Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Лестер Хемингуэй - "Мой брат, Эрнест Хемингуэй" (часть 9)

Эрнест и Полина приехали из Европы в начале 1928 года, когда выяснилось, что Полина беременна. Зимняя погода в Арканзасе была неблагоприятной для болезненного горла Эрнеста. Чтобы обеспечить Полине наилучшие условия, чтобы было много солнца и покоя, они отправились во Флориду, решив обосноваться там как можно южнее.

Они ехали на желтом "форде" модели "А" через мосты и переправы и, наконец, достигли Ки-Уэст. Это самый южный городок в Соединенных Штатах, он так отделен от остальной Флориды, что большой бум со спекуляцией земельными участками сюда тогда еще не дошел. Это был тихий городок в субтропиках, который пережил свое последнее потрясение за тридцать лет до этого, когда во время испано-американской войны здешний порт превратился в убежище для судов и пункт для пересылки донесений.

В эту осень Эрнест и Полина отдыхали, занимались рыбной ловлей и впервые в жизни любовались пустынными болотистыми равнинами и заброшенными заливами. Эрнесту здесь хорошо писалось. <...>

Когда они в первый раз приехали в Ки-Уэст, Эрнест арендовал дом, расположенный прямо напротив почты. За последующие четыре года они сменили по крайней мере еще три дома. Один был в Кончтауне, неподалеку от залива Гаррисона. Два других находились около Саут-Бич, не более чем в миле друг от друга. Эрнест и Полина опробовали разные районы острова, прежде чем окончательно выбрать.

Подходящее место было в конце концов найдено, когда Эрнест купил старый испанский дом № 907 на Уайтхед-стрит, напротив маяка, где жил комендант береговой охраны. Полина сказала, что этот дом можно перестроить соответствующим образом. И она начала расчищать его, переделывать, пристраивать сзади новые помещения. Там, где потом устроили бассейн с душами, раздевалками и прачечной, на втором эта же была рабочая комната Эрнеста. Она была отделена от главного дома, но в нее можно было пройти по узкому мостику, соединявшему балконы второго этажа. <...>

Вскоре Эрнест наладил в Ки-Уэст относительно спокойную жизнь. Однако, как это бывает с животными, попадающими на новое место, он должен был исследовать окрестные места. Большая Флоридская бухта лежала к северу, пустынные бухточки тянулись на запад, а за ними находился Драй Тортугас — конец цепи рифов, тянущихся более чем на две сотни миль к западу от Майами.

Первые плавания совершались на катере Бра Сандерса, на котором были установлены большой, неторопливо пыхтящий палмеровский мотор и два кресла для рыбаков на крыше кубрика. Еще за год до этого Эрнест обнаружил, что весной здесь очень хорошо ловится тарпон. Каждый сезон Эрнест с Полиной, Чарльз Томпсон и его жена Лоррейн и Бра Сандерс отправлялись по каналу Каида, прорезавшему на север и восток главный канал, идущий на северо-запад к Флоридскому заливу.

Патрика, а позднее и Грегори, родившегося в 1931 году, обычно оставляли с няней Адой. Полина упаковывала охлажденные бутылки с джином, сахар и термосы с холодной водой. Потом все это грузилось в машину и отправлялось на пристань.

Полина, моя вторая любимая невестка, обладала редким чувством юмора, изящной фигурой и была заядлой любительницей спорта. Чарльз Томпсон был замечательным другом и тоже любителем спорта. Он держал на острове лавку скобяных изделий. В ней можно было купить машинки для обработки ананасов, для консервирования мяса черепах, холодильники, принадлежности для рыбной ловли, даже катер. Крупный, хорошо сложенный мужчина с большим лбом и спокойными манерами бизнесмена, он был самым дружественным и практичным членом компании. Остроумная Лоррейн Томпсон происходила из Джорджии. Бра Сандерс был настоящим морским бродягой. Его предки, выходцы из Англии, первоначально обосновались на Грин-Тартл-Кей на Багамах. У Бра были светлые водянистые глаза — они становятся такими, когда человек годами смотрит на сверкающую от солнца гладь океана. Он отличался худобой, жилистостью и готовностью отправиться на любое дело, куда позовут.

Доминировал в компании Эрнест. В те дни он был строен, но его баскские голубые в полоску рубашки для рыбной ловли всегда плотно обтягивали его могучий бочкообразный торс. Он никогда не заботился о том, чтобы вдеть пояс в петли своих брюк цвета хаки. Вместо этого он затягивал его ниже живота. Как сказала в ужасе одна дама: "Он всегда выглядит так, как будто он только что натянул штаны и в любую минуту готов опять спустить их". <...>

После того как вышел в свет роман "Прощай, оружие!", как раз перед великим крахом 1929 года, Эрнест решил, что пришло время открывать новые места. Спортивная ловля рыбы у берегов Кубы тогда только начиналась.

Гавана представляла собой один из самых очаровательных, порочных, таинственных и колдовских городов в мире. Он расположен в девяноста милях к югу от Санд-Ки, что на конце Флоридского рифа. Это самый большой город, из тех, что расположен у берегов Гольфстрима. Здесь огромное разнообразие кочующей по морям рыбы.

Эрнест впервые услышал о замечательной рыбной ловле по ту сторону Гольфстрима от Джози Рассела. Джо в течение ряда лет регулярно плавал между Кубой и Флоридским рифом, перевозя дорогостоящий булькающий груз. Он был отважен во всех смыслах этого слова. Гарри Морган в романе "Иметь и не иметь" во многом списан с Джози.

Эрнест обычно заглядывал в бар Джози на Дюваль-стрит выпить пива и поболтать. Однажды, сидя с Эрнестом в темном и прохладном уголке своего бара, подальше от дверей, Джози сказал, что "охота на этих больших рыб — самое волнующее дело". Он описывал охотников на марлинов, которых часто наблюдал в их открытых лодках за много миль от берега. Джози говорил, что они ловят, рискуя своим временем и рыболовными снастями в неравной борьбе с марлином ради добывания средств к существованию. Но в этом есть смысл, потому что там действительно водится крупная рыба.

Д ля начала Эрнест нанял "Аниту", рыболовный катер Джози, длиной 36 футов. Вместе с Джози они пересекли Гольфстрим и ловили рыбу у берегов Гаваны, используя Кохимар, а потом Мариэль и Бамля Хонда в качестве баз. Наживку они покупали у местных рыбаков и уходили на ловлю то в восточном направлении, то в западном, в зависимости от сообщений об улове, глубин скоплений рыбы

"Анита" представляла собой катер с низкими бортами, предназначенный для ловли губок. В ее кабине нельзя было даже выпрямиться, но зато она легко шла против ветра. <...>

Спортивная охота на рыб, тем не менее, не могла удерживать Эрнеста на Кубе каждый сезон. В перерывах между азартными схватками с первой сотней его марлинов он жил в Ки-Уэст, побывал вновь в Канзас-Сити, когда там родился его третий сын Грегори, охотился на куропаток в Арканзасе, неподалеку от Пиготта, где жили родственники Полины. Осенью он любил охотиться на крупного зверя в Вайоминге.

Там на Западе осенью 1930 года во время охоты на оленей открытый "форд" Эрнеста вынужден был свернуть с дороги, чтобы не столкнуться с встречным грузовиком. Машина перевернулась, правая рука Эрнеста оказалась зажатой ветровым стеклом и сломана так, что кость вылезла наружу. Путь более чип в сорок миль по плохой дороге до больницы был очень мучительным. Эрнест зажал свою правую руку между коленями и левой рукой старался вправить сломанную кость, чтобы она не рвала мускулы. И все-таки часть тканей пришлось удалить. <...>

В ноябре 1933 года, когда Эрнест и Полина приехали в Париж, их ожидало там несколько маленьких, но приятных сюрпризов. В книжной лавке Сильвии Бич Эрнест увидел первые экземпляры сборника "Победитель не получает ничего", присланные издательством Скрибнеров. Ему понравилась суперобложка, которую он до этого не видел, поскольку гранки он правил по телефону и не мог непосредственно следить за издательским процессом.

Попал ему в руки и первый номер журнала "Эсквайр". Эрнесту очень понравилось, как выглядели две его статьи о боксе, и он написал Джингричу о своем впечатлении от журнала. Эрнест высказывал убеждение, что, по крайней мере, одна треть журнала должна быть "вызывающей". Он подчеркивал, что бокс и рыбная ловля, безусловно, являются двумя такими "вызывающими" темами, хотя ему кажется, что они должны так выглядеть из-за рекламы.

Последние две недели в Париже прошли как в лихорадке. Эрнест собирал вещи, которые понадобятся им в ближайшие месяцы, написал Арнольду Джингричу третью статью для его журнала. Оказалось к тому же, что надо написать массу писем родственникам, в банки, детям, друзьям и издателям. После последнего раунда приемов и нескольких обязательных встреч со старыми друзьями, узнавшими, что он в городе, экспедиция двинулась на юг Франции и поднялась на борт парохода, который должен был доставить их в Восточную Африку. Перед тем как войти в Красное море, пароход остановился в Порт-Саиде, и Эрнест съел там что-то, оказавшееся в его кишечнике бомбой замедленного действия.

К югу от Каира плавание превратилось в сплошную цепь открытий. Эрнест взял с собой книги о путешествиях в этих краях и справочные издания, но очень многое выглядело совершенно иначе, чем в книгах. Рассказывая о своих впечатлениях о холмах Британской Восточной Африки, Эрнест впоследствии заметил, что ни одна прочитанная им книга не дала ему подлинного представления об этой стране. Равнины, говорил он, необозримы, а удивительная жизнь животных такая насыщенная, как и тысячи лет назад.

Когда Эрнест, Полина и Чарльз Томпсон оказались на месте, первое, что они ощутили, была высота. Семнадцать дней они провели в море, и теперь разница в высоте резко ощущалась. Эрнест испытывал сильный упадок сил и заявил, что у него не хватает энергии на то, чтобы писать. Потребовалось несколько томительных ночей, чтобы акклиматизироваться. По ночам приходилось укрываться двумя одеялами. Даже утром, когда выглядывало солнце, они мерзли под холодным ветром с долин Калиги. В первую неделю Эрнест отделил прекрасные головы у газелей, застреленных Томпсоном, а также головы конгони и импалы. Чарльз проявил себя отличным стрелком. Полина, получившая кличку "Бедная Старая Мама", была зрителем и выражала свое одобрение охотникам.

Эрнест сам еще не знал о том, что серьезно болен амебной дизентерией, подхваченной им в Порт-Саиде. Верным признаком стал упадок сил. В последующие несколько недель он слег с безошибочными симптомами. Однако позже, в декабре, он охотился на куду, а потом хотел даже принять участие в охоте на льва, буйвола и носорога. <...>

Полина спустя несколько месяцев рассказывала мне: "Неожиданно из Эрнеста стало ежедневно выливаться около литра крови". Однако, несмотря на сильное кровотечение и упадок сил, болезнь продолжалась недолго благодаря правильному лечению. Филипп Персиваль знал об опасности этого заболевания и прервал сафари, чтобы Эрнест мог провести несколько дней в больнице.

После этого, напичканный хинином и эметином до такой степени, что он клялся, что не в состоянии управлять своей головой, Эрнест стал обдумывать некоторые из своих лучших рассказов и написал кучу писем, отвечая на почту, дошедшую, наконец, до них из Найроби.

Охота в долине Серенгети оказалась потрясающей. Эрнест не мот нарадоваться на свой "Спрингфилд". Он стрелял из него на американском Западе по оленям и антилопам. Теперь, стреляя более тяжелыми пулями, он успешно из этого же ружья подбил двух буйволов и всех добытых им львов. <...>

Как рассказывал мне позднее Эрнест, самый захватывающий момент был тот, когда он ранил буйвола и подошел к нему, а буйвол бросился на него, и Эрнесту удалось уложить его, когда тот уже был так близко, что до него можно было дотронуться рукой.

Полина особенно увлекалась львами. Они несколько раз показывались в утреннем тумане, выслеживая стадо гну, в котором было, наверное, больше миллиона голов. Полина говорила, что однажды охотники тихонько подкрались к львам, но, когда львы увидели их, они все, кроме одного, ушли. А одинокий лев стоял, с любопытством разглядывая людей. "Он выглядел так, словно не прочь был подружиться с нами", — сказала она. <...>

Когда первый курс лечения дизентерии кончился, Эрнест заявил, что снова отправится на охоту пешком. Никто из участников сафари не мог отговорить его. Он твердо вознамерился подстрелить большого куду, которого хотел выследить и убить в одиночку. И ему это удалось, несмотря на периодически возобновлявшиеся болезненные приступы дизентерии. Когда он в конце концов исполнил свое желание и все они двинулись к Малинди, Эрнест вновь сильно потерял в весе и во второй раз вынужден был прибегнуть к прописанному ему лечению.

Когда охота на холмах закончилась, Эрнест и Полина уговорили Филиппа Персиваля отвлечься на время от опасной игры, в которой он так преуспел, и на несколько недель присоединиться к ним и принять участие в охоте да большую рыбу у побережья. Там уж Чарльз и Эрнест Смогли выступать учителями вместо того, чтобы быть учениками. Вся компания предвкушала эту поездку.

"Это было замечательное время, — вспоминала впоследствии Полина. — Мистер Ф. вел себя как истый спортсмен, а катер, который арендовал Эрнест, оказался невероятно комическим судном. Его мотор глох каждый раз, когда мы приближались к рыбе. Как будто он понимал, что к чему". <...>

Возвращение в Европу на пароходе "Кринсхольм" было приятным. Когда остановились в Хайфе, к ним присоединилась Лоррейн Томпсон, приехавшая туда, чтобы встретить их. Судно было быстроходным, в помещениях прохладно, имелся плавательный бассейн. В Париже Эрнест занялся проявлением сделанных им фотографий и кинолент и отправил их в редакцию "Эсквайра" с точными указаниями, как разместить их на страницах журнала.

К этому времени Эрнест с удовольствием стал писать для журнала "Письма спортсмена". Ему нравилось общение с читателями в колонке "Письма редактору". Поскольку Джингрич собирался перевести журнал с ежеквартального на ежемесячный, Эрнест предложил ему, что будет давать дополнительно еще десять материалов по той же ставке. Он предложил, чтобы Джингрич пригласил его друзей Альфреда Вандербильта и Ивена Шипмена, больших знатоков конного спорта, освещать в журнале скачки и бега. Он откровенно писал Джингричу, что надеется, что новый журнал будет давать прибыль, потому что сам он разорен, и будет жаль писать такие хорошие очерки и получать за них ничтожно мало. Он ведь в своих очерках сообщает столько сведений, на изучение которых у него уходили многие тысячи долларов. Кроме того, он хочет обзавестись таким катером, какой ему нужен, а это будет стоить семь тысяч долларов. Дважды он был близок к этому, но каждый раз деньги расходились. Теперь он знает, как добыть половину требуемой суммы. А вот со это и половиной пока не ясно.

Когда в начале апреля экспедиция вернулась в Ки-Уэст, их ждали там хорошие вести. Арнольд Джингрич прислал чек на три тысячи долларов в качестве аванса за следующие десять очерков. С этими деньгами и с теми, какие он еще мог добыть, Эрнест заказал компании "Уилер" в Нью-Йорке построить ему такой катер, о котором он давно мечтал. Еще год назад он обсуждал с представителями фирмы все детали усовершенствования катера. Ему обещали доставить катер через шесть недель, поскольку несколько подобных корпусов изготавливаются для обычных яхт, а переделки, которых он требует, могут быть сделаны только на верфи. Катер будет переправлен по железной дороге в Майами и там спущен на воду. В Ки-Уэст, где Полина ненавязчиво управляла всем домом, Эрнест сразу же принялся писать. Он переживал то, что называл belle epoque [Прекрасная пора (фр.)]. Его подсознание, скованное в течение столь длительного времени, когда он накапливал моменты ожидания и действия и впитывал девственную красоту Африки, стало давать обильные всходы. Он уверенно работал, превращая свои путевые записки в главы книги "Зеленые холмы Африки". Помимо того он начал обдумывать большой роман, который будет называться "Иметь и не иметь". Для этого он изучал Ки-Уэст и его обитателей, как раньше изучал кубинцев — как дружественный, но объективный наблюдатель.

Когда кончался его рабочий день, Эрнест целиком отдавался новому судну. Он перепроверял его размеры, придумывал всяческие доделки, пока все не было, наконец, закончено. Катер был длиною в 38 футов, из белых кедровых досок, отделанных по краям мореным дубом, с узким корпусом. На носу имелся кубрик, на крыше которого были закреплены запасные якоря, с выдвинутым вперед люком, обеспечивавшим вентиляцию и проход в носовую каюту. За ней располагалась другая каюта с двумя койками и маленький камбуз еще с двумя койками и ящиком со льдом под выдвинутой вперед частью палубной каюты.

Заднюю часть кубрика Эрнест приказал срезать на целый фут, чтобы меньше было расстояние от воды и легче было вытаскивать рыбу. Над транцем он устроил деревянный накат более шести футов шириной, по которому удобно было вытаскивать рыбу. <...>

Катер назвали "Пилар". <...>

Работа по утрам по-прежнему доставляла Эрнесту радость. Он не любил менять что-либо в своем распорядке дня, будучи убежден, что любое изменение может спугнуть удачу, помешать свободному рождению прозы.

К середине июня он дошел до 147 страницы своей новой книги. Он уже три раза, рассказывал Эрнест, переписывал ее от начала до конца. Погода стояла отличная, неделями дул ровный восточный бриз. По вечерам становилось холодно и приходилось натягивать на себя свитера. Хотя Эрнест был очень доволен своей работой, он начал испытывать некоторое разочарование в отношении рыбной ловли. Он рвался обратно в Африку несмотря на то, что все еще страдал от амебной дизентерии, которую там подхватил. <...>

В тот день мы поймали восемь марлинов, все весом больше двадцати пяти фунтов, и, кроме того, еще девять скумбрий, несколько барракуд и макрелей. <...>

По дороге домой Эрнест разговорился за стаканом виски, и я понял, что он начинает скучать. Что-то его мучило, и ему необходимо было от этого освободиться. Он любил какие-то вещи до известного предела, а потом ему все переставало нравиться. Давняя страсть к Африке не проходила, и он начал осознавать, как мало значит для него то, что еще несколько часов раньше казалось таким существенным. Я в те дни многое записывал и поэтому могу воспроизвести его разговоры. <...>

— У меня одна жизнь, — говорил он, — и, клянусь Богом, я хочу отправиться туда, где мне интересно жить. Меня не привлекает американская действительность. Она меня не трогает. Я хочу заработать достаточно денег, чтобы я мог вернуться в Африку. Я много работал и написал несколько хороших рассказов, и еще напишу — хотя на прошлой неделе бывали минуты, когда ничего не получалось. Я могу об этом говорить, потому что это позади. Сейчас я опять в хорошей форме, и похоже, что я еще не кончился как писатель.

— Может быть, тебе нужна Гертруда Стайн здесь на борту, чтобы она показала тебе, как писать, — подзадорил я его.

— Конечно, — засмеялся он. — Уж она бы показала. — Он помолчал, а потом добавил: — Но я действительно кое-чему научился у этой женщины. Тогда я учился еще у Джойса и Эзры Гертруда была замечательной женщиной, пока не стала лесбиянкой. До тех пор она была чертовски умной. Но потом она решила, что всякий талантливый человек должен быть гомосексуалистом. На этом она совсем тронулась и убедила себя, что каждый гомосексуалист талантлив. Но прежде, чем она свихнулась, я многому научился у нее. — Эрнест сделал большой глоток. — Другим писателем, у которого я учился, был Андерсон, но только очень короткое время. У Д. Лоуренса я научился описывать землю. — Эрнест помолчал еще с минуту, прислушиваясь к стуку мотора и всматриваясь в волны. Потом добавил: — Но, Бог мой, эта книга, которую Стайн выпустила в прошлом году, она же полна злобной грязи. Я всегда был лоялен по отношению к ней, пока она не отшвырнула меня. Ты думаешь, она на самом деле верит, что научила меня, как писать промежуточные главки в книге "в наше время"? Неужели она думает, что она или Андерсон научили меня, как сочинить первую и последнюю главы в "Прощай, оружие!"? Или "Белых слонов", или главы о фиесте в "И восходит солнце"? Черт побери! Я действительно обсуждал с ней эту книгу. Но это было через год после того, как я ее написал. Я даже не видел Гертруду ни разу с двадцать первого июля, когда я начал писать роман, и до шестого сентября, когда закончил.

Но что меня совсем взбесило, так это когда она пришла к выводу, что у меня хрупкие кости. Будь я проклят, но единственный раз в жизни, когда я ломал себе кости, это когда я был ранен и когда я сломал себе руку, когда мой "форд" перевернулся, там, на Западе. На руке остались шрамы в тех местах, где пришлось срезать мясо. Хирург вынужден был подпилить концы кости прежде, чем соединить их. Старуха Гертруда умеет находить хрупких людей!

Последовала еще минута молчания. Потом он сказал:

— Она умышленно называет меня трусливым. Но ты знаешь — я до сих пор доволен, что оставался лояльным и добрым, даже после того, как она перестала быть мне другом. Можно сказать, что последний год не был самым счастливым для меня — с этой книгой Стайн и тем, что Макс Истмен написал обо мне в "Нью Рипаблик". И все равно я писал хорошо. Сам не знаю почему. Может быть, потому, что мне представляется такой притягательной Африка.

Эрнест погремел кусочками льда в своем пустом стакане.

— Налей-ка мне еще. <...>

В тот сезон Эрнест совершил ряд спортивных подвигов. Он победил марлина весом в 243 фунта за двадцать девять минут. Потом он буквально за три минуты вытащил полосатого марлина в 120 фунтов, совершенно свеженького и полного сил.

— Сезона два назад, — сказал он, — на эту рыбу мне потребовалось бы около часа. — Ну, а что касается той большой рыбы, то он предположил, что "на нее ушло бы не меньше двух с половиной часов". — Они были пойманы как полагается, на удочку. С обеими все было в абсолютном порядке. Просто мы стали лучше понимать их.

Эрнест показал мне некоторые письма от читателей "Эсквайра", которые сомневались в правдивости его репортажей. Но я-то видел, что он делал, и знал, что он пишет правду.

— Почему они так реагируют? — спросил я.

— Есть люди, — сказал он, — которые слышали эхо и думают, что эта звуки исходят от них. Они слышали или где-то прочитали, что я человек фальшивый, и это застряло у них в мозгах. Вот Хейвуд Браун заклеймил меня как плохого боксера. Он, наверное, почерпнул эту идею, читая Гертруду Стайн, и она ему понравилась. Потом она стала его собственной идеей. Мне уже изрядно надоела эта клевета, а она еще будет продолжаться. — Эрнест сделал еще один глоток и добавил: — Единственное, в чем я выгляжу странным, — я изображаю вещи так, что они выглядят настоящими. Но ведь ты-то знаешь меня — ив рыбной ловле, и в стрельбе, и в боксе. Разве я жульничаю?

— Никогда.

— Вот мы и дальше будем идти так. Но нельзя волноваться из-за этой клеветы, чтобы это не мешало работе над книгой. Эта книга — мой шанс заработать кое-какие деньги, и это очень важно. Потому что на деньги покупается свобода. <...>

Вскоре Эрнест вернулся в Ки-Уэст, чтобы устроить кое-какие свои дела. К концу сентября он вернулся на Кубу, чтобы сделать последний рывок и закончить рукопись "Зеленых холмов Африки". К концу работы он писал двадцать — двадцать пять страниц в день, хотя обычно его нормой было около пяти страниц. Написанный от руки текст составил 492 страницы. Он собирался на следующий же день начать работать над новым произведением.

Как только книга была закончена, то даже ураганные ветры, обрушившиеся во второй половине дня, не могли удержать его от выхода в океан для охоты на больших марлинов. В середине октября у него началось воспаление указательного пальца на правой руке, угрожавшее общим заражением крови, что его очень испугало. Палец опух, потом опухоль пошла выше, и могла начаться гангрена. Письма он отстукивал на машинке одним пальцем, и они были еще более шутливыми, чем обычно. <...>

Свирепый ураган обрушился на южный берег Кубы. К концу октября Эрнест перевел "Пилар" обратно в Ки-Уэст. Он был выше головы занят организацией выставки гравюр своего друга Луиса Кинтанильи, испанского художника, в галерее Пьера Матисса в Нью-Йорке. Выставка планировалась на ноябрь. Сам Кинтанилья сидел в Мадриде в тюрьме по обвинению в том, что он входил в состав революционного комитета во время октябрьских волнений. Эрнест написал предисловие к каталогу выставки и уговорил Джона Дос Пассоса написать другое. Эрнест финансировал выставку, он оплатил печатание оттисков, будучи убежден, что эти гравюры "дьявольски хороши". Он писал всем своим друзьям, что его, конечно, можно подозревать в предубежденности, поскольку они с Кинтанильей друзья, но это действительно лучшие гравюры, исполненные сухой иглой, какие только он видел в своей жизни. Эрнест оплатил пошлину за провоз гравюр, дал деньги на рекламу и обещал купить пятнадцать гравюр, если на выставке не будет продано достаточное их количество. И тем не менее он все волновался из-за денег. Из отложенных им денег Эрнест весной и летом одолжил крупные суммы нескольким приятелям, и никто еще не вернул долг.

Осенью волна холода достигла Ки-Уэст, и на мелководье погибло много рыбы от свиней и собак. Но холод не помещал спортивной ловле рыбы на больших глубинах и в Гольфстриме. Эрнест соблазнил Арнольда Джингрича, и они вдвоем удачно охотились на туну и на рыбу-парусник, поймали и несколько больших барракуд. И Арнольд вновь разрешил все срочные финансовые трудности Эрнеста. <...>

Опять наступил сезон ураганов, и Эрнест считал, что лучшие гавани — это те, которые хорошо знаешь. Погода становилась все более сырой и теплой, и он начал испытывать беспокойство. С годами он приобрел так называемый "комплекс восприимчивости куропатки" и теперь вдруг заторопился с отплытием. Как только прибыли заказанные им запасные части, Эрнест в последней неделе августа совершил быстрый переход в американские воды и прошел на "Пилар" весь путь вдоль полосы рифов до Ки-Уэст. Он хотел найти для судна безопасное укрытие от любого шторма и обнаружил такую гавань на базе подводных лодок в Ки-Уэст. Его предчувствие оказалось совершенно оправданным.

Жестокий ураган налетел в День труда с востока. Эрнест обезопасил "Пилар" линями, которыми опутал весь корпус, двойными бриделями закрепил катер с четырех сторон, чтобы он не разбился о пирсы внутри базы. Лини разошлись, но катер, между прочим не застрахованный, перенес удар, не получив повреждений.

Когда центр урагана сместился дальше, выяснилось, что всякая связь между Ки-Уэст и материком оборвана. Только через день стали известны масштабы бедствия. Железнодорожное полотно на протяжении многих миль оказалось смыто с эстакады. Сотни ветеранов первой мировой войны, живших в одноэтажных бараках около Индиан-Ки, утонули, когда ураган, сопровождаемый огромной волной, обрушился на район между Исламорадой и Матекумбе.

Эрнест глубоко переживал гибель людей и разрушения. Он с горечью писал о том, что бюро погоды не дало своевременного предупреждениях. <...>

Осенью друзья пригласили Эрнеста на зиму в Кению на охоту. Он хотел еще побывать в Абиссинии, чтобы посмотреть и написать об итальянском вторжении в эту страну. Его очень волновал и соблазнял этот план, но потом он отказался от него. Одному своему другу он объяснил это так: однажды в жизни он уже видел, как воюют итальянцы, и если это не показалось ему привлекательным в двадцать лет, то он не видит причин, почему это может заинтересовать его в тридцать восемь. На самом деле ему тогда было тридцать шесть. Почти всю свою жизнь Эрнест прибавлял себе пару лет и старался выдать себя за более взрослого человека, чем это было на самом деле.

В течение октября и ноября Эрнест и Дос Пассос дважды съездили в Нью-Йорк, останавливаясь у Джеральда Мэрфи. Дом Мэрфи на Французской Ривьере много лет был открыт для Дос Пассоса и других серьезных писателей. Не считая этих поездок в Нью-Йорк, Эрнест напряженно работал в Ки-Уэст над новыми главами "Иметь и не иметь" и вновь начал писать рассказы. Это была очень продуктивная зима. К апрелю он закончил несколько рассказов, добрался до шестидесятой страницы большого рассказа и был на середине романа. Гарри Бартон из "Космополитена" приехал в Ки-Уэст с заманчивым предложением печатать новый роман с продолжением и обещал рекордную гонорарную ставку за рассказы.