Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Переписка Эрнеста Хемингуэя и Ингрид Бергман

Ингрид писала Рут:

«Эта неделя была неделей несчастий. Последняя неделя 1946 года. Это выглядит даже справедливо, что последняя неделя так плоха. В понедельник я потеряла голос, который вернулся только в среду. Потом, во время прогулки, что-то попало мне в глаз. Он распух, и в четверг и пятницу было что-то жуткое. После того как прошел глаз, я страшно простудилась. Сейчас я лежу в постели и надеюсь, что завтра к вечеру и к Новому году все наладится. Может быть, это будет удачный год для нас обоих. Если у тебя все будет в порядке, то, я чувствую, и у меня тоже. Стейнбек и Хемингуэй видели спектакли. Хемингуэй сказал, что я величайшая актриса в мире. Многие проходили за кулисы, но не помню — кто».

<…>

Эрнест Хемингуэй писал карандашом с виллы «Эйприл» в Кортина Д’Ампеццо:

«Дорогая Ингрид! Наконец-то, дочка, я тебя нашел. Как Стромболи? Как Калабрия? Я немного представляю, что это такое. (Красиво и очень грязно.) А как ты? Вот это действительно важно. (Может, тоже красивая и очень грязная?)

Твое письмо с прекрасной припиской Петера пришло сюда, в клинику Падуи, где я лежу с больным глазом. Инфекция попала в него как раз в тот день, когда ты прибыла в Италию. Как насчет контактов на таком расстоянии?

В меня всадили пять миллионов кубиков пенициллина. (Они дырявят мой зад каждые три часа, как по будильнику), но жар спал. Инфекция дала эрисипелас (ничего общего с сифилисом) [эрисипелас - рожистое воспаление (прим. перев.)], но пристукнули и это».

(Продолжено 5 июня на вилле «Финка Вихия» в Сан Франсиско-де-Паула, Куба)

«Так случилось, что, когда я прочитал ту первую часть, что написал, мне стало хуже. Пришлось опять взяться за пенициллин, а глаз был слишком плох, чтобы я мог писать.

Потом я прочитал весь этот бред о тебе, Росселлини и Петере и теперь даже не знаю, что написать. У меня было время все обдумать (не зная толком, что происходит), и я знаю только одно: я тебя очень люблю и я твой самый верный и надежный друг, независимо от того, что ты сделаешь, что решишь и куда пойдешь. Единственное — я очень по тебе скучаю.

Послушай, дочка, сейчас я скажу речь. У нас есть одна и единственная, как я однажды уже объяснял тебе, жизнь. И для знаменитых, и для незнаменитых. Ты великая актриса. Я это знаю по Нью-Йорку. Рано или поздно у больших актрис возникают большие трудности. Если не возникают, они тогда и дерьма не стоят. (Плохое слово можешь вычеркнуть.) Но все, что ни делают большие актрисы, им прощают.

Речь продолжается. Все принимают неправильные решения. Но часто неправильные решения — это правильные, сделанные наоборот. Конец речи.

Новая речь. Не страдай. Это никому никогда не помогало.

С речами покончено. Пожалуйста, дочка, не переживай, будь храброй, хорошей девочкой. Ты знаешь, что не так далеко от тебя есть два человека, Мэри и я, которые тебя любят и верны тебе.

Будем веселы нынче, как в те дни, когда вместе выпивали... Помни, что идет Священный год, когда отпускаются все грехи. Может, ты родишь пятерню в Ватикане, и я впервые стану крестным отцом...

Если ты по-настоящему любишь Роберто, передай ему нашу любовь и скажи, что лучше ему быть с тобой чертовски хорошим парнем, иначе Папа убьет его однажды утром, когда у него выберется свободное утро.

Эрнест.

Р. S. Письмо получилось вшивое, но мы живем в самые вшивые времена из всех, что, как я думаю, бывали. Но это наша одна и единственная жизнь, поэтому не стоит так уж жаловаться на площадку, где мы играем.

Мы чудесно провели время в Италии. Я люблю Венецию и все места вокруг нее в нетуристский сезон. А Доломиты — лучшие горы, которые я знаю. Мне бы хотелось, чтобы ты не работала, а приехала и побыла с нами в Кортина Д’Ампеццо. Я пробовал дозвониться до тебя из клиники, но мне ответили, что там, где вы находитесь, нет телефона.

Может, ты никогда не получишь это письмо. Разумеется, не получишь, если я его не отправлю. Удачи тебе, моя дорогая. Мэри шлет тебе свою любовь.

Эрнест (Папа)».

<…>

В обширном море американской прессы, разлившемся в эти двенадцать дней, сообщение президента Трумэна об изобретении водородной бомбы и его последствиях для человечества утонуло под броскими, кричащими заголовками, возвещавшими о скором появлении на свет ребенка Ингрид [Развод с Петтером Линдстрёмом, ставший следствием бурного романа с Роберто Росселлини, от которого Бергман тогда ждала ребенка, восстановил против неё всю американскую общественность. Скандал, продолжавшийся много лет, и из-за которого все фильмы Росселлини с участием Бергман и без оного бойкотировались как зрителями, так и критиками, был сильно раздут СМИ. – прим. hemingway-lib.ru].

Как раз перед тем, как он родился, в те дни, когда скандал достиг апогея, а жизнь казалась ей совсем невыносимой, позвонил Эрнест Хемингуэй.

— В чем дело? Америка просто сошла с ума. Скандал из-за ребенка! Смех. Надеюсь, у тебя будут близнецы. Я стану их крестным отцом и обещаю понести крестить их в собор святого Петра, по одному на каждой руке. Ну а теперь — что я могу для тебя сделать?

— Не можете ли вы все это сказать в газетах, Эрнест? Потому что каждая из них полна ненависти, злобы и грязи. Пожалуйста, скажите все это в газетах. Никто, кроме вас, не сможет этого сделать.

— Сделаю, — сказал он.

И сдержал слово. На следующей неделе на первой полосе появились фотография Папы и его слова: «Что за бред? Она собирается родить ребенка. Ну и что? Женщины всегда рожают детей. Я счастлив и горд за нее. Она любит Роберто, он любит ее, и они хотят ребенка. Мы должны радоваться вместе с ней, а не осуждать ее».

<…>

Я прекрасно понимала, что в Нью-Йорке мне снова придется общаться с американскими репортерами и вопросы, которые они зададут, будут самыми гнусными. Юл Бриннер, услышав, что я собралась в дорогу, позвонил в Париж и сказал: «Возьми с собой что-нибудь успокоительное». И впервые в жизни я это сделала — действительно взяла какие-то таблетки. Но больше всего меня тронул американский обозреватель Леонард Лайоно. Он всегда относился ко мне по-дружески, хотя мы не были близко знакомы. И вот раздается звонок:

— Ингрид, я здесь, внизу, в баре твоего отеля. Со мной твой преданный обожатель, который расквасит нос каждому, кто станет на твоем пути: Папа Хемингуэй. Можно нам подняться?

Они вошли, мы расцеловались, и Эрнест, глядя на меня поверх очков, очень серьезно сказал:

— Дочка, я хочу полететь с тобою в Нью-Йорк и защитить тебя. Все очень просто: завтра утром мы садимся с тобой в самолет. Я буду рядом с тобой. И если какой-нибудь проклятый репортер задаст тебе грязный вопрос, я его пристукну. Никто не посмеет стать на твоем пути, пока я с тобой.

— Это очень мило с вашей стороны, Эрнест, — ответила я. — Но я должна ехать совершенно одна. Если со мной идет секретарь, пресс-агент, друг, муж, если со мной будете вы, они сразу скажут: «Посмотрите, какую охрану она за собой притащила. Она струсила». Я и вправду боюсь. Но я должна быть одна, без защиты, чтобы они высказали все, что хотят. Это — единственный путь для моего возвращения. Все делать самой.

В воскресенье 20 января 1957 года часов около восьми огромный авиалайнер вынырнул из-под свинцовых туч и взял курс на посадочную дорожку аэропорта «Айдлуайлд». Ингрид с опаской всматривалась в толпу встречающих. Ее глаза расширились. Неужели это правда? Неужели это они? После всех этих лет? Но это были именно они! Небольшая группка людей стояла за проволочной оградой, держа в руках большие белые плакаты, на которых было написано: «Мы Вас любим, Ингрид! Добро пожаловать домой, Ингрид Бергман! Группа «Элвин»

Ингрид Бергман - Из книги "Моя жизнь"