Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Марселина Хемингуэй Санфорд - Из книги "В доме у Хемингуэев" (часть 6)

Эрнест и Хэдли покинули Торонто и вернулись в Париж, когда Бэмби было пять месяцев. Подтолкнуло их отъезд известие, что Эдвард О’Брайен в сборнике "Лучшие рассказы 1923 года" решил напечатать рассказ Эрни "Мой старик", опубликованный впервые в сборнике "Три рассказа и десять стихотворений", и что он хочет посвятить книгу Эрнесту. Эрни немедленно расторг контракт на аренду квартиры в Торонто, договорился со "Стар" и отправился в Париж с женой и ребенком, полный решимости посвятить себя в будущем писательскому труду. Приведу здесь слова Дороти Коннебл: "Он просто засветился весь, когда узнал об этом". Дороти сказала ему: "Это же замечательно. Просто страшно, как бы чего-нибудь не случилось. Вдруг они перепутают и неправильно напишут ваше имя". Вое засмеялись, но самое странное, что О’Брайен действительно написал имя неправильно — книга была посвящена "Эрнесту Хемингуэю", и ошибка эта повторилась затем во всех изданиях, с одним лишь исключением.

Уже после того как они вновь поселились в Париже, Хемингуэи в Оук-Парке и мы в Детройте получили от издательства "Три Маунтэнс Пресс" в Париже извещение, что готовится издание второй книги Эрнеста "в наше время". Издание было ограниченное. Я с гордостью смотрела на имя автора: Эрнест Хемингуэй (к тому времени Эрнест уже стал опускать свой второй инициал). Пала заказал полдюжины экземпляров, и я отправила заказ на два. Книга Эрни входила в серию из шести томов под общей редакцией мистера Эзры Паунда. Остальные произведения, входившие в эту серию, были: "Неблагоразумные поступки" самого Эзры Паунда, "Женщины и мужчины" — Форда Мэдокса Форда, "Elimus" — Б.-Ч. Уиндлера, "Великий роман Америки" — Уильяма Карлоса Уильямса и "Англия" — Б.-П. Адамса.

Когда через несколько месяцев книги из Парижа пришли, меня поразила странная суперобложка. Она была цвета беж и сплошь испещрена газетными заголовками и фразами, выхваченными из статей и объявлений, взятых из американских и английских газет, там и сям мелькали испанские и русские. На этом ярком газетном фоне отчетливо выступали название книги и имя автора, выполненные жирным черным шрифтом. Пожалуй, я тогда впервые увидела название книги — или имя собственное, — напечатанное строчными буквами, без прописных. На титульном листе стояла дата — 1924 год. Все экземпляры были переномерованы, а всего их было, — как я выяснила из своего экземпляра, — сто семьдесят.

Издана книга была на особой бумаге с фигурным краем, не имеющей ничего общего с той, на которой обычно печатаются книги. Поскольку нашего старого друга Сэма Андерсона чрезвычайно интересовало новое произведение Эрнеста, я с гордостью послала ему один из своих экземпляров. Позднее я попыталась прикупить еще несколько книг, но издательство сообщило мне, что в свет вышли всего сто семьдесят экземпляров. Неудивительно, что сейчас они — библиографическая редкость. Спустя год вышло американское издание, где название печаталось уже с заглавной буквы.

Я не была дома, когда папа и мама получили свои экземпляры, но, приехав в скором времени погостить к ним со своей крошечной дочкой Кэрол, сразу же почувствовала, что что-то не так. Папа ходил угрюмый, чем-то взбешенный, хотя со мной он был очень мил и приветлив. На лице у мамы я заметила следы недавних слез. Но только дня через два я узнала, что было причиной этих тщательно скрываемых чувств. В день приезда в Оук-Парк я видела, что папа упаковывает в кухне какой-то пакет, но мне не пришло в голову увязать как-то это обстоятельство с его мрачным видом. Пакет он отнес на почту сам. Мама сказала мне, что, прочитав новую книгу Эрнеста, оба они были возмущены. Особенно шокировали их глава десятая — в американском издании она отсутствует.

Мысль, что его сын мог настолько забыть правила христианской морали, что счел возможным взяться за такую тему и толковать ее в столь вульгарных выражениях, привела папу в такую ярость, что он тут же упаковал и вернул все шесть экземпляров книги издательству в Париже. А потом написал Эрнесту, что порядочные люди нигде, кроме как в кабинете врача, венерические болезни не обсуждают.

Мама тоже осуждала отдельные места в книге, особенно те, где Эрнест писал об Агнесе, но поскольку это была его первая книга, — о том, что до нее была еще одна, родители не знали, — ей хотелось сохранить для себя хотя бы один экземпляр. Папа не разрешил. Он сказал, что все книги должны быть возвращены немедленно. Он не потерпит дома подобной мерзости!

Меня книга Эрнеста встревожила, но не шокировала. Правда, я читала ту, первую, перед которой эта совершенно тускнела. Но я, как и раньше, не могла понять, как он решился писать столь откровенно. Мне было стыдно за папу — неприятно, что он пошел на такую крутую меру и отправил книги назад. Я говорила маме, что, узнав о том, что папа вернул книги издателю, Эрнест очень обидится. Так оно и было. Он просто перестал временно писать им.

В курсе их дел держала нас Хэдли. В начале 1925 года она писала в Торонто Коннеблам "из своей лесопилки на улице Нотр-Дам-де-Шан".

"Бэмби (Джон) уже совсем хорошо ходит. Говорит на своем собственном языке. Эрнест много работает — пишет рассказ за рассказом. Бертрам Хартман все время рисует. А я играю на смешном маленьком пианино. У Эрнеста готова книга, которую он хочет издать в Штатах, и несколько журнальных статей. Он приобретает все большую известность, думаю, издательства купят у него все, что он напишет. Будущим летом мы надеемся съездить в Испанию, в Памплону, а потом поживем с Бэмби где-нибудь на небольшом приморском курорте.

Шлю лучшие пожелания к Новому году и сердечный привет всем!"

Это был тот самый год, когда Эрнест сопровождал Линкольна Стеффенса на Женевскую конференцию. Хэдли оставила двухлетнего сына на попечение няни, жившей недалеко от них, и поехала поездом в Швейцарию. У нее был с собой небольшой чемодан, в котором она везла рукописи Эрнеста и кое-какие принадлежности туалета. На одной из станций она вышла прогуляться по платформе и, вернувшись в вагон, обнаружила, что чемодан исчез. Она позвала проводника, поезд обыскали, но саквояж пропал бесследно. По словам Хэдли, ей пришлось занимать гребенку и пудру у жен других корреспондентов, тоже ехавших в Женеву.

Среди исчезнувших рукописей были многие рассказы о Нике Адамсе, над которыми Эрнест работал в то время. В Женеву Хэдли приехала в совершенном отчаянии. Когда она сказала Эрнесту о пропаже, он сначала отнесся к этому спокойно, полагая, что дома в Париже остались машинописные копии. Но, узнав, что в чемодане находились не только оригиналы, но и копии, "он чуть не лишился чувств... Известие это его просто убило...". Хэдли говорила мне, что он не бранил ее, хотя удар был поистине тяжелый — именно сейчас, когда он горел желанием писать что-то новое, ему предстояло сесть за восстановление уже написанных произведений.




 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"