Папоров Хемингуэй на Кубе Святая дева Каридад

Много позднее Пикассо рассказывал мне, что
всегда принимал приглашения богачей,
потому что это доставляло им большое удовольствие,
но потом обязательно что-нибудь случалось
и он не мог пойти.
Эрнест Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой»

В читальном зале Гаванской государственной библиотеки имени Хосе Марти, светлом и удобном, еле слышно шумит «эйр-кондишен».

Уже поздно. Сейчас служитель выключит аппараты кондиционирования воздуха, появится в зале с метлой, тряпками, приспособлением из пакли для сметания пыли, огромным совком и начнет крутить многочисленные ручки оконных створов высоких стеклянных стен. В помещение волнами польется теплый, насыщенный влагой воздух, и читатели заспешат к стойкам библиотекарей.

Мне еще можно посидеть немногим более получаса. После закрытия, ближе к полуночи, предстоит поездка в типографию — надо подписать в печать последнюю тетрадь находящегося в тираже очередного номера журнала «URSS».

Позади рабочий день и три часа мороки с пыльными подшивками старых газет и журналов. В них содержится самая разнообразная, весьма любопытная информация о старой Кубе, но сознание запрограммировано: оно настроено на одну, определенную тему — Хемингуэй,— и пальцы торопливо перелистывают страницы.

Справа от меня еще высится внушительная стопка не просмотренных журналов, когда к столу подходит худой седоволосый библиотекарь. Он вполголоса спрашивает, можно ли забрать ненужные подшивки, но я знаю — его появление означает: «пора уходить».

Однако, как это часто бывает, переворачиваю страницу и сразу обо всем забываю — вижу неизвестные мне фотографии Хемингуэя и текст под заголовком:

«Чествование, чересчур запоздавшее». Журнал «Картелес» за 26. VIII 1956 года.

Библиотекарь смотрит с удивлением, как я, не обращая на него внимания, хватаю ручку, пододвигаю к себе тетрадь и принимаюсь лихорадочно переписывать текст. Вместе с тем в его глазах нет ни тени неудовольствия или упрека. В них светится понимание — библиотекарю хорошо известна радость успешного поиска.

«Куба давно была должником Эрнеста Хемингуэя. В прошлый понедельник долг этот был погашен. В обстановке поистине бьющего через край народного веселья Хемингуэй отобедал в кругу более чем полутысячи кубинцев, которые доказали ему свою любовь и уважение. В конце обеда, отвечая на внимание, старый писатель обратился к морю своих почитателей с краткой речью — образец выступления на банкетах,— в которой засвидетельствовал свою вечную любовь к Кубе: «Я благодарен и взволнован этим чествованием, которое не заслужил. Я всегда считал, что писатель должен творить в уединении, а не выступать публично. Поэтому, без лишних слов, хочу передать медаль, полученную мною вместе с Нобелевской премией по литературе, в дар нашей деве Каридад дель Кобре, покровительнице этой страны, которую я так люблю».

Короткая информация и четыре крупных фотографии. Рядом с Хемингуэем вижу знакомые лица журналиста Фернандо Кампоамора, телекомментатора Мано-ло Ортеги, Грегорио Фуэнтеса, Хосе Луиса Эрреры, певца Бола де Ньеве.

Ухожу последним. Библиотекарь улыбается — он сказал как-то, что «более настойчивых и упорных читателей, чем советские», за всю свою долгую жизнь не встречал, и теперь радуется моей находке.

Спускаясь по мраморной лестнице, испытываю приятное ощущение от сознания, что день принес удачу,— не так часто это случается, но тут же возникает мысль: а чего ради Хемингуэй подарил свою медаль собору святой девы? Странно.

Всю дорогу до типографии и там, в шуме скоростных ротационных машин, продолжаю думать о непонятном поступке Хемингуэя. Перед глазами проходят только что виденные фотографии. Говорю себе — ведь Бола де Ньсве, что в переводе означает «Снежный ком», известный кубинский певец, сейчас в Гаване и как обычно, должно быть, поет в ресторане «Монсеньор».

Удача вновь сопутствует мне, и в перерыве я уже объясняю Бола — симпатичному и всегда веселому негру неопределенного возраста, — что привело меня к нему. Тот сразу вспоминает августовский обед и увлеченно рассказывает. Отодвинув рюмку дайкири, кладу тетрадь на стойку бара и записываю, записываю.

На следующий же день спешу к Фернандо Кампоамору, затем на телевидение, где нахожу Маноло Ортегу. Расспросив Марио Менокаля, Грегорио Фуэнтеса и рыбаков Сантьяго Пуйга, Луиса Карнеро, Карло-са Гутьерреса, встречаюсь и с остальными участниками банкета, кого только удается разыскать в Гаване.

Просмотрев все газеты и журналы за вторую декаду августа 1956 года и найдя в них весьма скудную информацию, окончательно убеждаюсь, что руководители печатных органов буржуазной Кубы, особенно таких газет, как «Диарио де ла марина», «Эксельсиор», «Гавана-пост», не слишком баловали американского писателя вниманием.

Рене Вильяреаль — последний из участников заинтересовавшего меня события, с кем встречаюсь. Он, как говорится, поставил точку над «i» — показал мне все хранившиеся в музее «вещественные доказательства», имевшие отношение к чествованию, и подарил экземпляр программы-приглашения на банкет 13 августа 1956 года.

Четыре листа желтой оберточной бумаги сшиты в тетрадь форматом с наш толстый журнал. В ней вкладка — глянцевая, мелованная бумага. На первой странице программы надпись: «Чествование на Кубе Нобелевского лауреата Эрнеста Хемингуэя». Над ней акварельный рисунок — Кохимар, лодки в море, хижины рыбаков, пальмы. На обороте почти во всю полосу — отрывок из повести "Старик и море", где писатель упоминает о пиве «Атуэй». На том же развороте перечисляются организации, которые приняли участие в чествовании. На следующей странице — стихи народного поэта Сальвадора Лопеса. Рядом — во весь лист — фото писателя. Хемингуэй в гостиной, в одних трусах, со стаканом хайбола, полулежит на диване и гладит любимую кошку Бойси, у ног его растянулся черный кудлатый пес Блаки. На следующей странице текст: «Банкет в парке пивоварни «Модело» в Которро. Гавана, понедельник, 13.VIII.56 г.».

На последней полосе снова отрывок, уже из романа «Иметь и не иметь»:

«Я вошел в «Жемчужину» и сел за столик. На место стекла, разбитого выстрелом, уже вставили новое, и витрину привели в порядок. Несколько gallegos [Прозвище испанцев на Кубе] пили у стойки, другие закусывали. За одним столом шла игра в домино. Я взял бобовый суп и тушеную говядину с картофелем за пятнадцать центов. Вместе с бутылкой пива «Атуэй» это составило четверть доллара...»

Другой экземпляр программы, вместе с памятным альбомом, обтянутым рыбачьей сетью, лежит на столе библиотеки в музее. Рядом — номер газеты «Восеро оксиденталь». На первой странице фото: журналист Фернандо Кампоамор вручает писателю этот самый альбом с фотографиями банкета.

Стою в библиотеке Хемингуэя и смотрю на распластавшуюся в холле у выхода шкуру огромного нубийского льва. Материал собран, все известные мне участники события опрошены, газетная и журнальная информация переписана в тетради, «вещественные доказательства» изучены, и план главы «Святая дева Каридад...» рождается сам по себе.

Августовские дни 1956 года не были для Хемингуэя радостными. Угнетало сознание напрасно потерянного времени на затею с фильмом «Старик и море», а здоровье, после африканских приключений, восстанавливалось с трудом. Чтобы понять состояние, в котором пребывал в то время писатель, достаточно привести хотя бы начало статьи, написанной им в один из жарких июльских дней для журнала «Лук» и перепечатанной затем кубинским «Картелес» 9 сентября того же года.

«ИНФОРМАЦИЯ О СЛОЖИВШЕЙСЯ СИТУАЦИИ»

В последнее время в Гаване распространился слух о том, что Эрнест Хемингуэй, лауреат Нобелевской премии по литературе, намерен покинуть Кубу, устав от ненужных, назойливых посетителей, которые не дают ему возможности работать. Верно ли это? Хемингуэй отвечает на этот вопрос статьей «Информация о сложившейся ситуации», написанной специально для журнала «Лук». Подписи к фото принадлежат перу самого Хемингуэя.

«Чем больше книг мы читаем, тем яснее понимаем, что истинная роль писателя — создавать шедевры, и ничто иное не имеет для него ни малейшего значения. Это само собой разумеется, однако — как мало писателей, которые понимают это и, понимая, готовы отказаться от того, что представляет собой лишь блестящую мишуру, но тем не менее увлекает их! Писатель всегда думает; его следующая книга будет лучше предыдущей, но он не отдает себе отчета, что если это ему не удается, то виноват в том только его образ жизни и ничто иное.

Все экскурсы в журналистику, в работу на радио, пропаганду, в написание сценариев, какими бы они грандиозными ни казались, обречены на разочарование. Вкладывать в эти формы лучшее, что есть в нас,— равносильно сумасшествию, ибо таким образом мы обрекаем самих себя на забвение. Работа эта, в силу своей природы, не долговечна, и поэтому мы никогда не должны посвящать себя ей...»

Эти строки принадлежат перу Сирилла О'Конноли. Они взяты мной из его книги «Неспокойная могила», которая никогда не будет иметь достаточно читателей, сколько бы она их ни имела. Поэтому, перечитывая ее после того, как отложено в сторону восемьсот пятьдесят страниц собственной рукописи, рукописи книги, которую любишь и в которую веришь, во имя того, чтобы отдать четыре месяца сценарию и съемке фильма по другой твоей страстно любимой книге, я твердо знаю, что больше никогда, до самой смерти, не прерву работы, которую научился делать и ради которой родился и живу. Но поскольку каждую неделю читаешь некрологи

о хороших и дорогих друзьях, это обещание может быть несерьезным. И тем не менее это обет, который я могу исполнить.

Общество «песадос» [зануды (исп.)] никоим образом не возмещает потерянного времени, поэтому ты давно пытаешься избежать с ними контакта. Есть масса способов добиться этого, и ты вынужден ими овладеть всеми. Однако «пломос», «латосос», «коберос», «гордоc» и «агуафьестас» ["Гири", "надоеды", "льстецы", "пустобрехи", "выпивохи" (исп.)] процветают и, похоже, с появлением антибиотиков выработали иммунитет к болезням и бессмертие, в то время как люди тебе близкие умирают на глазах и в безвестности каждый месяц.

...Мэри и я живем здесь и работаем, но нам настолько мешают многочисленные визитеры, что мы вынуждены уехать. В течение долгого времени жизнь здесь была и продолжает быть приятной, когда нас оставляют одних, в покое. Поэтому мы постоянно возвращаемся сюда, куда бы ни уезжали. Тут наш дом. И ты не должен позволить, чтобы тебя из него выгнали; ты обязан защищать свой очаг. Испания и Африка хороши, но их быстро губят.

...Все милые места Вайоминга наводнены, и кто знал их в иные времена, теперь не может там жить.

...Мы вынуждены оставить Кубу этой осенью, чтобы снять напряжение и положить конец перерывам в работе... А пока нужно трудиться над книгой в «Ла Вихии». С фильмом покончено. Никогда больше не буду работать для кино».

К этому времени, как известно читателю, относится и законченный Хемингуэем на Кубе печальный рассказ «Нужна собака-поводырь».

Вспомните: «...Постараюсь. Это я могу обещать. А что еще? Что ты еще можешь? Ничего, подумал он. Ровным счетом ничего».

Слова эти весьма точно передают состояние, владевшее в то время писателем.

За несколько дней до банкета в «Модело» к Хемингуэю приехал Марио Менокаль. Они сидели у бассейна, когда Хемингуэй обратился к своему другу с неожиданной просьбой: еще раз рассказать ему все, что тот знает о святой деве Каридад дель Кобре, покровительнице острова.

История чудесного появления святой девы Каридад сразу же становится известна каждому, кто приезжает на Кубу.

Как гласит легенда, и даже утверждают некоторые историки, святая дева Каридад дель Кобре явилась в водах залива Нипе на востоке Кубы не то в 1600-м, не то между 1620-м и 1627 годами (точно не установлено).

Два взрослых индейца и девятилетний негритенок, сидевшие в лодке, увидели, что по волнам залива плывет икона, укрепленная на небольшой доске. Приблизившись к ней, они прочли надпись: «Я св. дева Каридад».

Появление иконы святой девы Каридад из Ильескас (Кастилья) связывают с именем испанского конкистадора Алонсо де Охеда — сподвижника Колумба, исследовавшего вместе с Хуаном де ла Коса и Америго Веспуччи побережье Венесуэлы и открывшего остров Кюрасао. Охеда в 1511 году жил среди индейцев южного побережья Кубы и оставил касику, принявшему христианскую веру, икону. Касик долгие годы держал ее у себя, но, опасаясь, что вновь пришедшие белые отнимут у него икону, спрятал ее в лесной чаще, где берет свое начало могучая кубинская река Майари. По-видимому, дождевые потоки с гор вынесли икону в русло реки, и она явилась в заливе Нипе перед изумленными взорами рыбаков.

Весть о чудесной находке разлетелась по острову. И родилась новая вера, возник новый культ. С тех пор каждый год 8 сентября десятки тысяч паломников стекаются к собору местечка Эль Кобре, где хранится икона смуглой святой девы. Они идут к ней со своими бедами и страданиями. В руках их — дары, а в сердцах— надежда. Те же, кто не находит сил отправиться в путь, сооружают миниатюрные домашние алтари, любовно украшают их и всю ночь проводят подле своего божества.

Как утверждает Марио Менокаль, Хемингуэй выслушал тогда его рассказ, ни разу не перебив, и лишь в конце спросил:

— Это правда, что большинство кубинцев истово верят в Каридад?

— Не знаю, Эрнест, говорят,— ответил Менокаль.

В день банкета, — на который Рене, по просьбе Хемингуэя, пригласил всех жителей Сан-Франсиско, — в «Ла Вихии» утром собрались близкие друзья писателя. В беседке, уставленной ажурной железной мебелью, под пышной кроной манго распивали коктейли Менокаль, доктор Колли, Пако Гарай, боксер Кид Тунеро, промышленник Хайме Бофилл, гаванский адвокат писателя Самуэльс и братья Хосе Луис и Роберто Эррера,

Около полудня в финку приехал журналист Фернандо Кампоамор, которому принадлежала идея банкета. Он отвечал перед хозяевами компании «Атуэй» за его успешное проведение.

Поздоровавшись и, предложив вновь пришедшему, стакан джина с тоником, Хемингуэй увлек Менокаля в дом и, затащив в свой кабинет, прошептал с видом заговорщика:

— Я хочу устроить им сюрприз! Они все равно не получат от меня того, что ждут.

— Этот Кампоамор — ловкач! Он решил использовать меня для рекламы дерьмового пива. Мне нелегко было отказаться от моторного катера, который они хотели мне подарить. Ведь он больше и лучше моего. Я категорически заявил им, что моя лодка до конца дней моих будет носить имя «Пилар». А они хотели подсунуть мне «Атуэя». Понимаешь зачем?

— Действительно ловко. Ничего не скажешь. И ты отказался?

— Меня не проведешь и не купишь! Он и сейчас приехал, чтобы в последний раз попытаться уговорить меня. Увидишь, будет просить, чтобы я сказал на банкете, что пью только пиво «Атуэй».

— Но ведь банкет они устраивают для тебя грандиозный!

— Держи карман шире. Для меня! «Бакарди» этот «немец» [Ром «Бакарди» и пиво марки «Атуэй» производились на Кубе одним и тем же предприятием, которое возглавлял кубинец Хосе Бош. Как известно, во время войны в Европе «ботами» называли немцев] продает хорошо, а вот пиво им не приносит желаемых доходов. Хотят заработать с моей помощью,— Хемингуэй сделал выразительный жест рукой, обнажил белоснежные зубы и продолжил: — Я кое-что придумал, а ты мне поможешь написать по-испански несколько слов. Это должно быть коротко. «Я писатель — говорить не должен и мою медаль дарю святой деве Каридад...»

Рассказывая мне об этом эпизоде, Марио Менокаль достал из альбома листок, на котором его рукой был набросан текст. Я сразу узнал тот самый листок, который держал в руках Хемингуэй на банкете в момент, когда его запечатлела фотокамера Рауля Константино Ариаса.

С таким «антиатуэевским» настроением Хемингуэй и направился в местечко Которро, в семи километрах от Сан-Франсиско, где его уже ждали более трехсот человек.

Хемингуэй преподнес устроителям сюрприз после первых же рюмок дайкири, поданных в саду пивоварни под звуки популярного музыкального ансамбля «Лос Кумбанчерос», когда ведущий программу диктор телевидения Маноло Ортега пригласил гостей к столу, накрытому под сводами просторной террасы. Во главе стола уже сидели директора «Бакарди» и «Атуэя» со своими семьями и высокопоставленные гости. Два места в середине были приготовлены для Хемингуэя и его жены.

Хемингуэй подошел к столу и, опустив глаза, не очень громко произнес:

— Надеюсь, вы поймете, — сегодня я хочу сидеть среди тех, с кем рыбачил, кто помог мне создать образ Старика, написать мою книгу,— и быстро направился к противоположному концу стола, где рассаживались рыбаки из Кохимара.

Начался обед. Традиционное «конгри» — рис с подливкой из черных бобов, вареная юкка и жаренный на костре поросенок. Все это сопровождалось огромным количеством бутылок «Атуэй». Обед прошел под аккомпанемент все того же ансамбля «Лос Кумбанчерос». Выступала популярная певица Амелита Фраде, любимец публики Бола де Ньеве, модный декламатор Луис Карбонель.

Поэт Сальвадор Лопес прочел децимы, посвященные виновнику торжества.

После кофе к Хемингуэю подошел Фернандо Кампоамор, которому надлежало произнести приветственное слово.

— Мистер Хемингуэй,— сказал он вполголоса,— прошу вас. Сделайте это ради меня!

Тот кивнул, выражая согласие, и тогда Кампоамор зычным, обрадованным голосом начал: «Сеньорас и сеньорес» — «Дамы и господа...» Речь его была длинной, местами вовсе непонятной, и не только для малограмотных рыбаков. Закончил свой спич Кампоамор с пафосом, на высокой ноте: «Эрнест Хемингуэй, маэстро, обменявший свою немеркнущую славу на наши объятия — вечных его друзей, продолжай же идти вместе с нами одной дорогой. Смысл всего, что происходит, так прост, как проста фраза ребенка, — кубинская родина любит тебя, как Родина-мать!»

Кампоамор закончил и, тяжело дыша, подлетел обнимать Хемингуэя, а тот спросил его на ухо: «Больше не будет выступлений?» — и, услышав «нет», торопливо отстранил Кампоамора, полез в карман своей дорогой, в полоску, гваяверы, достал листок и скороговоркой прочел написанные на нем строки. Затем сунул медаль журналисту, сцепил перед лицом руки, потряс ими, как это делают цирковые борцы под занавес, виновато улыбнулся и сел.

Слова Хемингуэя были встречены восторженно, хотя для устроителей они были еще одним сюрпризом. Сидевшие во главе стола были достаточно хорошо воспитаны, чтобы не показать своего недовольства выступлением Хемингуэя. Однако на следующий день, когда Кампоамор получал свой гонорар, ему дали это почувствовать.

Третьим сюрпризом было поспешное «бегство» Хемингуэя с пышного банкета. Неподалеку от писателя сидел журналист Сальвадор Ново. Они были знакомы. Хемингуэй подозвал его и, зная, что тот не преминет поделиться новостью со своими коллегами, сказал:

— Чико, я должен уйти. Сегодня похороны моего друга Агустина Круса. Я не могу находиться на празднике, когда хоронят моих друзей.

Через несколько минут Хемингуэй покинул застолье.

Перед уходом он шепнул Грегорио Фуэнтесу, что ждет рыбаков из Кохимара в «Ла Вихии». Хемингуэй знал, что они приготовили ему памятную медаль, и, вероятно, не хотел, чтобы ее вручали в присутствии неприятных ему людей.

Простые, обожженные солнцем, дубленные солью, закаленные невзгодами рыбаки — старые и совсем молодые — группками по четыре-пять человек появлялись в «Ла Вихии». Опрятно одетые, подтянутые, они непринужденно и весело приветствовали Хемингуэя. Хозяин «Ла Вихии», сменив нарядную гваяверу на просторную рубаху с короткими рукавами, подолгу тряс руку каждому из них.

Рене едва поспевал откупоривать бутылки самых дорогих напитков, извлеченных из погребка по распоряжению Хемингуэя. Из беседки по всему саду разносился смех, восторженные выкрики. Но вот наступила тишина...

Крепкий черноволосый парень, в распахнутой фасонистой рубахе в яркую полоску, достал из заднего кармана квадратную, обтянутую черным бархатом коробочку.

Из нее он извлек дощечку, на которой под репсовым бантом цветов кубинского флага висела массивная золотая медаль. Круг ее был увенчан румпелем, под ним вылетевший из воды голубой марлин, а чуть пониже — раскрытая книга.

— Это вам от всех нас.— просто сказал рыбак.

«Это вам от всех нас!» — больше слов не было, но были слезы... слезы большого седого человека, радостные и чистые, как и чувства рыбаков.

Хемингуэй прижал медаль к сердцу. Кто-то подошел и приколол ее к нагрудному карману рубахи.

— Это самый лучший подарок из всех, полученных мною в жизни,— сказал Хемингуэй, смахивая слезу со щеки.

Старый рыбак Сантьяго Пуйг и по сей день говорит:

— Тогда я почувствовал, что наша медаль понравилась ему больше, чем та — Нобелевская.

Подаренная рыбаками медаль и сейчас лежит на «сувенирном» столе в комнате, рядом с кабинетом писателя в «Ла Вихии».

— Вечером того дня Папа снял с руки часы. Он не хотел смотреть на них, он хотел остановить время,— вспоминал Рене и на мой вопрос, что думает он сам по поводу подарка Нобелевской медали святой деве Каридад, ответил: — У него не было другого выхода. Иначе она непременно бы исчезла... пропала. Ведь президенты приходят и уходят... правительства сменяются. Более надежного места тогда у нас на Кубе не было. Папа и то потом полгода названивал Кампоамору, пока тот, наконец, не вручил медаль архиепископу для передачи ее в собор Эль Кобре.

Местечко Эль Кобре, где живут рудокопы, добывающие в близлежащих горах железо, медь и марганец, прилепилось восточной своей окраиной к полотну Центрального шоссе Гавана — Сантьяго. До столицы Восточной провинции — 21 километр. Пять-шесть неровных асфальтированных улочек, незатейливые одно-, реже двухэтажные домики под красной черепицей, много зелени. Дорога по перекинутому через ручеек легкому, воздушному мостику ведет в гору, вершина которой отливает всеми оттенками изумруда. У самого подножия горы церковь — не очень большая, не очень нарядная, но чистенькая, моложаво-прибранная — это и есть собор Эль Кобре, где хранится икона святой девы Каридад.

Широкая и довольно высокая каменная лестница ведет к главному входу. 7 сентября на лестнице и вокруг самой церкви, как говорится, негде банану упасть. Пробраться к входу можно, лишь с трудом протиснувшись сквозь плотную толпу. Во всем местечке ни единого уголка, арки, входа в дом, где бы ни стояли импровизированные алтари с изображением святой девы Каридад. Алтари убраны цветами, уставлены свечками. У ног девы Каридад — целое море свечей. В лавчонках, на лотках, тележках, ящиках, на основаниях решетчатых заборов — разложены товары. Продаются кресты и крестики, медали и медальки, свечи и свечечки, иконы и иконки, образки, ладанки, цепочки, амулеты и просто «фунтики» с землей... Многоголосый шум и резкий запах подгорелого масла — на каждом шагу на лотках куски жареного поросенка и «эмпанадильяс»—пирожки с разной начинкой.

С противоположной стороны церкви вход в «exvoto» — комнату, в которой принимаются подношения и дары. Чего только в ней нет: десятки тысяч крестиков— золотых, серебряных, усыпанных драгоценными камнями, медных, бронзовых и просто железных, множество колец, медальонов, браслетов и ожерелий, тут же — костыли, палки и шали, пучки волос, ордена, знаки отличия и... Нобелевская медаль Хемингуэя.

К заходу солнца в селении начинается «конга» — народный танец, в котором принимают участие все от мала до велика, и толпа гигантской змеей извивается в этом волнующем, чувственном танце, переливаясь из улицы в улицу под задорные звуки оркестров и барабанов, не утихающие до самого утра.

Посетить храм удается на обратном пути — в полдень. Нещадно печет солнце. Вокруг собора — ни души. О прошедшем празднике свидетельствуют лишь остатки мусора. Стучу висячей ручкой в дверь «эксвото». Выходит довольно молодая, стройная женщина в платье монахини с невыразительным бесцветным лицом. Узнаю ее имя — сестра Магдалена. Прошу разрешения посмотреть Нобелевскую медаль.

Сестра смотрит на меня бессмысленным взглядом, и мне кажется, что она ничего не слышала ни о самом Хемингуэе, ни о его Нобелевской медали. Я поясняю, говорю про Швецию, Стокгольм и о том, что медаль должна находиться здесь, в этом храме.

Магдалена уходит, но тут же возвращается, ведя за собой вторую послушницу, и жестом приглашает меня войти. В помещении полумрак. Все стены увешаны подношениями, многие из них в рамах под стеклом. Меня подводят к одному из стендов. Там, под стеклом, стоит раскрытый футляр. В нем золотой барельеф — профиль изобретателя динамита, шведского ученого Альфреда Нобеля.

Говорю сестрам, что хотел бы сфотографировать стенд. Та, что пришла позже, удаляется. Я пытаюсь вызвать на разговор сестру Магдалену, но она отвечает односложно, отводит глаза. Ясно, что о Нобелевской медали Хемингуэя в соборе мало кто знает и посетители не имеют о ней понятия.

Сестра возвращается со словами: «Вам разрешено сфотографировать медаль».

Прошу зажечь свет. Лампочки вспыхивают, но освещения явно недостаточно. Настежь распахнутые двери не выручают. Вижу нетронутые пачки свечей. Достаю деньги и прошу продать. Сестры от денег отказываются, но зажигают по свечке и по моей просьбе подходят к стенду. Отворачиваются. Я успокаиваю их, говорю, что в кадре будут лишь медаль и свечи.

Делаю первый снимок и понимаю, что близко поднесенный к стеклу стенда свет отражается в нем и «скрадывает» медаль.

Пытаюсь найти лучший ракурс, но Магдалена жестом останавливает меня и тут же приносит еще две свечи и зажигает их.

Теперь света совершенно достаточно, и я благополучно делаю свои снимки. В знак благодарности дотрагиваюсь до руки Магдалены. Она испуганно ее отдергивает. Оглядываюсь и вижу вошедшего священника падре Марио Карассоу.

— Вы полагаете, фотографии получатся? — спрашивает он.

— Надеюсь. Со свечами это будет даже эффектнее. Скажите, а медаль Хемингуэя давно здесь?

— Когда я возглавил приход, а было это восемь лет назад, медаль уже находилась в «эксвото». Вы первый, кто ею интересуется.

— Ведь всюду идет необъявленная война. У нас отбирают школы, богадельни, приюты для престарелых и сирот, дома призрения, больницы, многих священников высылают из страны...

Я настораживаюсь, еще не совсем понимая, куда гнет мой собеседник, а он продолжает:

— Так поступали враги католицизма во все времена от Нерона до наших дней. Так было в Англии в годы Кромвеля, во Франции — Кальвина, в Германии — Лютера, в Италии, когда Гарибальди захватил папские земли, в Мексике со времен императора Итурбиде, в России по сей день, а вот теперь и на Кубе...

— Не понимаю вас, падре. Для чего вы мне все это говорите?

— Как же! Об этом должна знать мировая общественность. Должны знать и народ и правительство Швеции.

— Как при чем? Вы ведь журналист из Стокгольма!

— Извините. Я журналист, но из Москвы... Падре метнул полный гнева взгляд в сторону сестры Магдалены и замер. Мне стало жаль бедняжку, но я ничем не мог помочь ей и счел за лучшее удалиться.

Садясь в машину, оставленную в скверике собора Эль Кобре, я подумал, что передача Нобелевской медали в дар святой деве Каридад по сути дела была весьма эффектным, но не слишком продуманным жестом. Медаль сохранилась, но в обмен на однодневную газетную публикацию утратила свой высокий смысл, перестала быть почетной Нобелевской премией и обречена на вечное «заточение» рядом с детской ладанкой, крестиком, пучком чьих-то волос, звездой с офицерского погона...

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Святая дева Каридад

«ИНФОРМАЦИЯ О СЛОЖИВШЕЙСЯ СИТУАЦИИ»