Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Герберт Мэттьюз - "Становление корреспондента" (о Хемингуэе)

Анализ того, что именно позвало каждого из тех, кто приехал в Испанию из Нового и Старого Света, из порабощенных стран, из приютов для беженцев, из коммунистических ячеек и университетов, из шахт и контор, занял бы слишком много времени. Интернационалисты написали бы еще одну, очередную книгу, — и многие книги уже действительно написаны, — среди них такие знаменитые, как "По ком звонит колокол" Хемингуэя или "Люди в бою" Альвы Бесси. Но этот рассказ в основном мой собственный, хотя многие мои убеждения сложились под влиянием бойцов иностранных бригад — прекраснейших людей, каких я когда-либо знал или мог надеяться узнать в своей жизни.

Они были первыми, кто научил меня, что в нашей жизни и в нашем веке главное — это борьба с фашизмом, в какой бы форме он ни выражался и где бы он ни появлялся. Они боролись, ибо были убеждены, что если победит фашизм, то в этом мире не стоит жить, и, пока я жив, я тоже буду сражаться с ним. Пройдет время, и мне захочется разобраться во всем этом получше, потому что сейчас мои убеждения все более выкристаллизовываются в форму ненависти к тоталитаризму во всех его формах, ну, а в те годы главным врагом был фашизм, и здесь именно на этом мы и остановимся. <...>

Гвадалахара стала первым поражением фашизма, потом были и другие успехи, но именно тогда мир увидел, что с фашизмом можно сражаться и его можно победить. И напрасно Муссолини назвал это сражение победой, хвастаясь тем, что Италия выиграла его для Франко, и демонстрируя силу и численность своих частей. Маска была сорвана именно под Гвадалахарой.

Стратегически для мятежников изменился весь ход войны. Их надежды захватить Мадрид пришлось временно отложить. По предложению немцев решено было сначала прочесать северные провинции. Они были отрезаны и оставлены без помощи с малочисленными и плохо экипированными войсками и скудным продовольствием, и исход не оставлял сомнений. Все мы знали, что Муссолини не сможет переварить такое оскорбление, нанесенное его гордости и итальянскому престижу. Мы понимали, что он попытается взять реванш либо прогорит дотла в Испании. Генерал Миаха с его врожденной мудростью предостерегал нас от чрезмерных восторгов. Я помню, мне потом говорили, что я и все остальные, кто рекламировал перед восхигценным миром унизительное поражение итальянцев, на самом деле оказали республиканскому правительству медвежью услугу, потому что после этого Муссолини ничего не оставалось, как доказать свою силу. Но это все лишь обычное заблуждение, будто хроникер творит историю.

В марте, во время событий в Гвадалахаре, я поселился в отеле "Флорида", где собралась группа блестящих журналистов, следовавших за наступлением правительственных войск на Каса-дель-Кампо. Были там Эрнест Хемингуэй, Сефтон Делмер из лондонского "Дейли экспресс", Генри Бакли из "Дейли телеграф", Марта Геллхорн из "Колльерс", Вирджиния Каули, Джон Дос Пассос. Мы наблюдали за битвой из разбитого многоквартирного дома на Паоео-де-Росалес, который Хемингуэй окрестил "Старое поселение". Это было первым, но далеко не последним событием, которое мы с ним вместе освещали в печати.

Мадрид, в ряду многих других счастливых воспоминаний, связан для меня и с этим — воспоминанием о великом времени, проведенном с человеком, который служил для меня в этом довольно мрачном мире воплощением тех ценностей, какими являются храбрость, добро и справедливость. Эрнест Хемингуэй — человек большого и по-детски непосредственного сердца, может быть, немножко сумасшедший, и как хотелось бы, чтобы в мире было больше таких, как он, но это невозможно. Он, и Марта Геллхорн (впоследствии миссис Хемингуэй), и я, и долгие поездки, и холодные ночи на фронте, и еда, на скорую руку приготовленная в номере "Флориды" под грохот рвущихся в отеле и вокруг него немецких снарядов, и "Мазурка" Шопена на граммофоне, — таким было это прекрасное время.

Но один день выделяется из всех — день, когда Эрнест и я и еще Сефтон Делмер брали Теруэль. Всю осень 1937 года в Мадриде мы жили в ожидании того главного наступления мятежников, которое, согласно Франко и его сторонников, должно было привести к концу войны. Вместо этого 15 декабря правительство первым начало наступление, и оно стало самым удивительным и благотворным успехом в ходе войны. Теруэль, расположенный высоко на краю хребта Универсаль, был самым укрепленным городом мятежников, местом, из которого, по предсказаниям всех экспертов по географическим картам, Франко двинется вниз на Валенсию.

Нам не верилось, что это было главным наступлением, поэтому необходимо было увидеть его, и 17 декабря Хемингуэй, Делмер и я отправились в Валенсию. Ранним утром 18-го мы были в штаб-квартире командующего армией Леванта полковника Эрнандеса Сарабьи, действовавшего под командой начальника Генерального штаба генерала Винсента Рохо. В последовавшие несколько месяцев мне предстояло не раз быть в этой штаб-квартире, но она никогда не потеряла для меня своих романтических и живописных впечатлений. Железная дорога на Валенсию проходит на отрезке пути до Теруэля через множество тоннелей, и в одном из них, сразу за станцией Мора-дель-Рубьелос, республиканское командование поставило свой поезд. Из одного конца тоннеля высовывался паровоз, из другого — вагон или два, но остальной состав был так уютно и безопасно укрыт от бомбежки, как никакое другое место в Испании. Одним из незабываемых впечатлений от того наступления было очутиться после леденящего уличного холода в жарко натопленном пульмановском вагоне. Когда мы поднимались к поезду в то первое морозное утро, мы увидели несколько солдат, сидевших вокруг костра и гревших на нем апельсины: это и был наш завтрак.

Солдаты сказали, что Сарабья где-то на наблюдательном пункте, и мы в конце концов разыскали его на самой вершине горы, обозревавшим поле сражения. Ничто не произвело на меня такого сильного впечатления за всю эту кампанию, как неописуемо ужасная погода во время сражения, и я уверен, что для военных историков она явится предметом особого исследования. Более всего угнетал резкий ветер. Невозможно было спастись от его ледяных порывов, с пронзительным воем налетавших с севера и проникавших через любую одежду. Он так резал глаза, что они постоянно слезились, пальцы опухали и немели, ноги коченели до полной потери чувствительности. Перехватывало дыхание, трудно было устоять на месте и вести наблюдение в бинокль, ибо ветер, словно чемпион по боксу, бил и выколачивал душу. От прикосновения бинокля к лицу кидало в дрожь, словно к глазам прижимались два куска льда. Этот ветер, с ревом несущийся вниз со скоростью 50 миль в час, дул в течение всех четырех долгих дней битвы, два дня при этом валил густой снег, и все под ногами превращалось в лед. И все это время, день за днем, правительственные войска упорно продвигались с боями вперед, а самолеты снова и снова поднимались в воздух на бомбардировку позиций мятежников. Всего хватало в Теруэле — и плохого и хорошего, но более всего он был триумфом человеческой стойкости и современной авиации в невообразимо суровых условиях.

Сарабья, бывший военный министр Республики, один из немногих действительно лояльных офицеров старой армии, был неизменно воплощением вежливости и дружественности. С этой точки зрения это был превосходный военный в правительственной Испании. Внизу, в своем теплом блиндаже, полковник показал нам по своим картам, как развивались события с того момента, когда 15 числа в 7 часов 10 минут войска начали продвижение вперед.

Толпы ополченцев, охваченных в той или иной степени энтузиазмом, плохо экипированные, некоординированные, были, наконец, сколочены в армию, костяк которой составляли не добровольцы, а призывники. Катастрофическая нехватка офицерского и сержантского состава частично восполнялась офицерами из-подготовительных офицерских школ. Боевая техника, закупленная в каких-только можно странах мира, включая Италию и Германию, и поставляемая по завышенным ценам (за исключением России, назначавшей нормальные цены), пополнялась значительными поставками испанской промышленности. Иностранная помощь уже не играла исключительной роли, и армия, которая захватила Теруэль, была на 100 процентов испанской.

Четыре армейских корпуса в полном составе — 90 тыс. человек и боевая техника — были сформированы в строгой тайне и брошены в бой. При этом мятежники не проявили никаких признаков того, что догадывались о происходившем. Гарнизон в Теруэле не был ни усилен, ни предупрежден, и Энрике Лестер на правом фланге повторил свой искусный маневр, примененный им в летнем наступлении при Брунете, и к 10 утра пошел на штурм Конкуда, рядом с основной дорогой за Теруэлем. Одновременно анархистская дивизия продвинулась вверх на крайний левый фланг, чтобы захватить Камиилло, перекрыв тем самым последний выход из Теруэля.

В тот день снег начал падать в 9 часов утра, и на следующий день погода стала настолько ужасной, что люди умирали от холода в ожидании приказа о наступлении, а число обмороженных перевалило за тысячи. Лестер продолжал укреплять свои позиции, левое крыло медленно поднималось наверх, завершая окружение Теруэля сзади, и две колонны с юго-запада и с северо-запада с боями постепенно продвигались вперед, сдерживаемые не столько войсками мятежников, сколько погодными условиями. 17 числа снежная буря оборвала связь с Лестером, и правительство в отчаянии разработало план проложить "линию жизни" вниз от Монтальбана на север. Но на следующий день погода прояснилась, и правоцентральные части прорвались вперед и соединились с Лестером на 179 километре Сарагосского шоссе.

Пока мы находились в блиндаже Сарабьи, Лестер отбивал пятую контратаку, ибо, как всегда, он занимал решающую позицию. Когда мы уже собрались покинуть блиндаж, в него вошли Негрин и Прието — оба очень довольные, особенно Прието, который многое поставил на это наступление: на него, как на министра национальной обороны, была возложена вся тяжесть подготовки и принятия решений. Со стороны правительства это было одним из непонятных и неудачных актов. Оно не назначило главнокомандующего — ни Наполеона, ни — Англия есть Англия — Веллингтона. Офицеры старой армии были явно не на высоте, новой — не имели достаточного опыта, и те и другие не доверяли друг другу. В итоге военную судьбу Второй Испанской Республики отдали на откуп велеречивому социалисту-политикану, который в глаза не видел даже учебника по военному делу и не особенно верил в победу. Он уже успел своим антикоммунизмом ослабить моральный дух армии, и теперь ему и начальнику его штаба, этой простой душе — Винсенту Рохо, — оставалось только растерять плоды теруэльской победы из-за полного неумения действовать смело и решительно.

Однако в полдень 18 декабря мы еще не знали этого. Военные цели были ясны: предупредить запланированное мятежниками наступление обходным маневром и заставить Франко начать большое контрнаступление на местности, выбранной правительством. Первый шаг к этому — взятие Теруэля, и операция проходила прекрасно. Мы кинулись в Валенсию, чтобы с курьером передать новости в Мадрид, и на рассвете 21-го уже снова были в железнодорожном поезде в тоннеле. Этому дню суждено было стать величайшим днем войны для республиканской армии и, по случайному стечению обстоятельств, одним из величайших дней в моей жизни. К нам троим (Хемингуэй, Делмер и я) присоединился Мэтью Корман, одержимый корреспондент-бельгиец, и всем нам выпала редкая удача вместе с войсками передовой линии фронта участвовать в победоносном штурме огромного города. На этот раз прорваться через шоссе Сагунту и взять Теруэль предстояло центральной войсковой колонне.

После нашего предыдущего посещения перевал Пуэрто Эскандон в районе шоссе был взят, и хорошо укрепленные позиции в Панчо Вилья над ним обошли с флангов так стремительно, что мятежникам пришлось отступить, чтобы не оказаться отрезанными. Теперь оставалось захватить возвышающуюся громаду горы Мансуэто с ее массивными железобетонными укреплениями и протянувшуюся на четыре мили холмистую местность по обе стороны от дороги. Корман, который дал нам понять, что он так или иначе руководил сражением, сказал, что отвезет нас в нужное место и к нужным людям, поэтому мы посадили его на заднее сиденье в машину и тронулись по Сагунтской дороге.

Впереди нас растянулись войска и бронемашины. Никто не знал, где находились передовые позиции, так как это была маневренная битва на открытой местности, но перед самым Пуэрто Эскандона нас обогнал грузовик с солдатами, которых везли к месту атаки, и мы потянулись за ним. В машине сидели юноши, бледные и напряженные, как все солдаты перед боем, но они улыбались, махали нам и кричали: "Увидимся за обедом в Теруэле!"

А мы доехали до 9 километра, где готовился к выступлению батальон. Там нам пришлось оставить машину и пойти вперед пешком, если мы попадем в полосу огня, мятежники не преминут тотчас дать нам знать об этом. Три километра мы прошли без приключений и уже почти уговорили себя, что дойдем так прямиком до Теруэля. Артиллерия правительственных войск непрерывно вела обстрел Мансуэто, которая возвышалась справа от нас и которая, как мы знали, была первым и главным объектом атаки. Казалось, овладеть столь мощной позицией в один день невозможно, и мы, наконец, оставили надежду попасть в Теруэль. Не слышно было ни ружейной, ни пулеметной стрельбы, из чего мы заключили, что атака еще не началась. И только когда мы дошли до 6 километра, начался последний этап наступления.

Солдаты растянулись цепочкой в траншеях справа от дороги и по гребню горы, который тянулся дальше, поднимаясь все выше и выше, и сворачивал на Мансуэто, расположенную напротив через лощину, по дну которой была проложена железная дорога. В центре этого полукруга на возвышенности, доминирующей над местностью, пряталась наша пулеметная точка. Сомнений не было: мы на передовых позициях. Это было написано на каждом лице и чувствовалось в каждом жесте. Время — одиннадцать утра, ужасная погода предыдущих дней сменилась ясной и такой теплой, что весь снег растаял. В этом отношении, один из редких случаев в этой войне, судьба определенно благоволила к республиканцам: если бы погода была хуже, они никогда не дошли бы до Теруэля вечером того же дня.

Слева от нас началась стрельба, и мы увидели одетых в хаки правительственных солдат, упорно и неумолимо продвигавшихся вперед по разбитой местности. Ни единого раза мы не видели, что наступающие линии отклонились назад ни единого раза мы не видели, что мятежники предприняли контратаку.

Окоп не давал возможности хорошего обзора, и наша группа решила добраться до пулеметной точки. Это был первый из многих в тот день случаев, когда мы попали под прямой пулеметный обстрел, и, пожалуй, один из худших, поскольку во время подъема на холм мы подставили себя под огонь, бивший в нас менее чем за 1000 ярдов. Но либо пулеметчик очень нервничал, либо был плохим стрелком, но каким-то непостижимым образом ему удалось не задеть никого из нас. А пять минут спустя мы с удовлетворением увидели, как он и его товарищи стали отступать под натиском правительственных войск слева. И такого рода сцены нам довелось наблюдать много раз в течение того дня.

В 11:20 началась битва за Мансуэто, и мы перебежали на гребень справа от вас в надежде увидеть ее оттуда. Это было весьма рискованным шагом, ибо правительственные войска получили ранее приказ открыть интенсивный ружейный огонь по позициям мятежников через лощину, а мятежники, чьи основные силы уже начали отступление, прикрывали свой отход таким же интенсивным пулеметным заградительным огнем. Войска укрылись от него в неглубоких окопах, нас же защищал только гребень холма. Нам пришлось распластаться по земле, и были моменты, когда шквал огня пролетал так низко, что оторвать голову от земли означало неминуемую гибель.

Рядом с нами два солдата были убиты прямым попаданием пуль в голову. В моменты относительного затишья Хемингуэй объяснял неохотно слушавшему его призывнику, как освободить затвор ружья с помощью камня, а Делмер их фотографировал.

Когда огонь несколько ослабел, мы передвинулись чуть правее и здесь наткнулись на двух пленных мятежников — бледных, небритых, с выражением загнанных животных на лицах, столь характерным для всех пленных. С ними обращались хорошо, уверили их, что на этом этапе войны республиканцы пленных не расстреливают, даже накормили их, выдав хлеб с джемом из своих скудных запасов. Более всего они напугались, когда Корман решил, что человек с таким лицом, как у одного из них, мог быть только фалангистом, и стал просить солдат, хотя и безуспешно, пристрелить его.

Отсюда нам был хорошо виден весь ход наступления на Мансуэто, и мы изменили свое прежнее мнение о невозможности захвата Теруэля в тот же день. Ничто не могло остановить массированный напор войск, тремя колоннами поднимавшихся вверх по восточным склонам этой полугоры. Впереди одной из двигавшихся колонн нелепо резвились две собаки. А ситуация была серьезная, там, наверху, правительственная артиллерия продолжала бить по вершине холма, и войска мятежников уже начали поддаваться натиску, оставляя эти мощнейшие укрепления. <...>

Дом с плоской крышей на краю парка Ретиро в Мадриде, в котором мы жили вдвоем с Сефтоном Делмером, служил нам отличным наблюдательным пунктом во время ночных обстрелов, которые были столь частыми осенью 1937 года. Бессмысленные, бессистемные, да в общем-то и бесцельные, они воплощали методы и приемы тоталитарной войны итальянцев и немцев. Они преследовали лишь одну цель: вселить страх и сломить моральный дух в тылу. Страх вселить им удалось, но надо сказать, к неувядаемой славе Мадрида, что морально город не дрогнул.

Как правило, если я не сидел на своей террасе, следя за разрывами орудийных залпов по всему горизонту за Мансанаресом, слушая визг приближавшихся снарядов и ощущая, как к горлу от страха поднимается тошнота, то находился в номере Хемингуэя в отеле "Флорида". Почти все мы собирались там чуть не каждый вечер — Ивен Шипмен и Мартин Ориген — американские бойцы Интербригад, выздоравливавшие после ранений, Марта Геллхорн, Альма Хейльбрунн — вдова доктора из Интернациональной бригады, убитого под Уэской, и разные американские друзья, которые оказывались на время отпуска в Мадриде. Хемингуэй был убежден, что его номер — "мертвый угол" и мы там в полной безопасности. Как бы там ни было, хотелось верить в это, и обычно мы открывали окна и ставили пластинку с "Мазуркой" Шопена, точно так же, как это делают герои "Пятой колонны". Пьеса ведь писалась именно в это время под грохот 3-х, 6-ти и 9-дюймовых снарядов, частенько сотрясавших до основания "Флориду", но каким-то непостижимым образом так ни разу и не попавших в наш номер.

К марту 1938 года нам стало казаться, что мы уже все знаем про орудийные обстрелы и бомбежки, но мы были просто наивными. Восемнадцати налетов на Барселону за 44 часа оказалось достаточным, чтобы показать нам и всему миру, каким грозным оружием может быть самолет. Вплоть до следующей войны Барселона являла единственный в своем роде классический пример того, что могла сделать бомбардировка с городом и людьми, которые в нем жили. Никогда еще такой массе людей не доводилось подвергаться таким физическим и духовным мукам, какие выпали на долю жителей Барселоны в те безумные дни, когда бомбардировщики иностранного государства, не имевшего никакого конфликта с Испанией, подвергли наказанию беззащитный город.

Началась она в 10:15 вечера в среду 16 марта 1938 года, при полной луне, которая, казалось, повисла в самом центре неба. Это означало, что у налетчиков была отличная видимость, но в ярком лунном свете были совсем не видны лучи прожекторов. Как бы то ни было, противовоздушная оборона города была настолько жалкой, что с налетами ничего нельзя было поделать. Премьер-министр Невилл Чемберлен (а за ним и все остальные) отказал испанскому правительству в его просьбе продать хотя бы противовоздушные орудия с гарантией использовать их только в тылу.

И уже в ту ночь мы могли видеть, вернее слышать, как самолеты прилетали волна за волной, хотя никак не могли одни и те же самолеты долететь обратно до Майорки и так быстро снова вернуться. И только позднее, в Италии, я узнал, что самолеты вылетали из самой Италии, из Сардинии, а также из Пальмы. В какой-то степени это был эксперимент. Воздушным силам надо было обучить своих пилотов совершать рейды на большие расстояния и, кроме того, испытать новый тип бомб.

Между 10:15 и 2 часами утра было совершено восемь налетов, но только утром 17 марта город осознал весь ужас случившегося. Ночью разрушительную работу бомб видели только те, кто оказался в непосредственной к ним близости, но при свете дня вы все видели собственными глазами, и увиденное испепеляло вас — как бы вы ни старались потом забыть это и как бы долго вы ни жили на свете, эта картина не сотрется из памяти. Ночью мы сидели в темных комнатах агентства печати, слушая рокот двигателей, вой бомб, грохот рушившихся зданий и звон стекла и надеясь, что следующая бомба упадет не на нас, что зажжется, наконец, свет и заработает телефон. Хотя бы ровно настолько, чтобы успеть передать материалы. Мы знали, что бомбы сбрасывались по всему городу, что самолеты летели слишком высоко для прицельной бомбардировки, что число смертей и разрушений с пугающей быстротой росло. Но чтобы прочувствовать все это до конца, нужно было увидеть это собственными глазами. <...>

Итак, когда ранним утром 15 апреля в Страстную пятницу Хемингуэй, Делмер и я покинули Барселону, отправившись на фронт, мы знали, что мятежники в тот же день спустятся на побережье, но мы знали также, что это еще не было концом войны. В Тортосе было тихо, но когда мы шли через город, как всегда гадая, не попадем ли под бомбежку, впечатление он произвел на нас самое ужасное. Старинный и живописный город переживал последнюю стадию агонии. Ежедневно, а во время наступательных операций и по нескольку раз в день, он подвергался бомбардировкам. В поездках на фронт, и до и во время сражения за Теруэль, я не раз заезжал в этот город, иногда даже ночевал, постепенное его разрушение походило на агонию живого существа. Происходившие в этом трагическом городе перемены вызывали шок. В то утро в городе не осталось ни одного жителя, ни одного целого здания. Бомбы словно косой скосили даже деревья в городском парке.

Мы были уже за несколько миль от города, когда появились первые самолеты. Когда мы высыпались из машины и бросились в укрытие, бомбы стали рваться впереди, на значительном от нас расстоянии — на позициях правительственных войск. Стоило нам выбраться из укрытия и двинуться дальше, послышался рев новой волны самолетов. Они пролетели прямо над нами — шесть сверкающих белых "Савойя-Марчетис", — и в 9:19 начался первый в этот день налет на Тортосу. Еще какой-то момент мы видели лежавший перед нами город, но в следующий миг он исчез в грохоте разрывающихся бомб и клубах серого дыма.

К этому времени воздух уже был заряжен напряжением. Оно было всюду: на каждом лице, на двигавшихся машинах, на людях, в дикой панике разбегавшихся при малейшей угрозе очередного воздушного налета. Мотоциклисты-посыльные сновали туда и обратно, причем многие останавливались, чтобы выяснить у нас, не открыта ли дорога. Именно это нам бы тоже хотелось узнать.

В 10:05 нас снова остановили. На этот раз была не только бомбардировка, но и обстрел с бреющего полета. Пятнадцать боевых самолетов кружили над Сан-Рафаэлем, стреляя, взмывая вверх и снова заходя на круг, затем разворачивались и опять повторяли маневр. Снова и снова. Радиус круга все расширялся в сторону побережья, и, наконец, (все это длилось 35 минут) они стали бомбить и расстреливать с бреющего полета Ульдекону.

Вот это и была та самая информация, которая была нам необходима, и поэтому, как только самолеты улетели, мы поспешили в Ульдекону. В саду на окраине деревни офицеры из штаба бригады работали над картой последних событий. На часах было 10:45. Майор сообщил, что только что взят Сан-Рафаэль в 4-х милях от побережья. Мятежники, сказал он, идут тремя колоннами. Одна движется прямо на Ульдекону. Другая идет от Черта к Виньяросу. Третья — к Санта-Барбара, где-то позади наших позиций. Где именно сейчас это подразделение, они не знают и только что выслали из деревни отряд на разведку.

Для нас это сообщение представляло не меньшую угрозу, чем для правительственных войск, и мы поспешили обратно, на противоположный склон горы Санта-Барбара. Там мы остановились в оливковой роще, чтобы перекусить. Тут к нам присоединились Винсент Шин и некоторые другие, впоследствии Шин рассказал об этом в своем романе "Не с миром, но с мечом". Мы наблюдали за дорогой, но более всего — за бомбардировщиками, которые тройками и шестерками пролетали в направлении к Тортосе. Заградительный огонь противовоздушных орудий вынуждал их лететь на большой высоте. Мы понимали, что их интересовал лишь один объект — не пустынный, лежавший в развалинах город, в котором не было ни войск, ни военной техники, разве что время от времени появлялись редкие автомашины, стремящиеся как можно быстрее миновать его, их целью был мост, огромный стальной мост, который устоял, выдержав неоднократные бомбардировки и три прямых попадания.

Сначала нам казалось, что с такой высоты им ни за что не попасть в него, но туда шли эскадрилья за эскадрильей — дюжина, две дюжины, три дюжины — и еще, и еще. За время между И40 и 1230 шесть раз Тортосу заволакивал дым разрывов — чаще всего слышались не отдельные грохочущие взрывы сбрасываемых бомб, а один мощный, сотрясавший землю взрыв, который означал, что самолеты сбрасывали свой груз сразу и в одно место. Нам становилось все более не по себе. Насколько нам было известно, это был единственный мост, по которому можно было пересечь Эбро. Рядом были железнодорожный и пешеходный мосты, но вряд ли машина по какому-либо из них проедет.

Но как бы то ни было, надо было проверить, как обстояло с дорогой на Валенсию, поэтому мы поехали снова к Ульдеконе, пытаясь выяснить у командного пункта ситуацию. Мятежники к этому моменту были уже в 5 милях от Виньяроса. Было ясно, что ее падение — дело нескольких часов.

Оставалось одно: выяснить, уцелел ли мост? От ответа, который мы получили, достигнув окраины города, у нас упало сердце. Часовой подбежал к нам с криком: "Мост разрушен! Здесь дороги нет!" — "А можно ли проехать через Ампосту?" — спросили мы. Он пожал плечами и с сомнением в голосе произнес: "Тут сейчас пытаются починить пешеходный мост".

После налета прошло уже полчаса, и самолеты наверняка вот-вот прилетят снова, чтобы покончить с этим последним мостом. Впереди беспомощной кучкой стояли грузовики. И все же надо попытаться.

На разрушения от недавних бомбежек страшно было смотреть. Свежесть ран придавала мертвому городу какой-то новый и зловещий вид: воронки от разорвавшихся бомб, груды развалин, которые только что были домами, расщепленные деревья с яркой весенней листвой, разбитые автомобили, пыль и дым. Наша машина попала в пробку, и мы с Хемингуэем побежали к пешеходному мосту, где сотня рабочих с лихорадочной поспешностью укладывали настил из досок, пытаясь выправить и закрыть дыры от двух небольших бомб, попавших в него за несколько дней до этого. Они утверждали, что хоть он и слабоват, но еще послужит. Мы помахали Делмеру, сидевшему за рулем, и он стал пробираться к мосту по обочине дороги, объезжая грузовики.

И вот тут-то дорогу нам пересекла тяжело нагруженная тележка, запряженная мулом, которую старый крестьянин пытался втолкнуть на мост. Мы с Хемингуэем уперлись в тележку и с помощью двух солдат втащили ее на мост. Подпрыгивая, она затряслась по мосту, смещая доски настила, и офицер закричал, чтобы больше не разрешали проезжать никаким тележкам.

Самолетов все еще не было. Делмеру довелось пережить несколько томительных минут ожидания, пока тележка не отъехала достаточно далеко. Затем он пополз по мосту на самой малой скорости. Мы с Хемингуэем шли пешком, чтобы уменьшить нагрузку на мост. В одном месте, где в зияющем проломе от бомбы виднелась вода, мы с ужасом затаили дыхание, но все обошлось, и машина благополучно проскочила. Предстоял последний, похожий на ночной кошмар, бросок через ад этого мертвого города, и самое худшее останется позади. Посредине одной из улиц яростно полыхал подбитый снарядом грузовик-бензовоз. Мы не дыша на бешеной скорости промчались мимо.

Еще до наступления темноты мятежники заняли Ульдекону, Вильярос и Беникарло. Республиканская Испания оказалась разрезанной на две зоны. Но в своем репортаже, не подлежавшем цензуре, я все же написал в ту ночь: "Война продолжается!" <...>

5 ноября я совершил свою последнюю поездку в район Эбро, описанную потом Шином в романе "Не с миром, но с мечом".

В тот день Хемингуэй спас всем нам жизнь, умудрившись вывести нашу шлюпку в безопасное место, когда ее несло на острые зубья разбитого моста у Мора. Отступление уже шло полным ходом, но тяжелые бои не прекращались, хотя правительству удалось спасти практически все свои войска и кое-какую боевую технику. Линии фронта постепенно сужались, и единственным путем для отступления был мост у Фликса. Когда в ночь с 15-го на 16 ноября последние отряды перешли его, оставалось только нажать на электрическую кнопку, чтобы положить конец битве при Эбро.

Герберт Мэттьюз - Из книги "Становление корреспондента"