Папоров Хемингуэй на Кубе биография Кид Тунеро

Расплющенный нос, глаза — как щелки, и бесформенные губы.
Ник рассмотрел все это не сразу; он увидел только,
что лицо у человека было бесформенное и изуродованное.
Оно походило на размалеванную маску.
При свете костра оно казалось мертвым.
Эрнест Хемингуэй «Чемпион»

Под сводами тенистой беседки еще сохраняется утренняя свежесть. Но от стен белоснежной Башни тянет жаром. Сегодня 24 апреля, по-настоящему первый день лета. И все живое — птицы, бабочки, муравьи, пчелы, кошки, собаки, люди — озабочено поисками прохлады.

Мы собираемся в субботу пораньше, чтобы сразу же отправиться на бой петухов в селение неподалеку от городка Гуинес, а потом, по возвращении в «Ла Вихию», устроить общий обед.

В ожидании Хуана рассаживаемся на витые железные стулья вокруг такого же стола, покрытого круглым бемским стеклом. Рядом распустил свои гигантские бутоны еще не одетый в листву точеный франчипан. Горячие волны воздуха доносят аромат его цветов.

Давид, друг Рене и сосед Хемингуэя по финке, сбрасывает плетеные сандалии с голых ног и ставит их на каменные плиты веранды.

Подходит Хуан и сообщает, что по какой-то там «хреновой причине» петушиный бой перенесли на после обеда.

Что ни делается, все к лучшему, думаю я и тут же завожу разговор об одном из друзей Хемингуэя, кубинском профессиональном боксере Эвелио Мустельере, хорошо известном в Латинской Америке, США и странах Европы под именем Кида Тунеро. Накануне я закончил читать его книгу «На ринге и вне его». За двадцать лет выступлений Тунеро почти всегда выходил победителем, но, когда закрываешь его книгу, в памяти остаются бои, которые он проигрывал. Особенно последний, с гондурасцем Ханкином Барроу.

Первым заговаривает Хосе Луис Эррера, самый пожилой и уважаемый из присутствующих:

— Я не видел, чтобы Эрнесто к кому-то другому из мужчин относился так нежно. У них было родство душ! Эрнесто рассказывал, что Эвелио ему сразу же понравился, когда он увидел его в Париже. Случилось это в начале тридцатых годов в Булонском лесу. Эрнесто проветривался после очередной попойки и стал свидетелем того, как Тунеро рано утром тренировался на лужайке. Потом они встретились за ужином в бистро, хозяином которого был кубинец. Эрнесто видел бой, проигранный в тот вечер Кидом, подсел к нему за стол и заговорил с ним.

— Извините, Хосе Луис,— перебил доктора Рене.— Тунеро рассказывал мне, что просто был поражен, как Папа точно разобрал его по косточкам и указал причины проигрыша. Лучше и вернее самого тренера Кида.

— Эрнесто ведь был первоклассным боксером. Он с четырнадцати лет занимался в известном клубе Чикаго у бывшего чемпиона мира Харна. В девятнадцать выдерживал спарринги с профессионалами, особенно силен был в непробиваемой защите...

— И не стал чемпионом только потому, что ему «не интересно было всех избивать и постоянно выигрывать»,— так говорил сам Папа,— это Роберто дополняет старшего брата.

— Да, это, конечно, шутка. Думаю, что Эрнесто уже тогда превосходно понимал, что бокс не его стихия. Он знал, что век у боксера короткий, судьба изменчива, жизнь тяжела, чаще всего трагична. И избрал другой путь, который принес ему не меньше славы. А в Тунеро он видел то, чего ему самому недоставало. Эрнесто говорил, что понял, каким был Масео только после того, как подружился с Тунеро...

— Мне известно, что Хемингуэй заявил об этом в прессе перед первой встречей Тунеро с чемпионом Британского Гондураса Ханкином Барроу,— теперь перебиваю Хосе Луиса я и достаю из своей папки копию газетной заметки.— Из «Пренса либре», 10.VI 1945 года:

Масео Грахалес, Антонио (1845—1896) — мулат, национальный герой Кубы, вождь общенародного восстания 1895 года.

«Никого не должно удивлять, что один из наиболее любимых мною людей ото Кид Тунеро. Разрешите мне специально написать статью о нем для «Пренса либре», выиграет он бой с Барроу или его проиграет. Для меня Тунеро является наиболее совершенным атлетом, которого когда-либо имела Куба, и как-нибудь я расскажу, почему так думаю. Кроме того, если на земле еще остались рыцари, то Тунеро один из них. Я окончательно понял, каким был Антонио Масео, общаясь с Тунеро. Прямой, лаконичный, безыскусный, правдивый, энергичный, нравственно выдержанный, лишенный хвастовства — все это отличает редкие натуры. Кид Тунеро — человек — стоит столько же, что и боксер. Он мало говорит, но ему и не нужны слова. Все написано на его лице. Он прост и чист, как хлеб, как золото...» — Я читаю вслух и делаю это сознательно, желая показать, насколько серьезно собираю материал о жизни Хемингуэя на Кубе, и вижу, что попадаю в цель.

Беседа сразу оживает. Я еле поспеваю записывать.

— Я и говорю,— продолжает Хосе Луис,— Эрнесту не хватало многих качеств Эвелио...

— А каких, например? Тунеро был простаком! Не мог со своей-то славой, не мог делать деньги,— это в разговор вступает Хуан, сухопарый негр с шарообразной, коротко подстриженной головой, по лицу которого трудно определить его возраст, но о котором сам писатель достаточно точно сказал в романе «Острова в океане»: «Шофер, которого Томас Хадсон очень не любил за его круглое невежество, за глупость и гонор, за непонимание мотора и варварское отношение к машине и за лень, отвечал ему односложно, официально, обидевшись на резкое замечание насчет экономии горючего. Несмотря на все свои недостатки, шофер он был первоклассный, то есть великолепно, мгновенно реагируя, водил машину по кубинским улицам с их бестолковым, неврастеническим движением. Кроме того, он слишком много знал об их деятельности, и уволить такого было не просто».— Другой бы на его месте...— хочет что-то еще добавить Хуан, но его прерывает Давид:

— А детей выучил! Что ты мелешь? — Давид шарит ногами туфли под стулом, загорается.— Эдуардо и Жорж говорили на пяти языках, окончили «Сан-Алехандро» Оба стали художниками. Выставляли картины в Гаване и в Мехико.

— Помимо того, что Тунеро был хорошим человеком и мастером высокого класса в своем деле, Эрнесто восхищали в нем храбрость, железная воля, твердая вера в свои силы. Эвелио ухитрился выиграть бой в Цинциннати в десять раундов у Эззарда Чарлза, который был намного моложе его и за плечами имел 21 победу, из них 18 нокаутом, и ни одного поражения. Вскоре после этого Чарлз стал абсолютным чемпионом мира,— спокойный,. авторитетный тон Хосе Луиса гасит спор, готовый было вспыхнуть между давними словесными дуэлянтами.

— Тунеро победил еще трех чемпионов мира,— добавляет Роберто,— француза Марселя Тилля, американца Кэна Оверлина и грека Антона Христоферидиса.

— И сам не стал чемпионом мира только потому — так говорил Папа,— что не хотел обзаводиться менеджером. Кид не терпел дельцов. И мне говорил, что судьба его могла сложиться по-другому, если бы рядом был импресарио. Но Кид его не заводил. Они были ему противны, жили за счет страданий и крови боксеров, а потом выкидывали их на улицу.— Рене, подошедший с ведерком, доверху наполненным льдом, и подносом со стаканами, осторожно ставит все это на столик.

— Вот и ешь, Хуан! — Давид бросает кусочек льда в рот и тут же выплевывает на ладонь.— Ты бы так поступил? Никогда! А знаешь, как Тунеро — в сорок шестом, он уже сходил с ринга,— на Тринидаде, там разыгрывался солидный куш... Так он перед боем с Даниэлсом узнал, что тот вырос и воспитывался в детском приюте и все деньги, которые выигрывает, отдает на этот приют. В нем он и жил вместе с теми, кто его вырастил. Тунеро мог бы свободно выиграть — все это знали. Так что он сделал? Стал нарочно проигрывать по очкам, чтобы большая часть суммы досталась Даниэлсу. Ты понял? А то — «не мог делать деньги». А судьи почувствовали и присудили им ничью. Вот таких людей Папа любил!

— Ты что? Ты это что хочешь сказать? — белки глаз Хуана стали розоветь.

— Не надо, Хуан! Это уже из другой сказки. Мы сейчас говорим о Тунеро,— Хосе Луис положил пару кубиков льда в стакан и протянул его Хуану.— Я хочу сказать то, что думаю. У Тунеро нелегкая была жизнь. Вдали от родины, тяжелым трудом зарабатывая на хлеб, он часто бывал жертвой несправедливых решений, особенно в США и в Испании. Его постоянно сводили с местными кумирами и победу — я бы сказал, в силу фанатизма, а точнее, дурацкого махрового национализма— в первом выступлении, как правило, присуждали не ему. Но он не уезжал, он настойчиво искал новых встреч и после второй, третьей, а то и четвертой добивался расположения тех, кто еще вчера принимал его враждебно, и, как правило, вскоре становился их кумиром. Это очень импонировало Хемингуэю. Но Эрнесто всякий раз переживал и злился, когда Тунеро возвращался на Кубу, домой, на родину. Здесь его встречали как чужака, и опять его соперниками оказывались кумиры. И Тунеро снова доказывал силу своего характера.

— Я видел его бой с дважды чемпионом Кубы Марио Раулем Очоа, в мае сорок третьего, и в июле с американцем Колманом Уильямсом,— Роберто закуривает и подносит огонь Хуану и Давиду.— Даже с американцем — зритель поначалу был на стороне Уильямса.

— Потому что зрители тоже хотят крови,— Рене ставит на стол стакан и хрустит пальцами.—Тунеро был честным и всегда работал чисто. А во второй встрече с Очоа, в последнем, двенадцатом раунде, поднялся такой свист! Очоа выдохся, и Кид мог выиграть нокаутом. Но не хотел, говорил, что потом Марио Раулю было бы трудно отвоевывать титул чемпиона. Папа хвалил за это Кида, расцеловал его — я видел — и отвез в ресторан, оттуда в отель. Ты помнишь, Хуан? Ты же их вез.

— Это тогда, Рене? — Давид приятно улыбается.— Тунеро увидел нас, у служебного входа в «Арену Кристаль», узнал тебя и провел. Мы сидели у самого ринга.

Хосе Луис делает нетерпеливый жест: он тоже что-то вспомнил и хочет добавить

— Есть еще один момент, так сказать, немаловажный аспект, скреплявший их дружбу. Тунеро был женат на Жолетте, красивой француженке. Он полюбил и сумел вызвать у нее любовь. Тихую, спокойную, верную. Жолетта была настоящей подругой, преданной женой, несмотря на долгие, порой длившиеся годами разлуки. Эрнесто утверждал: «Слава уходит от боксера — и уходит от него жена». А Жоли была... то, что видит око, да зуб неймет!

— Ну и что, Хосе Луис,— спросил я,— как это связано с Хемингуэем?

— Каждый человек ищет в другом то, чего в нем самом недостает. А Эрнесто был особенно к этому жаден. Тунеро — очень привлекательный человеческий тип, которому, по сути дела, всякий стремился подражать...

Я вспоминаю запись, сделанную в разговоре с Грегорио Фуэнтесом: «На катере не было другого гостя, к которому Старик так нежно относился. Главное — искренне! Сам готовил ему коктейли, уступал лучшее место, подавал и подкладывал подушки. Даже показывал все, до самых тонких секретов — как надо ловить агуху. И я спросил его, почему столько внимания этому мулату? Старик серьезно ответил: «Ты знаешь, что такое в жизни найти верную, настоящую жену?» Я сказал, что знаю — у меня она есть! «Грегорини, он встретил свою женщину во Франции, полюбил, был счастлив. Она родила ему двоих детей. И во время войны он всех троих потерял. Пароход, на котором они уплывали из Франции, затонул. Ты бы как поступил? Нашел другую! А он не верил! Ждал! И дождался. Оказалось, что они не сели на тот корабль. Теперь они вместе. На всю жизнь! Он сильный!» А я подумал, что этот мулат хоть и знаменитый чемпион, а голоса, как и Старик, ни на кого повысить не может».

Мы еще долго беседовали на террасе у Башни до того, как отправились на бой петухов, перенеся обед на время ужина. Возвращались в Гавану поздно. Мы с Роберто и Хосе Луисом жили в одном доме, огромном «мультифамилиаре» под названием Риомар, у самого берега моря. Роберто неожиданно произнес:

— Вот и сейчас, в темноте, я отчетливо вижу его невысокую фигуру, тугие покатые плечи, короткую

мускулистую шею, высокий лоб, густые, в шрамах брови, рубцы на лице, приплюснутый, разбитый нос...

— И постоянно светящиеся радостью черные глаза,— добавил Хосе Луис.

— Папа не переставал восхищаться способностью Тунеро в любой ситуации находить в себе силы. Ведь чем больше говорили и писали, ради устрашения, те, кто ставил на противника Тунеро, о том, что противник его уложит на брезент во втором же раунде, тем собраннее, спокойнее и рассудительнее боксировал он на ринге,— Роберто сделал паузу.— Я вместе с Папой был свидетелем его последней встречи. После нее Тунеро повесил перчатки на гвоздь. В августе сорок шестого бой-реванш с Ханкином Барроу. Тунеро было тридцать шесть лет. Он выигрывал встречу по очкам, но просчитался, приняв девятый раунд за последний. Выложился и в десятом работал, как пьяный. После боя потерял сознание. Папа не отходил от Кида в раздевалке, пока врач не сказал, что опасность миновала. Папа посылал Хуана за самым лучшим врачом Кубы.

Многие кубинцы рассказывали мне о трогательной дружбе американского писателя с кубинским боксером-мулатом. Хочу привести две короткие записи.

Известный спортивный фотограф Аграс, друг Тунеро:

— Мы были знакомы с Хемингуэем. Во время первого боя Тунеро с Барроу я сделал фото. Оно получило первую национальную премию. Хемингуэй просил подарить ему копию, и, когда я вручал ее ему, я спросил: «Скажите, почему вы дружите с Тунеро?» — многих эта дружба удивляла. Он ответил: «Просто он настоящий человек! Он считает, что на ринге, как в жизни, идет борьба. Надо совершенствоваться, чтобы преодолевать препятствия, чтобы побеждать. Тунеро в этом видит суть бытия. И вся жизнь его доказательство того, что в нашем существовании, как и в боксе, без силы воли, без твердой веры в себя, честолюбия, самопожертвования — не жди успеха. С какими же тогда людьми дружить?»

Популярный кафешантанный певец, негр Бола де Ньеве — «Снежный Ком»:

— Дон Эрнесто — великий человек! Он дружил с цветными. Значит, цвет кожи не причина для вражды. В нас течет такая же кровь, еще горячее, но это не причина для унижения. Я слышал, как дон Эрнесто ругался нехорошими словами, когда Кидик, наш Эвелито, рассказывал ему во «Флоридите», что его в Вашингтоне не пустили жить в отель, который ему нравился, и выгнали из ресторана. Дон Эрнесто умел ценить людей за их качества, а не за положение и чины. Я, может быть, больше других на Кубе сожалел, что он так рано ушел из жизни. Я плакал, и долго...

Отношения Хемингуэя с Кидом Тунеро действительно были трогательными. Жаль только, что сам Хемингуэй ничего не сказал об этой дружбе, за исключением двух коротких интервью-замечаний о Тунеро-боксере, сделанных им для газет,— большего я не нашел.

А встречи Хемингуэя с Тунеро, особенно в сорок шестом — сорок восьмом годах, играли свою значительную роль, они были вроде таблеток «тазепама» или «седуксена», которые успокаивают, но, к сожалению, не излечивают.

Хемингуэй возвратился на Кубу из военной Европы— причину этого мне так никто и не смог объяснить,— до окончания войны. В марте сорок пятого он был уже в «Ла Вихии».

В это время Кид Тунеро прилетел в Гавану после полуторагодичного отсутствия. Хемингуэй устроил своему другу боксеру пышный обед в ресторане «Флоридита».

Кубинский писатель Серпа рассказывал мне об этой

— Попал я к обильному и шумному столу почти в конце трапезы. Хемингуэй, обычно не любивший вызывать на себя внимание газетчиков, в тот день заметно старался. Думаю, объяснение таилось в том, что столичная пресса холодно встретила Тунеро и была на стороне любимца гаванской публики Джо Легона, отличного, напористого, сильного боксера, с которым Киду предстояло вскоре драться. Кого только не было во «Флоридите» в тот вечер! К десерту между Эрнестом и Тунеро оказалась Леопольдина...

Автор известных романов «Контрабанда» и «Западня», Энрике Серпа происходил из бедной семьи, не получил законченного школьного образования, но стал одним из крупных писателей Кубы. Это обстоятельство и то, что Серпа хорошо знал и любил море, импонировали Хемингуэю. Ему были понятны и близки герои Серпы, прошедшего тяжелый путь от типографского мальчика на побегушках до крупного писателя, обладавшего тонким восприятием действительности, щедрой душой, острым умом. Многие взгляды на жизнь и отношение к правде, которую искал и исповедовал сам Хемингуэй, у них были схожи. Серпа лишь был больше романтиком.

— Лео... Вот женщина... Вы слышали что-нибудь о ней?

— Да, Энрике, но прошу вас, если не трудно, расскажите мне все, что вы знаете о ней и ее отношениях с Хемингуэем.

— Леопольдина — он прозвал ее за недружелюбное отношение к иностранцам Ксенофобией — была в конце тридцатых, да еще и в сороковые годы, самой привлекательной и шикарной из легкодоступных женщин Гаваны. Ничем другим она так и не научилась зарабатывать на жизнь. Но, пожалуй, ни одна из этих женщин не обладала столь чистыми и нежными душевными качествами, как она. Среднего роста, очень черная, но не темнокожая, хотя и была квартеронкой, дымчатая кожа лица всегда ухожена, чувственные губы — от них трудно бывало оторвать взгляд, скульптурно вылепленный нос и глаза, источавшие доброту и ласку. Одевалась всегда элегантно и со вкусом. Однако судьба у нее не сложилась. Она не смогла сделать своего счастья. И думаю, это более, чем чго-либо другое, скрепляло дружбу, подогревало нежное, внимательное, если хотите, отцовское отношение Хемингуэя к этой женщине. Она была единственной, кому разрешалось появляться в баре «Флоридиты» без спутника,— только благодаря дружбе с Хемингуэем.

Интересно припомнить, как сам Хемингуэй описал Леопольдину в «Островах в океане», где он вывел ее под именем Умницы Лил: «Она величаво прошествовала мимо мужчин, сидевших у стойки, одним улыбаясь, с другими заговаривая на ходу. И все отвечали ей уважительно и ласково. Почти каждый из тех, с кем она обменивалась приветствиями, когда-нибудь да любил ее за двадцать пять лет... У нее была милая улыбка, и чудесные темные глаза, и красивые черные волосы... Ее гладкая кожа походила на оливковую слоновую кость...

с легким дымчато-розовым оттенком... Розовый налет получался от румян, которыми Умница Лил подцвечивала свои щеки, гладкие, как у молодой китаяночки. Красивое ее лицо улыбалось Томасу Хадсону, когда он шел к ней вдоль стойки, и чем ближе, тем оно становилось красивее».

— Забавно было наблюдать, как в тот вечер Хемингуэй сватал ее Киду. Эрнест возвратился из Европы неузнаваемым. Раздражительный, болезненно располневший, печальный. А за обедом был прежним. Леополь-дине очень приглянулся Тунеро, но боксер был равнодушен. Чертовски милый человек, но воспитан — «черный джентльмен».

— Вы сказали, Энрике, «милый и» или «милый человек, но...»? — переспросил я.

— «Милый, но...» — это мое отношение. Мне воспитание давалось с трудом, я и до сих пор плохо воспитан,— Серпа по привычке разглаживает левой рукой седые брови.— Так дело дошло до того, что Хемингуэй обругал Кида: «Ты что, марикон? Ведь нет! Боишься? Да ее ласка только придаст тебе силы в бою с Легоном. А если и проиграешь — не пожалеешь! Впервые вижу случай столь упорного сексуального воздержания».

Потом, несколько дней спустя, Хемингуэй встретил меня и, помня, что я был свидетелем того разговора, прежде всего заметил: «Ты знаешь, Энрике, много лет Тунеро уже один. Он потерял жену во время войны. Я хотел его проверить... Но ты видел сам, что это за сильный, настоящий человек!»

— Тунеро — лев на ринге. Тихий, спокойный, очень вежливый в жизни, на арене — другой человек,— это уже рассказывает мне Маноло Перес, проработавший во «Флоридите» официантом с 1922 года.— У меня в субботу выходной. Я пришел, чтобы получить деньги. Один клиент мне задолжал. Хемингуэй кого-то дожидался, а потом пригласил меня поехать с ним в «Арена Кристаль». Я ни разу не сидел в первом ряду. Бокс я любил И понимал. Тот вечер был настоящим праздником. Тунеро победил Легона. Джо, как всегда,— пантера, но «маэстро» непробиваемой защитой разрушал все его планы. Дворец спорта был полон и гудел. Хемингуэй только и говорил: «Правильно, Кид, так, как я учил. Умница! Правильно!» А Кид держал Джо на дистанции,

но как только Джо выдыхался в атаке, Кид выходил из защиты, набирая очки. Так раунд за раундом. Легон стал ошибаться, но Тунеро не бил. Поднялся свист, но в общем большинство публики осталось довольно. Тунеро до раздевалки несли на руках. Через несколько дней Хемингуэй приехал с Тунеро в бар. Среди гостей сидели янки, которые специально жили на Кубе, а работали в империалистическом органе подавления...

— Как вы сказали, Маноло? — не совсем понял я.— Что это?

— Да, да! Так когда бармен Антонио сообщил об этом дону Эрнесто, тот тут же сочинил куплет:

— Еще бы! Хемингуэй тогда придумал игру. Каждый набирал воздуха побольше и выкрикивал куплет. Кто большее количество раз исполнял куплет кряду на одном дыхании, тот и выигрывал очередную рюмку.

— Так и пели? — записывая, я не мог удержаться от улыбки.

— Чуть скандал не вышел! Если бы не хозяин. Константе [Константино Рибалайгуа, баск, хозяин «Флоридиты»] уговорил тех типов не скандалить, взяв все расходы их компании на свой счет.

Вместе с тем в те апрельские дни сорок пятого года Хемингуэй приводил в порядок «Ла Вихию», принявшую довольно бесхозяйственный вид за год его отсутствия. В саду финки работали четыре садовника, строители поправляли крышу дома, подновляли жилые помещения, возводили новый навес у бассейна. Хозяин также был озабочен, и весьма, состоянием своего здоровья.

За последний год он заметно обрюзг, поседел. Неестественно раздулся живот. Увеличились печень и селезенка, поднялось кровяное давление, ощутимо ухудшились зрение и слух. Часто мучили головные боли, а по ночам — кошмары.

— Осмотр, тщательное лабораторное обследование и чистосердечное признание Эрнеста в том, как он жил в Европе, расстроили меня больше, чем я мог ожидать,— вспоминает тот апрель Хосе Луис Эррера.— Эрнест много пил. И стремился всех, и меня в том числе, убедить, что главная причина видимого простым глазом ухудшения состояния его здороьья — это плохое качество спиртных напитков военного времени и количество выпитого. Они влияли, но не были первопричиной. Он поступил, конечно, как дикарь из джунглей, когда в Лондоне после пролома черепа, серьезной травмы головы, пролежал в госпитале всего четверо суток. Но и с этим его в общем-то крепкий организм мог бы справиться за год. Корень зла лежал в глубоком нервном потрясении. Эрнесто переживал разрыв с Мартой. Он не желал в этом признаваться, и тем труднее мне было бороться с причиной его недуга. А его состояние пугало! Эрнесто не мог работать, заметно медленнее, как бы с трудом говорил и мыслил... Исчезло его озорное, искрящееся остроумие. В то время, как он только забывал или что-то отвлекало его от постоянных дум о ней. он прямо на глазах становился прежним Эрнесто. Стоило кому или чему-либо напомнить о ней — опускалась шторка, наступало торможение.

— Ты уверен в этом, Хосе Луис? — усомнился я.

— Я, как врач, не сомневался и не сомневаюсь. В жизни каждого человека есть критические моменты. В жизни Эрнеста тот был, пожалуй, наиболее ответственным по последствиям. Поэтому ты не спеши не соглашаться со мной. Закончишь собирать материал, осмыслишь все, уверен, не станешь задавать мне таких вопросов. Эрнест тогда с нетерпением ждал приезда Мэри Уэлш — его будущей жены. Я ждал знакомства с не меньшим желанием. В ней — и Эрнесто это чувствовал подсознательно — я видел возможное и наиболее эффективное лекарство. Эрнест мне много рассказывал, но многое явно придумывал — я это чувствовал и понимал причину. Это-то меня и настораживало. Однажды в пылу откровения он развил теорию, которая в его устах — этого он не понимал — прозвучала устрашающе. Я его знал как человека, обладавшего комплексом de virilidad —до Европы он считал себя неотразимым. И вдруг! «Настоящий брак возможен только при условии, если муж — действительно — macho — самец, производитель, а жена — так себе, влюблена в него и у других не вызывает интереса». Это его собственные слова... Я возразил, сказав, что залог продолжительного и верного брака в том, что «муж не должен видеть, а жена — слышать», но он не принял шутки. Не мог! Упорно продолжал твердить, что удачный брак — когда муж во всех смыслах превосходит жену. Более чем странное рассуждение для прежнего Эрнеста! Потом, как можно в канун пятидесятилетия ломать себя? Опасно! Обычно к хорошему не приводит! Он пространно рассуждал о возможностях счастливой жизни с новой женой, а сам искал забвения в развлечениях: рыбалка с выпивкой, Фронтон, «Флоридита», охотничий клуб, азартные ставки. За день до приезда мисс Мори мы разругались с Эрнесто, и я не поехал ее встречать. Как врач и как друг я ограничивал ему прием спиртного. А он не мог, был не в силах сдержать себя. Во «Флоридите» при всех распахнул рубашку и принялся стучать себя в голую грудь. Я сказал: «Стучи, стучи! Скоро полной грудью будешь дышать на ладан!» И — ушел.

Новая хозяйка «Ла Вихии» мисс Мэри Уэлш, побывав в Чикаго и убедив родных в правильности решения оставить прежнего мужа и соединить свою жизнь с Хемингуэем, прилетела в Гавану 2 мая 1945 года.

Все утро Хемингуэй нервничал и успокоился — по утверждению Хуана — только после того, как поначалу прочел ему в машине целую лекцию «о положении в Германии, о конце Гитлера, о том, как русские обходят американцев, как Красная Армия бесстрашно и умело сражается и берет Берлин», и окончательно — когда увидел мисс Мэри.

— Я смотрел на Хемингуэя и думал: прилетает кинозвезда,— говорит тот же Хуан.— Оказалось, крашеная блондинка, вдвое меньше его, но зоркая. Села в «линкольн» и изрекла: «Старенькая, но вымыли специально ради меня». Я промолчал — в таких случаях нельзя спешить,— а Хемингуэй принялся извиняться, что в доме еще пахнет краской. Потом все к ней привыкли.

Жизнь Хемингуэя с приездом мисс Мэри заметно изменилась. Он стал больше следить за собой, с упоением показывал будущей жене все, что окружало его на Кубе. Мисс Мэри приняла его кошек, друзей, образ жизни, с увлечением ловила рыбу, училась стрелять на стендах «Эль Серро», полюбила море и многодневные выходы на «Пиларе» в залив, к необитаемым островкам.

Вот записи воспоминаний тех, кто разделил то лето с Хемингуэем.

Хосе Луис Эррера: «Марта относилась к нам снисходительно. Многих из его друзей рядом с ним она не принимала. Мэри же отличалась добротой, сдержанностью. Эрнесто в те дни походил на ребенка, получившего долгожданную игрушку. Не совсем ловко сравнивать Мэри с игрушкой, но Эрнесто суетился, радовался, заметно меньше пил. Меня же волновало, насколько все это серьезно! Была ли новая женщина в жизни Эрнесто Сентой? Ты помнишь дочь норвежского моряка из оперы Вагнера «Летучий голландец»? У вас ее ставят?

— Ставят ли ее у нас, точно не скажу. Но оперу слушал. Партию Сенты превосходно исполняла в конце сороковых годов в театре «Колон» в Буэнос-Айресе австрийская певица Элизабет Шварцкопф. Капитан «Летучего голландца» каждые семь лет сходит на берег в поисках той, единственной, которая будет ему верна до гроба и сможет положить конец его страданиям.

— Да, да... Однако сомнения мои вскоре, увы, подтвердились. Мэри не обладала той силой самопожертвования. Она была в достаточной степени рациональной, хорошо и правильно воспитанной американкой».

Марио Менокаль не менее конкретен: «Эрнест внутренне напрягся, точно так. как это бывало с ним во Фронтоне, на бое петухов, в «Эль Серро», когда он делал крупную, рискованную ставку. Мне сразу показалось, что Мэри — с характером и далеко не кубинская жена, о которой как-то под Новый год мечтал Эрнест».

Роберто Эррера: «Папа сразу посветлел, помолодел. Было жарко, а он по вечерам стал повязывать галстук и надевать костюмы. Дома так просто не сидел, постоянно выходил в море или принимал гостей. Джон — прямо из плена, Пат и Гиги приехали в «Ла Вихию», и с мисс Мэри не было осложнений».

Грегорио Фуэнтес: «Она любила становиться к штурвалу, во все вникать. Старик ей все объяснял, а она сообразительная, но с гонором. Каждую вещь спрашивала, как это по-испански, зачем на катере? Старик оберегал ее.

— Грегорио,— перебиваю я старого моряка,— скажи, а почему ты звал Хемингуэя Стариком? Ему ведь в те годы было всего сорок шесть. Он так плохо выглядел?

— Нет! Правда, когда возвратился с войны, он очень изменился. За год! Перед самым приездом мисс Мэри жаловался, что стареет, спрашивал, как я его нахожу. У нас в Кохимаре Стариками обычно называли пожилых, опытных рыбаков. И он сказал, что он тоже «Эль Вьехо» — дряхлый, поношенный старик. И просил его так называть. А новую жену — только мисс Мэри, девушкой Мэри, значит».

Рене Вильяреаль: «Марта была южанка, мисс Мэри— с севера. Мне больше нравилась мисс Мэри. Она сразу сделала так, что завоевала нашу любовь. Потом особенно благоволила к садовнику «Пичило», к Хуану и к «Махе», соседу, который часто работал в «Ла Вихии» по дому».

Одним из значительных событий того лета была автомобильная авария, случившаяся 20 июня, когда мисс Мэри собиралась лететь к родственникам в Чикаго.

— Я говорил, говорил! Даже упрашивал,— Хуан особенно горячится, вспоминая тот случай.— Шоссе мокрое после дождя, скаты на «линкольне» старые, а он всегда боялся, говорил — «только негры-самоубийцы могут водить машины на ваших дорогах и улицах». Знал, что плохо водит, а поехал. Мисс Мэри не хотела, так он покраснел, отпихнул меня и сел. Врезался! Здорово разбил машину, ветровое стекло — начисто, поранил голову, помял ребра, ногу. Мисс Мэри потеряла сознание, сильно порезала щеку. А Хемингуэй, пока сам не свалился, нес ее на руках в ближайшую Cruz Verde. [«Зеленый крест» (исп) — благотворительная организация, исполнявшая функции «скорой помощи»]

— В подобных начинаниях Эрнесту часто не везло,— вспоминает Хосе Луис.— Я бы сказал — он был неудачником. Хоть и спортсмен, но во многом неловок. К концу жизни все тело его сплошь было в шрамах. Но в ситуациях критических всегда действовал, как превосходно отлаженная машина, избирая наиболее верное и правильное решение, и вел он себя тогда исключительно героически. Он с поврежденными ребрами и ногой пронес Мэри на руках около полукилометра и отказывался от предложений подвезти. Рану на лице Мэри обрабатывал и зашивал доктор Родригес Диас. Мисс Мэри улетела в Чикаго лишь в конце августа. И Эрнесто тут же снова принялся жаловаться на свое здоровье. Он с трудом написал предисловие к антологии «Сокровища свободного мира», но, правда, смело. Высказал все, что думал по поводу послевоенного устройства. Не побоялся открыто обвинить Соединенные Штаты в варварской атомной бомбежке Хиросимы и Нагасаки. Тогда он взял клятву молчать и открылся мне, что задумывает написать большую книгу о войне, на собственном опыте.

В конце сентября «Ла Вихию» вместе с женой посетил генерал Ланхэм, бывший командир 22-го полка, возглавлявший в те дни отдел ин4юрмации и образования военного ведомства США. Хемингуэй вновь встрепенулся— он нуждался во встречах с верными людьми, болезненно осмысливая суть прошедшей и приближение «холодной войны». Если генерал Ланхэм стремился понять Хемингуэя, то его половина — Пит — открыто осуждала просоветские настроения писателя, его «примиренческую», как она выражалась, позицию. Пит подтрунивала над Хемингуэем, постоянно напоминая ему о Марте и заводя разговоры, которые вызывали его раздражение,— то о жестокости боя быков, то об отрыве писателя, покинувшего родину, от действительности, то об экспансионистских намерениях Советского Союза, которых он не видит.

Хемингуэй жаловался Роберто Эррере по поводу того, что «смердящий дух войны не рассеивается, а заставляет даже хороших, честных людей терять мозги, и от этого он не может работать».

Вместе с тем конец года был полон радостных событий.

Мисс Мэри окончательно уговорила родителей и возвратилась из Чикаго с оформленным разводом. Хемингуэю удалось удачно продать Голливуду два рассказа: «Убийцы» — за 37 500 и «Френсиса Макомбера» — за 75 000 долларов. Рождественским подарком 21 декабря для него было получение развода от Марты. На праздники в «Ла Вихию» вновь собрались сыновья. С театра военных действий на Тихом океане невредимыми возвратились старые друзья Уинстон Гест и Том Шевлин. «Ла Вихиа» наполнилась гостями. Всех радовала пышная настоящая елка, специально присланная «полковником» Уильямсом Тейлором, егерем из Сан-Вэлли. Здоровье Хемингуэя более или менее восстановилось, сон нормализовался, кошмары покидали его.

— Казалось, все шло хорошо,— возвращаюсь к записи беседы с Хосе Луисом.— Я даже как-то усомнился в своих опасениях. И вдруг Эвелио Тунеро однажды говорит мне: «Доктор, вы знаете, как я люблю Эрнеста. Что будет? А? В жизни человека, пожалуй, самое главное — не заблуждаться!»

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Кид Тунеро