Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Арнольд Ллойд - Из книги "Высоко в горах с Хемингуэем"

Куперы приехали 28 сентября днем, и, как обычно, их поместили в Охотничьем домике. Куп сразу же явился ко мне и принес ружьище для охоты на крупную дичь. Он действительно умел быть на редкость обаятельным и прекрасно маскировался, ведя наши обычные разговоры. Через несколько дней я должен был отправиться в Сэлуэй снова охотиться на вапити и взять с собой одного гостя. Ну и, поговорив о том о сем, он, наконец, застенчиво перешел к делу:

— Так куда ты упрятал этого самого Хемингуэя, которого я, по-моему, знаю?

Тилли позвонила Папе, отдала трубку Купу, они поговорили, и Куп сказал:

— Спасибо, Тилли, деточка. Скоро увидимся.

Хотя мы знали, что эти двое придутся друг другу, нам жутко хотелось присутствовать при этой встрече. Однако нам пришлось удовольствоваться выразительным описанием, которое мы услышали от Тейлора: точно двое незнакомых мальчишек, примеривающихся друг к другу над чертой в пыли, пока второпях "с этим всем не покончили". Когда пришли мы, они уже держались как закадычные друзья. На следующий день они напита ту мерку, которую искали: часа два мы бродили с ружьями по перепелиной тропе, а потом стреляли по тарелочкам с Роки: это была ее специальность, и она могла обстрелять нас всех и каждого. <...>

Величайшим событием для нас в ту осень явилась незабываемая возможность прочесть первые двадцать четыре главы "По ком звонит колокол" прямо с машинки и с авторской правкой. До этого Эрнест редко упоминал роман, а мы держали руки при себе, но, тем не менее, узнали, как зовут двух персонажей. Как-то, когда мы ехали по Адамс-Галчу, Эрнест назвал его "краем Эль Сордо". А через довольно долгое время он явился ко второму завтраку в радужном настроении, и Тилли заметила:

— Папа, ты что-то сияешь! Наверное, утро было удачным.

Он засмеялся и сказал:

— Да, Тилли. Возьми к примеру Пабло. Я понятия не имел, что этот старый сукин сын вытворит завтра или послезавтра, но, в конце концов, я его разгадал... Ничего хорошего, и я бы не хотел, чтобы он вытворил такое со мной, можете мне поверить... Хотите, ребята, почитать?

— Хотим ли? — сказал Тейлор. — Когда начнем, мистер Автор?

Мистер Автор ухмыльнулся и ответил:

— Вам бы меня к черту послать, но, думаю, еще пошлете, когда прочитаете пару-другую этих стансов.

Читали мы по частям в кровати ночью — двадцать четвертая глава была завершена в начале декабря. Но постепенно стало ясно, что самоубийство отца героя, о котором он упоминает, опирается на факты из жизни самого автора, о которых мы все еще знали очень мало. Затем как-то вечером, когда мы только-только вернулись с охоты, Тилли пришла в Глэмор-Хаус выпить с нами и принесла пачку страниц, которые мы прочли. Разговор у нас шел о тонкостях ружейной охоты, которым нас научили наши отцы, и завязался небольшой спор — оба мы настаивали на правильности своего подхода и со смехом препирались. Папа (я все больше привыкал к этому прозвищу) часто говорил, что его отец прекрасно стрелял влет, но не был таким внимательным и терпеливым учителем, как мой отец, и что для нас обстоятельства сложились очень счастливо — наш отец мог уделять нам гораздо больше времени, чем его — ему. Тут он опять повторил то, что уже говорил много раз:

— И тебе повезло, что ты соревновался со своим старшим братом. Для меня было бы очень полезно, если бы у меня был старший брат и выбивал бы из меня иногда дурь, заслуживал я того или нет, а просто чтобы держать меня в узде... А вокруг меня были одни сестры и брат — совсем еще мальчишка, когда я был уже взрослым и самостоятельным.

Тилли попеняла ему: что-то он очень себя жалеет. Да ничего подобного! И все это с полным благодушием. И тут, почувствовав наш безмолвный вопрос, он рассказал нам о самоубийстве своего отца. Подробно. О болезни, не слишком в его возрасте серьезной, о мелких финансовых затруднениях, которые в его сознании обрели непомерную величину — и были уже благополучно разрешены, вскрой он только утреннюю почту. Однако, сказал он, в основе всех дилемм его отца лежало господство...

—...моей матери, которой надо было всем командовать, все делать по-своему, а она была стерва!

Тилли охнула от ужаса, перевела дух и взорвалась:

— Эрнест Хемингуэй! Да как ты смеешь? Как ты можешь так говорить о собственной матери?

— Доченька, и могу, и говорю, потому что это правда... и я это повторяю, рискуя потерять твое уважение. Да, правда, со стороны моего отца это была трусость, — продолжал он, — но ведь если ты не смотришь этими глазами, то не можешь охватить всю панораму. Часть этой панорамы я вижу, и, наверное, ему что-то чудилось... но на такое ты решаешься только, если тебя совсем замучили, как на войне, или неизлечимая болезнь, или когда сам идешь ко дну, потому что не можешь переплыть море.

Чтобы еще больше ее умиротворить, он ее обнял и сказал:

— Прости, что я сорвался, Тилли, конечно, мне следовало бы держать все это при себе, но послушай... ты ведь меня уже знаешь. Попробуй вообразить, что я учусь музыке, что меня заставляют стать музыкантом... Я научился играть первые шесть нот "Родина моя, тебе"... Пф!.. И прощай, моя свобода. Да я бы в поэзии и то достиг бы большего.

— Папа, черт ты эдакий, ну, как я могу тебя взгреть? — сказала Тилли и перевела разговор на то, что мы читали с таким восторгом. С этих пор, если полковник или мы спрашивали его: "Ну, как он сегодня, Папа?", он ухмылялся и говорил: "О, сегодня наш роман продвинулся, но вот вчера..." <...>

Утром двадцать второго сентября не успели мы проснуться, как позвонил Эрнест — он бы позавтракал с нами.

— Доброе утро, Вождь! Ва! Ну и день — настоящее индейское лето.

— Специально по заказу, — ответил я. — Но индейское лето? Ты ведь знаешь...

— Ага. Дымка эта не туман, а где-то горит полынь... Даже плохой индеец такое не допускай...

Его скво еще спит, но он сейчас будет — все для нынешней экспедиции на лошадь уже навьючено... и я помню, что обещал сесть за руль?

— Новые места толком не разглядишь, если обе руки заняты.

Мы думали найти его в вестибюле, но увидели, что он помогает рассыльному на берегу большой лагуны Виллидж-Сквер кормить зерном "диких" крякв и большое семейство канадских казарок — если родители не успевали перехватить корм, птенцы брали его у детей прямо то рук. Энни, вилорог, — прелестная самочка, которую владелец какого-то ранчо подобрал крохотной сироткой, а потом уступил Тейлору, — тоже клянчила зерно. Эрнест сказал, что утки на лагуне совсем рядом с Глэмор-Хаусом нынче заменили ему будильник на солярии.

— Я проснулся, хватаясь за ружье.

Его бурлящая жизнерадостность не заражала вас, а просто заливала.

Он заснул с моей "Энциклопедией Айдахо" в руках, погрузился в нее при первых лучах рассвета, а теперь вернул мне:

— Этот ваш Айдахо черт те какой штат. А я и не знал.

Ожидая Марти, мы болтали у нас в номере, а я все ждал, когда же Эрнест спросит, куда я думаю свозить их. Мое снаряжение хранилось в нашем обширном стенном шкафу, и, когда я извлек его, включая болотные сапоги, он сказал:

— Так я и чувствовал, что попахивает утками... Свои я тоже захватил.

Листая книги нашей скромной, но хорошо подобранной библиотечки, он заявил, что почел бы за честь получить читательский билет — живет он так близко, что, наверное, мы могли бы рискнуть.

День этот мы провели на Силвер-Крик, и лучшего времени выбрать было бы трудно. Траурные голуби как раз сбивались в стаи для осеннего перелета и воспользовались не по сезону жаркими днями, чтобы поднабрать жирку на мелких семечках диких подсолнухов. Эрнест, стрелявший и голубей, сразу же объявил, что в жизни не видел таких их скоплений. Мы медленно ехали по прямому как стрела семимильному отрезку штатного шоссе № 23 вдоль высокой гряды, окаймляющей впадину с востока — по Монотонной дороге длиной в одну рюмку, как он окрестил эту часть шоссе, и удача нам улыбнулась: голуби как раз кончили утреннюю кормежку и отправлялись на водопой. И, подобно мне, Эрнест был ошеломлен, что наша национальная пернатая дичь номер один никакого видимого ущерба от охоты не несет. Он только пожалел, что не знал об этом и не приехал раньше.

— Завяжи узелок на память, Марти. И уж следующей осенью...

Во впадине водилось приличное число сотых куропаток — прекрасных птах, предпочитающих безлесые нагорья, — и множество полынных тетеревов, больших и тяжеловесных. Самых крупных тетеревов в стране. Ради и тех и других тут стоило порыскать.

Но утки! Главной приманкой были они. Я свернул на заброшенную дорогу, въехал на гребень южной гряды и остановился там, откуда открывался потрясающий вид на сорок с чем-то квадратных миль — подлинный рай для охоты с дробовиком. Я так и выразился, убежденно добавив:

— Если такой рай вообще существует, а если нет, то, пока он не создан, по-моему, и этот сгодится.

Эрнест кивнул, вынул свой бинокль и приставил к глазам. День был почти безветренный, в воздухе ни одной утки, но уши сообщили ему все, что требовалось, и подсказали, куда наводить бинокль. Через четверть часа восклицание "Вот оно!" исчерпало ситуацию.

Тут начались серьезные изыскания, так как мы находились прямо над гем местом, где все родники сливались в ручей, а дальше на милю простирался сочный луг, и ручей петлял по нему от озерка к озерку, и на их зеркальной поверхности то и дело появлялись кокетливые ямочки — это кормилась форель, весом в фунтов пять-шесть. У заросших камышом берегов плавали кряквы, поодиночке, парами, втроем. В неуемном восторге Эрнест спросил, каким путем мы отправимся дальше. Такая местность была для него открытой книгой, и я сказал, что мы и возьмемся за нее, как за книгу, — с самого начала.

— Наведи-ка бинокль на большое, в квадратную милю, болото в миле к западу отсюда. Потом нашарь чистый плес в юго-восточной его части... Сейчас мы отправимся туда.

Но под таким углом зрения болото выглядело узкой длинной темно-зеленой полосой и больше походило на русло ручья, и он не сразу разглядел плес, который я считал одним из главных наших козырей. Эрнест долго всматривался, потом опустил бинокль, и я никогда не забуду, какое у него было лицо. Это открытое мелководье, площадью акра три, казалось совсем черным от птиц, и их гомон доносился к нам и сюда.

— Черт! Их же там тысячи... большие утки, кряквы, ну, все... Надо, чтобы Марти посмотрела их вблизи.

Подъехать поближе было можно, но с некоторым риском, по старой колесной дороге, тонущей в солонцовой пыли и пересекающей лужи там, где из земли сочится вода. С более липкой грязью, чем солонцовая, людям сталкиваться не приходится, но колеи в лужах достаточно твердые, если, конечно, "бьюик" не сядет на брюхо... Я заколебался. Эрнест сказал:

— Машина у меня, чтобы ею пользоваться.

По размышлении, долгом размышлении, попытка по-прежнему выглядела очень рискованной. Эрнест углядел ивовый прут и сказал:

— Я пойду вперед, прощупаю... Подай назад дня начала... Я махну, а ты жми.

Получиться получилось, только он махнул рановато и остался стоять, где стоял. Выбора у меня не было — выжать газ и вжимать педаль в пол. "Бьюик" ревел, как пароходная сирена в тумане, а впереди я видел только кожаную куртку с отлетающими назад полами, крупную фигуру в ней и ноги, сливающиеся в одно смутное пятно. Однако он успел — только-только, и отдувался точно загнанная лошадь, когда я выехал на сухое место и остановился.

— А вы недурную скорость выжимаете, доктор, из этого вашего заржавелого колена!

— Чего только не забываешь, когда деваться некуда... и мы даже ни одной утки не вспугнули — пока.

На пригорке, где еле видные колеи сворачивали на запад, огибая большое болото, я противозаконно вспугнул их, выстрелив у них над головами из ружья, которое захватил на случай нашествия койотов. Пока мы пили пиво, "новые" утки мало-помалу вернулись на плес. Но Эрнест тем временем оценил всю недоступность этого местечка — добираться до него предстояло на своих двоих по жирной грязи низины: тут требовались подошвы на шипах.

— Хочешь попробовать?

А как же, черт подери! Зажав Марти между нами по правилам взаимопомощи, низину мы преодолели. Охотничьего укрытия на сухой полоске берега у плеса не оказалось, хотя в прошлые годы старый охотник каким-то образом умудрился его соорудить.

— Наверное, добрался сюда с упряжкой, когда тут все замерзло, — сказал Эрнест. — Местечко что надо, лучше я не видывал, но если какое-нибудь четвероногое да упадет на этой грязи... Как олень на льду.

Он спросил, пользуюсь ли я мачете. Чтобы отрубить себе ногу?

— Удобнейшая штука. — Он ухмыльнулся. — Я знаю, где раздобыть настоящее... пошлю за парочкой... Закон ведь не запрещает нарубить полыни на парочку укрытий, верно? Если мы шеи не переломаем, волоча ее сюда.

Скользя и спотыкаясь на обратном пути, Марти сказала:

— Джентльмены, я бы об этом такое написала... абсолютно непечатное... под заглавием "Низина в грязь лицом".

Но самое главное сулила речка: трехчасовое плавание, мечту всех охотников на пернатую дичь — стрельбу из лодки. Отправлялись от моста на тридцать третьем километре по шоссе от Кетчума. За лето мы выбрали время побывать там несколько раз, засечь продолжительность, все тщательно рассчитать — для самих себя, разумеется. Ну, конечно, старика Эрни мы речкой угостим — только ни гугу! Всего один человек охотится тут с лодки — с маленького одноместного каяка. Эта часть речки — частное владение, но у нас там есть знакомство, и пользуемся мы каноэ.

— Лучше не бывает, — сказал Эрнест, смакуя два-три извива речки, видные с моста, безмятежные и мирные на вид. — Если знаешь, что делаешь... все открыто и удобно.

Просто плыть по ней было чистым восторгом, речка так петляет, что все время сам с собой встречаешься, а о том, куда плывешь, известно только одно — вниз по течению. Форель в Силвер-Крик водилась по той же причине, какая делала его опасным — под водой с почти не меняющейся температурой стлались длинные пряди водорослей, где находили корм пресноводные рачки, которыми питается форель. Запутавшийся в водорослях рыбак назвал их волосами Цирцеи. А меня Эрнест назвал зажимщиком — и с полным на то правом, но откуда нам было знать, захочет ли он прокатиться на коварной лодочке по коварной речке. Черт! Грести он учился, гоняя на каноэ по реке Де-Плейн, которая течет через его родной Оук-Парк в Иллинойсе. И ученье было то еще! <...>

Эрнест "таскал" свою ученицу Марти на охоту как можно чаще, до того как она уехала, но никак своей досады при нас не выражал, если не считать фразы Тейлора, которую он часто повторял:

— Какой старик индеец захочет потерять свою скво, когда подходит суровая зима?

Но эту фразу он повторял так часто, что однажды во время верховой поездки моя прямолинейная жена, рискуя быть поставленной на место, сказала Марти, что она делает большую глупость, бросая сейчас Эрнеста одного.

— Тилли, наверное, ты права, — ответила она, — но это у меня в крови, и я иначе не могу.

Восьмого ноября он весь выложился, устраивая для нее отличный утиный банкет в охотничьем домике на Трейл-Крик. Как намекалось выше, сильной стороной мистера Роджерса было прекрасное обслуживание, и в торжественных случаях он умел вгрызаться в печенки кухонной команды. Если вы хотели кушать утку с кровью или превращенную в угли, вам ее такой и подавали, будь вы местный, именитый гость или король Сиама. Как однажды сказал мне Эрнест: "Мы делаем, что можем", — и это относилось ко всем. Его универсальное средство "бегством ничего не вылечишь" убыстряло процесс, и нам известно, что так бы не было, если бы не он.

Как выяснилось, "Колльерс" посылал Марти в горячую зимнюю точку в ширящемся мировом пожаре — на русско-финскую войну. Эрнест со смехом позволил себе заключительную жалобу по поводу ее отъезда:

— Если бы за оставшуюся коротенькую неделю охоты на фазанов я мог бы каждый день ходить с ней в лес, у нее этот зуд в ногах живо прошел бы.

Уехала она дневным поездом из Шошона, так что достало времени на долгий второй завтрак в "Рэме", а потом они поднялись к нам в номер за маленьким сувениром Марти на счастье. И она сказала:

— Тилли, ты приглядывай за этим остряком, следи, чтобы он брился и приводил себя в порядок, когда вы будете шляться в город и на всякие вечеринки. Я на тебя полагаюсь.

— Черт подери, я буду слушаться Тилли, буду пай-мальчиком... буду строго соблюдать дисциплину, пока администрация не вышвырнет меня из этой дыры или снег не вынудит перекочевать на юг.

— Может, нам уйти, чтобы вы могли попрощаться? — спросила Тилли с улыбкой.

— О черт, уже напрощались...

— И наступает долгая засуха, так что зовите меня теперь Верблюд Хемингуэй.




 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"