Папоров Хемингуэй на Кубе биография Сафари

Я еще приеду в Африку...
Я вернусь сюда потому, что мне нравится жить здесь —
жить по-настоящему, а не влачить существование.
Эрнест Хемингуэй «Зеленые холмы Африки»

Конец 1952 года и начало следующего года — наиболее спокойный период жизни в «Ла Вихии».

Хемингуэй чувствует себя отменно, сдержан, доброжелателен, работоспособен. В ожидании откликов на повесть «Старик и море» — занимает более философскую, чем бойцовскую позицию. Он удовлетворен содеянным. Ничто «земное» не в состоянии выбить его из колеи, нарушить его спокойствие.

С прежней уверенностью в себе и саркастически-менторским отношением встречает он критическую статью Роберта Фридмана, опубликованную в газете «Дейли уоркер» и затем 2 октября 1952 года перепечатанную в гаванской газете «Ла ультима ора». Автор статьи сетует по поводу избранной Хемингуэем темы, самой трактовки образа рыбака, высказывает сомнения в возможности преклонения кубинского старика перед профессионалом бейсбола, «великим Ди Маджио» — кумиром североамериканских бойскаутов.

В те же дни Хемингуэй отвечает на письмо незнакомому юноше — соотечественнику, который прислал ему свой первый рассказ.

Благодарю за обращение ко мне и возможность прочитать твой рассказ.

Я ничем не смогу тебе помочь, мальчик. Ты пишешь лучше, чем писал я, когда мне было девятнадцать. Однако то, как ты это делаешь, чертовски напоминает мне мою собственную прозу. В этом я не вижу ничего дурного. Но знай, таким образом ты ничего хорошего не достигнешь. Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, я подражал Киплингу. Думал, что еще не родился лучший мастер новеллы (я и теперь считаю образцовыми несколько его коротких рассказов). Но пришло время, и я понял, что мне следует поломать стиль, которым я пишу, и создать новый, свой. Только так стиль и может стать твоим собственным, зазвучать по-твоему. В этом вся трудность.

Рекомендую тебе начать все сначала. Почитай Киплинга, такие его вещи, как «Конец пути», «Необыкновенное приключение Мэреби Джакса», «След зверя»; Мопассана — «Пышку» и «Дом Телье»; Стивена Крейна — «Шлюпку» и «Голубой отель»; Эмброза Бирса — «Происшествие на мосту через Совиный ручей»; Флобера— «Простую душу» и «Госпожу Бовари».

Этого тебе пока хватит. Если же читал, то перечти. Посмотри рассказ Томаса Манна «Непорядки и раннее горе» и прочти его «Будденброков». Познакомься со всем поздним Манном.

После этого взгляни на то, что ты пишешь, и не моими, а своими собственными глазами, и стиль пусть будет собственный, а не подсказанный мною, навеянный теми писателями, которых я упомянул. Они писали хорошо. Однако ты должен писать по-своему.

Не обижайся на меня и не говори, что-де, мол, Хемингуэй— такой-разэтакий. Начни новую жизнь. Мне же пожелай удачи.

Не знаю, долго ли мы еще побудем здесь, мы давно уже должны быть в Африке. При всех обстоятельствах знай, что это большое счастье, когда тебе девятнадцать лет. Я с удовольствием начал бы все сначала, будь мне столько же. А сейчас я обязан высоко держать марку в свои пятьдесят три года. Только глупые люди считают, что у нас легкое ремесло.

В свободное время буду рад видеть тебя. Это точно, как и то, что тебе самому следует все решать за себя. Это твоя цель, ты об этом пишешь.

Ни тени нервозности — олимпийское спокойствие. Так же сдержанно Хемингуэй относится и к сочинениям о его творчестве Филипа Янга и Джона Аткинса, которые появляются в то время на книжных прилавках и вовсе ему не по душе.

Зато он целую неделю отмечает с друзьями свое избрание почетным президентом Хунты самоуправления Сан-Франсиско-де-Паулы, состоявшееся 15 декабря.

Ближе к рождеству местный почтальон уже не складывает адресованную писателю корреспонденцию в сумку. Он аккуратно перевязывает ее голубой тесемкой, по пути в «Ла Вихию» заходит в лавку бакалейщика и, ради шутки, чтобы сделать приятное писателю, взвешивает связки. Пишут все: знакомые, друзья, почитатели. Даже недруги приносят извинения и выражают восхищение «Стариком и морем». Хемингуэй обкладывает свое любимое кресло периодическими изданиями с хвалебными статьями и отзывами, но в то же время отказывается лететь в Нью-Йорк, чтобы стать свидетелем успеха, выпавшего на долю повести.

Если хочешь сделать человека слабым, не переставай хвалить его.

Хемингуэя хвалили. И Хемингуэй, знавший превосходно, что собою представляет Голливуд, сотрудничество с которым никому из писателей и, прежде всего ему самому, никогда еще не приносило творческого удовлетворения, проявляет слабость: он соглашается на предложение Леланда Хейуорда сделать фильм по повести «Старик и море». Согласие Хемингуэя, по всей вероятности, было вызвано финансовой причастностью к созданию фильма и возможностью личного участия в съемках сцен борьбы с акулами и ловли марлина. Старого рыбака согласился играть Спенсер Трэйси, имевший весьма респектабельную репутацию как актер и человек.

Узнав об этой затее друга, Хосе Луис попытался было высказать мнение, что глубокий смысл повести трудно выразить средствами кино.

— Ты знаешь, Фео, как-то один философ спросил другого: «Каким, коллега, вы считаете наиболее подходящий момент, чтобы смолкнуть?» Спрошенный ответил: «Тот, дорогой коллега, когда вам так хочется что-то сказать, что если вы смолчите, то лопнете».

— Ты напоминаешь мне того типа, который, чтобы отделаться от зубной боли, рубит себе палец,— заметил Хосе Луис.

— Не сердись и не волнуйся, Фео. «Старики море» — позади! Теперь срочно необходимо — в Африку, за материалом. Надо седлать волну. Сафари мне принесет удачу! И в Испании следует побывать. Я получил сообщение, что последний из моих друзей вышел из тюрьмы Франко. Я больше не связан словом.

— В Испании, Фео, и без этой мерзости много интересного.

— Однако, Папа, если ты хочешь попасть туда,— в разговор включился Хуан Дунабейтиа, успевший выпить после появления в «Ла Вихии» в тот день лишь первую рюмку,— если хочешь, чтобы все было в порядке, о политике помалкивай уже сейчас. У Франко длинные уши. Я знаю, что говорю!

— Думаю, Эрнесто, у тебя не будет осложнений... Прошло добрых четырнадцать лет. Не станешь говорить о политике — и никаких претензий никто тебе не предъявит. Уверен, что с твоим паспортом, не требующим визы... Граждане США там в почете! — заключил Хосе Луис.

— Папа, и все-таки вам не мешает добыть какое-либо рекомендательное письмо,— посоветовал Роберто Эррера.

— Вот это настоящий секретарь! [В конце 1952 года, в отсутствие хозяев, неизвестные лица перевернули бумаги и архив писателя, оставив их в полном беспорядке. Чтобы навести порядок, Хемингуэй обратился за помощью к Роберто, которого в статье расходов финансовых огчетов «инком такс» назвали личным секретарем писателя] Не только бумаги перекладывает, но и мозгами шевелит! Ты, Монстр, подаешь мне идею...

Впоследствии Хемингуэй так и поступает, заручившись на всякий случай письмом испанского посла в Англии герцога Примо де Риверы. Но оно писателю не понадобилось.

В апреле 1953 года Хемингуэй старается как можно лучше организовать предстоящее сафари. В мае, когда он находится на борту «Пилара», по радио сообщают, что Эрнест Хемингуэй удостоен за «Старика и море» звания лауреата Пулитцеровской премии. Хемингуэй несказанно рад и даже не пытается это скрывать. Годы и возраст меняют человека и его убеждения тоже.

Первое, что Хемингуэй произносит по возвращении в «Ла Вихию», это четверостишие:

— Рене, напомни мне, что деньги этого мистера Пулитцера-Говнитцера я должен послать Бамби.

Вслед за объявлением о присуждении Хемингуэю высшей литературной премии США в «Ла Вихию» тут же нагрянула целая группа редакторов журнала «Лук». Журнал спешил опередить конкурентов и, не скупясь, предложил Хемингуэю взять на себя часть расходов, прикрепить к нему фотографа и купить у писателя за хорошую цену серию статей или рассказов о сафари в Африке.

Хемингуэй не ставил свечей, но с «lucky stones», которые носил с собой в те дни, он уже никогда не расставался.

Было решено, что основную часть сафари Эрнест и Мэри проведут в компании Марио Менокаля, который будет их гостем и которому они из Франции, куда отправятся задолго до начала сезона охоты в Восточной Африке, подробно сообщат об условиях и сроках.

Подготовка к сафари была тщательной. Хемингуэй в две дюжины чемоданов и баулов заложил все, что «могло понадобиться»; это вызвало бы улыбку даже у самого заурядного охотника и путешественника. Особенно скрупулезно Хемингуэй вместе с Хосе Луисом собирал «походную аптечку», которую доктор в конце концов обозвал «botica de un batallion [Аптека на целый батальон (исп.)].

Прихватил с собой и литературу, такие книги, как «Оказание первой помощи при несчастных случаях», «Неотложная хирургия» и тому подобное.

Провожать Хемингуэев за воротами финки собрались не только все работавшие в «Ла Вихии», но и половина селения Сан-Франсиско-де-Паула.

В дороге Хемингуэя настигло еще одно приятное известие. Писательские круги Италии намеревались за повесть «Старик и море» присудить ему литературную премию Банкарелла. Париж, путешествие по югу Франции в удобной автомашине «ланчия», новое свидание с Испанией в обществе бесшабашного Джанфранко, возвратившегося с Кубы на родину «погостить», и еще одного молодого весельчака, итальянского шофера, старые друзья, интересные люди с неповторимым иберийским задором, пирушки, почести — все это положительные эмоции, которые делают молодым, возобновляют сон, заставляют забыть о таблетках, возвращают вкус к жизни.

Хемингуэй пишет Хосе Луису: «Фео, меня везде встречают как героя. Черт возьми, поройся в своих запасах, найди пилюли, чтобы я мог им достойно ответить».

Ко дню рождения в Мадрид приходит телеграмма с сообщением, что правительство Кубы отметило Хемингуэя высшей почестью, какой только удостаиваются иностранцы, наградив его орденом Карлоса Мануэля де Сеспедеса [Вручен был в торжественной обстановке в «Клубе Наутико Интернасиональ» 21 июля 1954 года].

Сафари в компании старого приятеля, белого охотника Филипа Персиваля, Марио Менокаля и Эрла Тей-сена, фотографа журнала «Лук», начали в конце августа на холмах вокруг Мачакоса, центра расположения племени вакамба, в сорока милях на запад от Найроби. Вскоре, однако, им разрешили охоту в Южном заповеднике Каджиадо, кишащем дичью.

Об этом сафари многое известно, писал о нем и сам Хемингуэй, и Мэри. Думается, однако, что в повествовании Марио Менокаля есть нечто такое, что показывает Хемингуэя в новом ракурсе.

Мы сидели за столиком на уютной террасе ресторана «1830», когда обед уже закончился и персонал отдыхал перед ужином.

Марио смаковал банановый ликер, свободно растянувшись на стуле, а я записывал.

— Я был бесконечно благодарен Эрнесту за возможность поохотиться с ним. Даже когда он, случалось, до крайней степени раздражался, и то было здорово. Личность, исключительный был человек. Иногда представляю себе того актера, которому рано или поздно придется играть роль Эрнеста. Внешне это сделать не трудно, но его юмор, его свечение, даже его ярость повторить невозможно. После нашей первой встречи я думал над вашим вопросом. Я ведь много смеялся, иногда до ноликов, бывая рядом с Эрнестом, а вот вспомнить, по какому поводу, над какими словами — не могу. Все это рождалось неожиданно, само по себе, он не любил рассказывать чьи-то смешные истории, анекдоты, только иногда...

— Нет, не очень. Поначалу да! Но потом ему не везло. Для меня-то сафари было удачным. Я быстро отстрелял свою норму, и все крупный зверь, чаще с первого выстрела. Все из-за желтого шарфика, которым я повязывал горло. Помните, я показывал его прошлый раз. Эрнесто порывался выпросить его у меня, но не решился. Ему не фартило. Стрелял он отменно. Но все зависело от настроения, от какой-то мелочи. Расстроится и мажет, а потом не признается, придумывает небылицы, хвастает.

Был один случай с носорогом. На всю жизнь останется в памяти. Я бы не выдержал, ей-богу! Такое могло быть только с Эрнестом. Он ведь превращался в машину тем более точную, чем сложнее и опаснее складывалась ситуация.

— Вы расскажете, Марио, об этом? Пожалуйста,— я подкрепился глотком уже остывшего кофе.

— Мы двигались на «лендровере» в поисках подходящего места для завтрашней охоты. Впереди увидели носорога. По знаку Персиваля сошли и стали обкладывать зверя. Кто-то прежде времени спугнул животное, и оно понеслось в сторону кустарника, в котором стоял Эрнест. Мчался — земля содрогалась! Когда он первым выстрелом ранил носорога, тот свернул прямо на него. Три следующих выстрела только еще больше разъярили зверя. У Эрнеста оставался последний патрон. Жизнь его повисла на волоске. Все зависело от него самого. Ничто не могло ему помочь. Выдержка и необычайное хладнокровие и его внутренняя «машина». Грохнул пятый выстрел — и более чем полутонный носорог, настоящий танк, свалился всего в трех метрах от Эрнеста.

— Мы находились в разных местах, довольно далеко. Кое-что видели, но больше могли догадываться. Когда подошли, Эрнест сидел на туше, словно в собственном кресле, и палочкой что-то выковыривал из-под ногтей... Но расстроился жутко, как мальчишка, когда я в Турамани, к западу от озера Магади, убил очень крупного самца-леопарда. Мы шли с проводником Дзока. Вдруг он шепчет «сичуи», и тут же я увидел на открытой площадке великолепную кошку. Она почуяла нас и побежала. «А, все равно! — сказал я себе, зверь был далековато.— С опережением!» И выстрелил. Леопард закрутился на месте. Мы побежали, и я добил его вторым выстрелом. Правая лапа, куда попала пуля, была зажата в пасти. Потом Эрнест фотографировался. Фото попало на обложку журнала «Лук» и обошло многие издания. В тот день Мэри убила отличного самца куду точным попаданием в шею.

Помню и такой случай. Мы три дня выслеживали льва. Знали, что зверь находится в обложенном нами месте. Все здорово устали, и Персиваль, собрав туземцев, решил прочесать район. Льва не оказалось, и тогда Эрнест признался: «Я видел его, вышел к нему с подветренной стороны совсем близко. Лев рыл ямку и ел корни. Он был старый и больной. Я не стал стрелять».— «Ну и напрасно,— возмутился Персиваль,— как раз его-то и следовало прикончить, оставлять надо того, кто моложе и сильнее». Эрнест покраснел и ни с того ни с сего рассказал анекдот. «Однажды в Англии хозяйка выгоняла из дома служанку и молвила той на прощание: «Чтоб твоей ноги здесь больше не было! Да свершится божья воля — не найти тебе другой работы!» На что служанка спокойно ответила: «А я знаю, отчего вы, миледи, такая злая».— «Отчего?» — «Да оттого, что я лучше вас!» — «Кто тебе это сказал, наглая? Мой муж?» — «Нет, миледи, ваш шофер!» Старый Персиваль ужасно был удивлен.

— Перед рождеством я возвратился в Гавану, а они с Мэри хотели подольше побыть и побольше посмотреть. Эрнест готовился писать книгу об Африке. Мэри много фотографировала. В конце января они в районе Белого Нила у водопада Мэрчисон-Фолз потерпели одну за другой две авиакатастрофы. Были даже некрологи, но все обошлось...

— Только этого Хемингуэю тогда не хватало! Но то, что было с ним, подтверждает вашу, Марио, теорию о заложенной в Хемингуэе «машине»,— я достал список и перечислил Марио Менокалю не менее десятка публикаций в кубинской прессе, в которых сообщалось о том случае.

Сейчас же мне хочется из потока всевозможной информации, появившейся в конце января — начале февраля 1954 года, привести здесь полностью одну статью. Автор ее некий В. К. Майо, по всей вероятности, уроженец Испании, проживающий в Нью-Йорке. Напечатан материал в кубинской газете «Информасион» 2 февраля.

СМЕРТЬ И ВОСКРЕШЕНИЕ ХЕМИНГУЭЯ

Если у кого еще и были сомнения, они рассеяны неопровержимым фактом. Хемингуэй пользуется у себя на родине огромной популярностью. Известны три наиболее модные фигуры в Соединенных Штатах — Эйзенхауэр, Трумэн и Хемингуэй.

Сообщения, передаваемые по радио в воскресенье вечером, и информация, появившаяся в прессе в понедельник утром о том, что самолет, на котором путешествовал Хемингуэй, потерпел аварию и разбился в глуши африканской сельвы, вызвали глубокое потрясение.

В Нью-Йорке «Дейли ньюс» выпустила экстренное издание с целью оповестить читателей о том, что Хемингуэй жив и здоров.

В понедельник утренние выпуски ряда газет утверждали со всей уверенностью, что Хемингуэй погиб. В одной из них мы читали следующую «элегию»: «Он был писателем глубоко драматическим и драматически погиб. Когда за плечами такая жизнь, какую прожил Хемингуэй, трагически расстаться с ней это великое счастье...»

Между тем, к нашей радости, жизнь Хемингуэя не оборвалась и драма может продолжаться.

О нем уже столько насочиняли и еще больше будет написано. Без сомнения, Хемингуэй сегодня самый крупный из живущих писателей США. Он дал направление целому поколению писателей. На литературу США он оказал такое же влияние, как на испанскую — Ортега-и-Гассет и Асорин. Недаром говорят, что в Соединенных Штатах половина тех, кто пишет, имитирует его, стиль, а вторая — пытается.

Тот факт, что Шведская академия не удостоила его Нобелевской премии, говорит скорее в пользу Хемингуэя, чем Шведской академии. Хемингуэй составляет группу вместе с Золя, Толстым, Горьким и Гальдосом, которые также не были удостоены этой премии.

Хемингуэй уже создал несколько произведений, которые будущие поколения станут читать как классику. "Прощай, оружие!"— роман, посвященный первой мировой войне и построенный на любви. После «Пармской обители» Стендаля это лучший из всех написанных романов о любви. В глубине, за щитом силы и мужественности, скрывается романтик, возможно последний романтик нашего века. Как романтик, он добровольно увлекался боем быков, о котором написал немало.

Хемингуэй входит в небольшую группу писателей разных стран мира, которые ощущают притяжение Испании, всего испанского. Он изъездил Испанию из конца в конец. Хорошо знает эту страну. Говорит по-испански, и действия ряда его произведений разворачиваются в Испании. Он не мог поселиться в этой стране и живет на Кубе, которую рассматривает как некое продолжение Испании.

Рамон Сеньер в глубоко продуманной статье «о мужественности Хемингуэя» вспоминает такой случай. Оба они пили мансанилью в одном из баров Мехико, и Хемингуэй сказал ему с нескрываемой грустью:

— Вы? — с искренним удивлением, тут же перешедшим в недоверие, спросил Сеньер.

— Ну, надо понимать: неудачник, потому что я не родился в Испании...

Большего восхваления Испании быть не может».

На самом гребне волны, в расцвете славы, в преддверии наивысшего литературного признания, с Хемингуэем случается второй в жизни сбой, лишивший его теперь физических сил.

Невозможно не вспомнить здесь наиболее откровенные строки, родившиеся по живому следу, на искренией эмоциональной ноте под пером Аарона Хотчнера, которого Хемингуэй пригласил к себе в Венецию сразу же после возвращения из Африки в Европу: «Когда я вошел в комнату, Эрнест сидел в кресле у окна и читал. Неизменный теннисный козырек прикрывал глаза.

Я остановился у двери, потрясенный. В последний раз я видел его в Нью-Йорке в конце 1953 года, незадолго до отъезда в Африку. Он поразительно постарел за эти пять [Хотчнер ошибается, должно быть — одиннадцать месяцев. «Фландрия» отплыла из Нью-Йорка 24.VI 1953 года] месяцев. Его волосы (большая часть сгорела) совершенно поседели. Седой была и борода. Казалось, он что-то потерял. Я говорю не о физической потере, но в нем как-то не чувствовалось прежней незыблемости» [Отрывки из книги А. Хотчнера «Папа Хемингуэй» в переводе Ю. Осипова].

После Африки Хемингуэй с Мэри едут в Венецию — Хемингуэй настаивает, он не может не повидаться с Адрианой. Мэри улетает в Париж, а затем в Лондон. Хемингуэй вызывает к себе Хотчнера и вместе с ним, на автомашине, отправляется в Испанию. От журналистов, репортеров и фотографов нет покоя, приходится отбиваться. Это радует, но состояние здоровья вынуждает обследоваться у известного врача Хуана Мадина-вейтиа Туленго, хирурга всех знаменитых тореро, который после этого напишет тревожное письмо своему приятелю Хосе Луису Эррере.

6 июня, уже вместе с женой, Хемингуэй садится на пароход «Франческо Морозини», идущий курсом на Гавану.

С борта корабля, 28 июня, на подходе к Кубе, он направляет в адрес фотоотдела крупнейшего универсального магазина «Сире» на имя Роберто Эрреры телеграмму: «Прибываем вторник 18.00, сообщи Пако Гараю, Грегорио, Тунеро, Фео, Джанфранко, Манто обнимаю Хемингуэй».

Далее привожу воспоминания братьев Хосе Луиса и Роберто Эрреры.

— Мы сразу, по тому, как Папа первым упомянул в телеграмме Пако, поняли, что он нуждается в том, чтобы в таможне его не очень-то досматривали,— говорит Роберто.— Эрнест возвратился, и с ним было семьдесят четыре места. Но главное, мы все не узнали его — за год он превратился в старика. Особенно сокрушался Тунеро, он жил с семьей, женой и мальчиком все это время в «Ла Вихии» и, когда увидел Папу, отшатнулся. Чуть не плакал и клял самолеты, которых всю жизнь Папа боялся и избегал. Помню, Кид сказал: «Если человек получил сигнал, им нельзя пренебрегать. Не каждому дано познать, где ждет его беда. Напрасно Папа летал».

— Погоди, Роберто,— остановил брата Хосе Луис.— Менокаль говорил мне, что заметил разительную перемену в Эрнесто еще до катастрофы. Он начал стареть уже в Европе. Почему Папе так и не везло в сафари! Это происходило на глазах у Марио. Он мне и рассказал. •

— Верно, на фотографиях, которые подарил мне Менокаль,— они были сделаны во время сафари — Хемингуэй уже весь седой и по виду ему можно дать все шестьдесят пять! — заметил я.

— Вот то-то! Я и говорю! После отъезда Адрианы он нашел в себе силы смириться с судьбой. Успех, пришедший за «Стариком и морем», морально поддержал. А поездка в Европу, новые встречи с Адрианой развеяли созданный им мираж, снова убедив его в собственном бессилии. Обстоятельства как бы вынуждали его жить в театре, среди декораций, которые ему трудно было выносить. Внешне все выглядело пристойно. Все было хорошо. Думаю, не только писатель, любой человек позавидовал бы ему. Он имел то, к чему стремился. Но внутри съедал самого себя. Катастрофы — он еще вышел из них молодцом — подорвали здоровье, нанесли серьезные травмы, и мы получили из Африки Эрнеста, на которого, честно говоря, невозможно было нам, его друзьям, смотреть без сожаления и грусти.

— Но зато как его встречали! — Роберто улыбается.— Мы с Гараем, Синдбадом, целой бандой журналистов, и с нами еще был, как его, певец, «наиглубочайший бас мира», ну... Лусиано Алькатена, мы выходили в море на «Пиларе» встречать Папу. Он был доволен!

— В моем архиве есть все, что появилось в прессе в связи с этим,— сообщаю я своим собеседникам.— Для книги же я использую лишь отдельные выдержки. Например, «Эксельсиор» писала: «Вновь с нами знаменитый Хемингуэй. Знатные путешественники были сердечно встречены внушительной группой почитателей... Сеньор Хемингуэй, чей внешний вид мог нас только радовать, с улыбкой на устах прежде всего сказал: «Привет моим кубинским друзьям» — и принялся беседовать с журналистами. «Я счастлив, что вновь ступил на землю Кубы, которую так люблю. Сейчас, после этих страшных катастроф, я чувствую себя намного лучше. Двадцатитрехдневное путешествие пошло мне на пользу... Возвращаюсь домой с желанием работать. Так и поступлю! Еще раз хочу поблагодарить моих кубинских друзей за внимание и участие, которое они проявили во время печальных происшествий, случившихся в Африке».

А вот газета «Пренса либре»: «Корабль величественно вошел в канал и несколько минут спустя причалил к пристани. Катер «Пилар» с друзьями писателя и журналистами тут же приткнулся к борту, и все поднялись на палубу. Рой журналистов и фотографов окружил путешественника, когда нам удалось более или менее приблизиться к нему. Марио Менокаль, давнишний друг Хемингуэя, обнимал писателя, и мы ухитряемся протиснуться к нему.

— «Пренса либре» выражает вам свое добро пожаловать!

— Спасибо,— отвечает Хемингуэй,— большое спасибо! Передайте редактору и всему штату, всем в газете мои добрые приветы.

Хемингуэй уходит от разговора об африканских авариях.

— Я искренне рад тому, что возвратился на Кубу, где у меня столько друзей,— на его розовом лице, обрамленном седой бородой, нетрудно прочесть глубокую сердечность.

— Немного отдохну,— говорит писатель,— и сразу за работу. Вчерне у меня уже готовы три рассказа и роман, который назову «Старое море». Это история о море, Мексиканском заливе и войне против подводных лодок...

Когда после разговоров и коктейлей мы оставляем корабль, часы показывают девять вечера. Хемингуэй всем пожимает руки и отправляется туда, где вскоре

после короткого отдыха он станет колдовать над словами, чтобы оставить нам свою прекрасную прозу».

— Да,— подтверждает Хосе Луис,— а прибыл домой и тут же попросил сделать укол новокаина. Неделю не поднимался. А потом мы пригласили Марио Санчеса-Кида, бывшего боксера, ежедневно делать ему массаж. Первое появление Эрнеста на публике было, когда он получал орден, в день своего пятидесятипятилетия.

— Нет, Хосе Луис, Папа еще до этого, десятого числа, был на приеме у посла,— поправляет старшего брата Роберто.

— Да, вот раньше бы он ни за что не пошел к послу. Придумал бы обязательно причину. А тут потянул пару дней, не захотел спорить с Мэри и — отправился. Я предостерег его от выпивки. На это Эрнесто мне сказал: «Пока мне везет, Фео!», а я подумал: «Не очень-то». Эрнесто был плох во всех отношениях, и следовало очень серьезно приниматься за него. Чуть позже я получил «Лук». Внимательно, несколько раз прочел его пространную статью — об Африке,— и, как бывает, массажист прежде самого спортсмена чувствует по реакции мышц, что спортсмен выжал из себя все, так и мне показалось...

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Сафари

СМЕРТЬ И ВОСКРЕШЕНИЕ ХЕМИНГУЭЯ