Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Прощай, оружие! Книга третья. Глава двадцать пятая.

Была уже осень, и деревья все были голые и дороги покрыты грязью. Из Удине в Горицию я ехал на грузовике. По пути нам попадались другие грузовики, и я смотрел по сторонам. Тутовые деревья были голые, и земля в полях бурая. Мокрые мертвые листья лежали на дороге между рядами голых деревьев, и рабочие заделывали выбоины на дороге щебнем, который они брали из куч, сложенных вдоль обочины дороги, под деревьями. Показался город, но горы над ним были отрезаны туманом. Мы переехали реку, и я увидел, что вода сильно поднялась. В горах шли дожди. Мы въехали в город, минуя фабрики, а потом дома и виллы, и я увидел, что еще больше домов разрушено за это время снарядами. На узкой улице мы встретили автомобиль английского Красного Креста. Шофер был в кепи, и у него было худое и сильно загорелое лицо. Я его не знал. Я слез с грузовика на большой площади перед мэрией; шофер подал мне мой рюкзак, я надел его, пристегнул обе сумки и пошел к нашей вилле. Это не было похоже на возвращение домой.

Я шел по мокрому гравию аллеи и смотрел на виллу, белевшую за деревьями. Окна все были закрыты, но дверь была распахнута. Я вошел и застал майора за столом в комнате с голыми стенами, на которых висели только карты и отпечатанные на машинке бумажки.

– Привет! – сказал он. – Ну, как здоровье? – он постарел и как будто ссохся.

– В порядке, – сказал я. – Как у вас дела?

– Все уже кончилось, – сказал он. – Снимите свое снаряжение и садитесь.

Я положил рюкзак и обе сумки на пол, а кепи – на рюкзак. Потом взял стул, стоявший у стены, и сел к столу.

– Лето было скверное, – сказал майор. – Вы вполне оправились?

– Да.

– Вы получили свои награды?

– Да. Все в лучшем виде. Благодарю вас.

– Покажите-ка.

Я распахнул свой плащ, чтобы видны были две ленточки.

– А самые медали вы тоже получили?

– Нет. Только документы.

– Медали придут потом. На это нужно больше времени.

– Куда вы меня теперь направите?

– Машины все в разъезде. Шесть на севере, в Капоретто. Вы знаете Капоретто?

– Да, – сказал я. Мне припомнился маленький белый городок с колокольней в долине. Городок был чистенький, и на площади был красивый фонтан.

– Вот они там. Сейчас много больных. Бои кончились.

– А где остальные?

– Две в горах, а четыре все еще на Баинзицце. Оба других санитарных отряда в Карсо, с третьей армией.

– Куда вы меня направите?

– Вы можете взять те четыре машины, которые на Баинзицце, если хотите. Смените Джино, он уже давно там. Это все ведь случилось уже после вас, кажется?

– Да.

– Скверное было дело. Мы потеряли три машины.

– Я слышал.

– Да, вам писал Ринальди.

– Где Ринальди?

– Он здесь, в госпитале. Летом и осенью ему жарко пришлось.

– Могу себе представить.

– Да, скверно было, – сказал майор. – Вы не представляете, до чего скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.

– Я и сам так считаю.

– В том году будет еще хуже, – сказал майор. – Возможно, они уже сейчас перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком поздно. Видели реку?

– Да. Вода поднялась.

– Не думаю, чтоб наступление началось сейчас, когда в горах уже идут дожди. Скоро выпадет снег. А что ваши соотечественники? Увидим мы еще американцев, кроме вас?

– Готовится армия в десять миллионов.

– Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всех перехватят. Сюда не доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйте здесь, а завтра утром отправляйтесь на маленькой машине и смените Джино. Я дам вам кого-нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще постреливают немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам любопытно будет побывать на Баинзицце.

– Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять с вами.

Он улыбнулся.

– Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я уехал, не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.

– Настолько все скверно?

– Да. Настолько и даже хуже. Идите умойтесь и разыщите своего друга Ринальди.

Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди в комнате не было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки и стащил с правой ноги башмак. Потом я прилег на кровати. Я устал, и правая нога болела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном башмаке, поэтому я сел, расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло. В комнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы встать и раскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты. Уже начинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди. Я решил думать о Кэтрин только вечерами, перед сном. Но я устал, и мне нечего было делать, поэтому я лежал и думал о ней. Я думал о ней, когда Ринальди вошел в комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.

– Ну, бэби, – сказал он.

Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял меня.

– Славный мой, хороший бэби. – Он хлопнул меня по спине, и я схватил его за плечи.

– Славный мой бэби, – сказал он. – Покажите-ка мне колено.

– Придется штаны снимать.

– Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть, как вас там обработали.

Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди сел на пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму, соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс колено.

– И дальше у вас не сгибается?

– Нет.

– Это просто преступление, что вас выписали. Они должны были добиться полного функционирования сустава.

– Было гораздо хуже. Нога была как палка.

Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были ловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие и гладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.

– Уф! – сказал я.

– Вам надо было еще полечиться механотерапией, – сказал Ринальди.

– Раньше было хуже.

– Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. – Он поднялся и сел на кровать. – Сама операция сделана неплохо. – С моим коленом было покончено. – Теперь рассказывайте.

– Нечего рассказывать, – сказал я. – Жил тихо и мирно.

– Можно подумать, что вы семейный человек, – сказал он. – Что с вами?

– Ничего, – сказал я. – А вот что с вами?

– Эта война меня доконает, – сказал Ринальди. – Я совсем скис. – Он обхватил свое колено руками.

– Ого! – сказал я.

– В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?

– Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.

– Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби, я становлюсь отличным хирургом.

– Это звучит уже лучше.

– Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто оперирую.

– И правильно.

– Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?

– Да.

Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я слишком устал, чтобы доставать их.

– А у вас разве хорошо на душе, бэби?

– Омерзительно.

– Эта война ужасна, – сказал Ринальди. – Ну, ладно. Вот мы с вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.

– У меня была желтуха, – сказал я. – Мне нельзя напиваться.

– Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись: рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И зачем только мы в нее ввязались?

– Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить можно.

Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два стакана и бутылку коньяка.

– Это австрийский коньяк, – сказал он. – Семь звездочек. Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.

– Вы там были?

– Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал. Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время берег, чтобы он мне напоминал о вас.

– Или о том, что нужно чистить зубы.

– Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались, и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. – Он подошел к постели. – Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть рассудительным.

– Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.

– Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.

– Налейте коньяку в стакан.

Мы чокнулись и выпили. Ринальди посмеивался надо мной.

– Вот подпою вас, выну вашу печень, вставлю вам хорошую итальянскую печенку и сделаю вас опять человеком.

Я протянул стакан, чтобы он налил мне еще коньяку. Уже совсем стемнело. Со стаканом в руке я пошел к окну и раскрыл его. Дождя уже не было. Стало холоднее, и в ветвях сгустился туман.

– Не выливайте коньяк в окно, – сказал Ринальди. – Если вы не можете выпить, дайте мне.

– Подите вы знаете куда, – сказал я. Я рад был снова увидеть Ринальди. Целых два года он занимался тем, что дразнил меня, и я всегда любил его. Мы очень хорошо понимали друг друга.

– Вы женились? – спросил он, сидя на постели. Я стоял у окна, прислонясь к стене.

– Нет еще.

– Вы влюблены?

– Да.

– В ту англичанку?

– Да.

– Бедный бэби! Ну, а она вас тоже любит?

– Да.

– И доказала вам это на деле?

– Заткнитесь.

– Охотно. Вы увидите, что я человек исключительной деликатности. А что, она…

– Ринин! – сказал я. – Пожалуйста, заткнитесь. Если вы хотите, чтоб мы были друзьями, заткнитесь.

– Мне нечего хотеть, чтоб мы были друзьями, бэби. Мы и так друзья.

– Вот и заткнитесь.

– Слушаюсь.

Я подошел к кровати и сел рядом с Ринальди. Он держал стакан и смотрел в пол.

– Теперь понимаете, Ринин?

– Да, да, конечно. Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. – Он смотрел в пол.

– А разве у вас нет?

– Нет.

– Никаких?

– Никаких.

– Вы позволили бы мне говорить что угодно о вашей матери, о вашей сестре?

– И даже о вашей сестре, – живо сказал Ринальди.

Мы оба засмеялись.

– Каков сверхчеловек! – сказал я.

– Может быть, я ревную, – сказал Ринальди.

– Нет, не может быть.

– Не в этом смысле. Я хотел сказать другое. Есть у вас женатые друзья?

– Есть, – сказал я.

– А у меня нет, – сказал Ринальди. – Таких, которые были бы счастливы со своими женами, нет.

– Почему?

– Они меня не любят.

– Почему?

– Я змей. Я змей познания.

– Вы все перепутали. Это древо было познания.

– Нет, змей. – Он немного развеселился.

– Вас портят глубокомысленные рассуждения, – сказал я.

– Я люблю вас, бэби, – сказал он. – Вы меня одергиваете, когда я становлюсь великим итальянским мыслителем. Но я знаю многое, чего не могу объяснить. Я больше знаю, чем вы.

– Да. Это верно.

– Но вам будет легче прожить. Хоть и с угрызениями совести, а легче.

– Не думаю.

– Да, да. Это так. Мне уже и теперь только тогда хорошо, когда я работаю. – Он снова стал смотреть в пол.

– Это у вас пройдет.

– Нет. Есть еще только две вещи, которые я люблю: одна вредит моей работе, а другой хватает на полчаса или на пятнадцать минут. Иногда меньше.

– Иногда гораздо меньше.

– Может быть, я сделал успехи, бэби. Вы ведь не знаете. Но я знаю только эти две вещи и свою работу.

– Узнаете и другое.

– Нет. Мы никогда ничего не узнаем. Мы родимся со всем тем, что у нас есть, и больше ничему не научаемся. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы начинаем путь уже законченными. Счастье ваше, что вы не латинянин.

– Никаких латинян не существует. Это вот рассуждения латинянина. Вы гордитесь своими недостатками.

Ринальди поднял глаза и засмеялся.

– Ну, хватит, бэби. Я устал рассуждать. – У него был усталый вид, еще когда он вошел в комнату. – Скоро обед. Я рад, что вы вернулись. Вы мой лучший друг и мой брат по оружию.

– Когда братья по оружию обедают? – спросил я.

– Сейчас. Выпьем еще раз за вашу печенку.

– Это что, по апостолу Павлу?

– Вы не точны. Там было вино и желудок. Вкусите вина ради пользы желудка.

– Чего хотите, – сказал я. – Ради чего угодно.

– За вашу милую, – сказал Ринальди. Он поднял свой стакан.

– Принимаю.

– Я больше не скажу о ней ни одной гадости.

– Не невольте себя.

Он выпил весь коньяк.

– У меня чистая душа, – сказал он. – Я такой же, как вы, бэби. Я себе тоже заведу английскую девушку. Собственно говоря, я первый познакомился с вашей девушкой, но она для меня слишком высокая. И высокую девушку в сестры, – продекламировал он.

– Вы сама чистота, – сказал я.

– Не правда ли? Потому-то меня и называют Чистейший Ринальди.

– Свинейший Ринальди.

– Ну, ладно, бэби, идем обедать, пока я еще не утратил своей чистоты.

Я умылся, пригладил волосы, и мы снова сошли вниз. Ринальди был слегка пьян. В столовой еще не все было готово к обеду.

– Пойду принесу коньяк, – сказал Ринальди. Он поднялся наверх. Я сел за стол, и он вернулся с бутылкой и налил себе и мне по полстакана коньяку.

– Слишком много, – сказал я, и поднял стакан, и посмотрел в него на свет лампы, стоявшей посреди стола.

– На пустой желудок не много. Замечательная вещь. Совершенно выжигает внутренности. Хуже для вас не придумаешь.

– Ну что ж.

– Систематическое саморазрушение, – сказал Ринальди. – Портит желудок и вызывает дрожь в руках. Самая подходящая вещь для хирурга.

– Вы мне советуете?

– От всей души. Другого сам не употребляю. Проглотите это, бэби, и готовьтесь захворать.

Я выпил половину. В коридоре послышался голос вестового, выкликавший: «Суп! Суп готов!»

Вошел майор, кивнул нам и сел. За столом он казался очень маленьким.

– Больше никого? – спросил он. Вестовой поставил перед ним суповую миску, и он сразу налил полную тарелку.

– Никого, – сказал Ринальди. – Разве только священник придет. Знай он, что Федерико здесь, он бы пришел.

– Где он? – спросил я.

– В триста седьмом, – сказал майор. Он был занят своим супом. Он вытер рот, тщательно вытирая подкрученные кверху седые усы. – Придет, вероятно. Я был там и оставил записку, что вы приехали.

– Прежде шумнее было в столовой, – сказал я.

– Да, у нас теперь тихо, – сказал майор.

– Сейчас я буду шуметь, – сказал Ринальди.

– Выпейте вина, Энрико, – сказал майор. Он наполнил мой стакан. Принесли спагетти, и мы все занялись едой. Мы доедали спагетти, когда вошел священник. Он был все такой же, маленький и смуглый и весь подобранный. Я встал, и мы пожали друг другу руки. Он положил мне руку на плечо.

– Я пришел, как только узнал, – сказал он.

– Садитесь, – сказал майор. – Вы опоздали.

– Добрый вечер, священник, – сказал Ринальди.

– Добрый вечер, Ринальди, – сказал священник. Вестовой принес ему супу, но он сказал, что начнет со спагетти.

– Как ваше здоровье? – спросил он меня.

– Прекрасно, – сказал я. – Что у вас тут слышно?

– Выпейте вина, священник, – сказал Ринальди. – Вкусите вина ради пользы желудка. Это же из апостола Павла, вы знаете?

– Да, я знаю, – сказал священник вежливо. Ринальди наполнил его стакан.

– Уж этот апостол Павел! – сказал Ринальди. – Он-то и причина всему.

Священник взглянул на меня и улыбнулся. Я видел, что зубоскальство теперь не трогает его.

– Уж этот апостол Павел, – сказал Ринальди. – Сам был кобель и бабник, а как не стало силы, так объявил, что это грешно. Сам уже не мог ничего, так взялся поучать тех, кто еще в силе. Разве не так, Федерико?

Майор улыбнулся. Мы в это время ели жаркое.

– Я никогда не критикую святых после захода солнца, – сказал я. Священник поднял глаза от тарелки и улыбнулся мне.

– Ну вот, теперь и он за священника, – сказал Ринальди. – Где все добрые старые зубоскалы? Где Кавальканти? Где Брунди? Где Чезаре? Что ж, так мне и дразнить этого несчастного священника одному, без всякой поддержки?

– Он хороший священник, – сказал майор.

– Он хороший священник, – сказал Ринальди. – Но все-таки священник. Я стараюсь, чтоб в столовой все было, как в прежние времена. Я хочу доставить удовольствие Федерико. Ну вас к черту, священник!

Я заметил, что майор смотрит на него и видит, что он пьян. Его худое лицо было совсем белое. Волосы казались очень черными над белым лбом.

– Ничего, Ринальди, – сказал священник. – Ничего.

– Ну вас к черту! – сказал Ринальди. – Вообще все к черту! – Он откинулся на спинку стула.

– Он много работал и переутомился, – сказал майор, обращаясь ко мне. Доев мясо, он корочкой подобрал с тарелки соус.

– Плевать я хотел на вас, – сказал Ринальди, обращаясь к столу. – И вообще все и всех к черту! – Он вызывающе огляделся вокруг, глаза его были тусклы, лицо бледно.

– Ну, ладно, – сказал я. – Все и всех к черту!

– Нет, нет, – сказал Ринальди. – Так нельзя. Так нельзя. Говорят вам: так нельзя. Мрак и пустота, и больше ничего нет. Больше ничего нет, слышите? Ни черта. Я знаю это, когда не работаю.

Священник покачал головой. Вестовой убрал жаркое.

– Почему вы едите мясо? – обернулся Ринальди к священнику. – Разве вы не знаете, что сегодня пятница?

– Сегодня четверг, – сказал священник.

– Враки. Сегодня пятница. Вы едите тело Спасителя. Это божье мясо. Я знаю. Это дохлая австриячина. Вот что вы едите.

– Белое мясо – офицерское, – сказал я, вспоминая старую шутку.

Ринальди засмеялся. Он наполнил свой стакан.

– Не слушайте меня, – сказал он. – Я немного спятил.

– Вам бы нужно поехать в отпуск, – сказал священник.

Майор укоризненно покачал головой. Ринальди посмотрел на священника.

– По-вашему, мне нужно ехать в отпуск?

Майор укоризненно качал головой, глядя на священника. Ринальди тоже смотрел на священника.

– Как хотите, – сказал священник. – Если вам не хочется, то не надо.

– Ну вас к черту! – сказал Ринальди. – Они стараются от меня избавиться. Каждый вечер они стараются от меня избавиться. Я отбиваюсь, как могу. Что ж такого, если у меня это? Это у всех. Это у всего мира. Сначала, – он продолжал тоном лектора, – это только маленький прыщик. Потом мы замечаем сыпь на груди. Потом мы уже ничего не замечаем. Мы возлагаем все надежды на ртуть.

– Или сальварсан, – спокойно прервал его майор.

– Ртутный препарат, – сказал Ринальди. Он говорил теперь очень приподнятым тоном. – Я знаю кое-что получше. Добрый, славный священник, – сказал он, – у вас никогда не будет этого. А у бэби будет. Это авария на производстве. Это просто авария на производстве.

Вестовой подал десерт и кофе. На сладкое было что-то вроде хлебного пудинга с густой подливкой. Лампа коптила; черная копоть оседала на стекле.

– Дайте сюда свечи и уберите лампу, – сказал майор.

Вестовой принес две зажженные свечи, прилепленные к блюдцам, и взял лампу, задув ее по дороге. Ринальди успокоился. Он как будто совсем пришел в себя. Мы все разговаривали, а после кофе вышли в вестибюль.

– Ну, мне нужно в город, – сказал Ринальди. – Покойной ночи, священник.

– Покойной ночи, Ринальди, – сказал священник.

– Еще увидимся, Фреди, – сказал Ринальди.

– Да, – сказал я. – Приходите пораньше.

Он состроил гримасу и вышел. Майор стоял рядом с нами.

– Он переутомлен и очень издерган, – сказал он. – К тому же он решил, что у него сифилис. Не думаю, но возможно. Он лечится от сифилиса. Покойной ночи, Энрико. Вы на рассвете выедете?

– Да.

– Ну так до свидания, – сказал он. – Счастливый путь! Педуцци разбудит вас и поедет вместе с вами.

– До свидания.

– До свидания. Говорят, австрийцы собираются наступать, но я не думаю. Не хочу думать. Во всяком случае, это будет не здесь. Джино вам все расскажет. Телефонная связь теперь налажена.

– Я буду часто звонить.

– Непременно. Покойной ночи. Не давайте Ринальди так много пить.

– Постараюсь.

– Покойной ночи, священник.

– Покойной ночи.

Он ушел в свой кабинет.




 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"