не только «протоколировались» в дневниках и переписке, но многие из интимных записей, отражавших атмосферу кружка, тогда же попадали в печать, и, таким образом, мнения, высказанные на Авеню Ош (парижский адрес Флобера в начале 1870-х годов), получали огласку, обретали дополнительное влияние. Наконец, со смертью Флобера и распадением кружка беседы не прекратились, их продолжали прежние собеседники — к ним подсоединялись новые, сложилась традиция таких писательских обсуждений, таких кружков, и когда Хемингуэй в начале 1920-х годов приехал в Париж «учиться писать», он готов был, среди прочего, к подобному обмену профессиональными мнениями.
«Я выбрал „Войну и мир“ в переводе Констанс Гарнет и книгу Достоевского „Игрок“ и другие рассказы», — продолжает рассказывать Хемингуэй. Не только этот выбор, но и впечатление от прочитанного было той же программой в принципе предуказано. «Чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом все остальные. Но долгое время только русские» 9 — мы читаем это как признание Хемингуэя, на самом же деле Хемингуэй лишь подтверждает получение впечатления, обещанного по меньшей мере за сто лет до этого (первыми, самому Хемингуэю, конечно, неведомыми, пропагандистами русской литературы на Западе) и уже ставшего стандартным. Хемингуэй высказывается как бы от себя, но в действительности он присоединяется к мнению общепринятому, во всяком случае распространенному. Его признания — итоги длительного процесса.
Основные слова, какими Хемингуэй в данном случае пользуется, являются готовыми формулами. Все это, собственно, тоже терминология. И «мир», и даже «только» — определения, устоявшиеся по мере того, как судили о наших писателях такие западные литературные авторитеты, как Мериме и Вогюэ или Генри Джеймс и Джордж Мур. Если бы страницы «Пристрастных портретов» (1887) Генри Джеймса или «Признаний» (1919) Джорджа Мура стояли бы перед нашим умственным взором с той же отчетливостью, как страницы книг Хемингуэя, мы бы почувствовали традиционность следующего утверждения: «У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, — слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого» п.
В суждениях Хемингуэя о наших писателях нам сейчас важно выделить общепринятое, традиционное — вот почему мы это подчеркиваем, а не для того, разумеется, чтобы принизить значение и силу хемингуэевских признаний. В этих признаниях есть и кое-что индивидуальное; наконец, они замечательно выражены, они поистине отлиты в словесные формулы, и там, где у Джорджа Мура мы находим пространные изъяснения, Хемингуэй отчеканивает афоризм. Правда, и в этом проявляется не только индивидуальный талант, но и обобщающая работа времени, прояснившего до предела — до формул — восприятие в начале нашего века на Западе русских писателей прошлого века. И батальные описания Толстого, и пейзажные — Тургенева уже были признаны классикой к тому времени, когда в них вчитывался Хемингуэй, он идет здесь проторенным путем, так же как уже по известному обычаю ехал в Париж, в частности, для того, чтобы читать Тургенева и Толстого, но читает он уже признанное по-своему.
Выделение «пейзажей и дорог» — конечно же полемический выпад, и чтобы его правильно понять, надо учесть исторический и литературный фон, на котором Хемингуэй читал и обдумывал произведения наших писателей. «Было много таких слов, которые уже противно было слушать», — говорится у него в романе «Прощай, оружие» относительно абстрактных и высоких понятий, с добавлением: «... и в конце концов только названия мест сохранили достоинство». Неприятие банальных, стершихся истин, выражаемых «такими словами», не только составляло жизненную установку хемингуэевского героя, но входило в творческую программу Хемингуэя, который вопреки «словам» стремился к выразительно-осмысленной предметности. Таким образом, толстовское «передвижение войск», как и тургеневские «пейзажи и дороги», в которые Хемингуэй не переставал всматриваться многие годы, это в его глазах образцовые творческие создания, несущие при всей видимо непритязательной конкретности глубокое содержание.
Индивидуальной оказывалась именно ориентация уже внутри общего внимания к нашим писателям или же по отношению к ним в целом. Хемингуэй описывает этот выбор в разговоре со своим соотечественником, поэтом-авангардистом, критиком и редактором Эзрой Паундом. Паунд, совершая литературное паломничество, тоже приехал в Париж, но не как Хемингуэй — для того, чтобы «учиться писать», а для того, чтобы учить других и создавать литературные репутации.
«Я спросил, какого он мнения о Достоевском.
— Говоря по правде, Хем, — сказал Эзра, — я не читал ни одного из этих русских».
Ответ Хемингуэй называет честным, однако тут же говорит, что этот ответ больно задел его, поскольку в других случаях умелый организатор литературных мнений пользовался именами русских писателей так, словно их книги хорошо ему известны.
«Связь с реальностью является сутью большого искусства. Таков Гальдос, таковы Стендаль или Флобер, таковы Тургенев или Толстой. ..» [Pound / Joyce. The letters of Ezra Pound to James Joyce with Pound’s essays on Joyce / Ed. F. Read. L., 1967. P. 52.] — писал Эзра Паунд лет за десять до разговора, изображенного Хемингуэем: нужно было укрепить репутацию Джойса, отразив упреки в чрезмерной «жизненности» его произведений. Ведя ту же борьбу, Паунд говорил и о «глубине Достоевского» 14 и, как мы понимаем, не ошибался, хотя Хемингуэй оказался смущен его признанием именно потому, что полемика развертывалась у него на глазах, и если он вдруг услышал «не читал», то в печати от Паунда слышали: «Мы не можем, конечно, определить особенности новых писателей с достаточной точностью, если будем навешивать на них в качестве ярлыков имена писателей прошлого, но, поскольку иного способа передать общее впечатление от них у нас нет, мы используем подобную терминологию, усиленно подчеркнув, что любые термины условны. После сделанных оговорок я сказал бы, что Джойс дал на английском языке наибольшее приближение к прозе флоберовского типа, равно как Уиндем Льюис написал роман, который скорее и точнее следовало бы сравнить с Достоевским...»
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"