Хемингуэй, Кашкин, Эренбург

В переписку Хемингуэя о гражданской войне в Испании входит письмо, написанное от руки 23 марта 1939 года в Ки-Уэсте и адресованное Ивану Кашкину, чьим именем в романе "По ком звонит колокол" писатель, воздавая должное этому человеку, назвал одного из ближайших друзей Роберта Джордана. С этим письмом знакомы немногие, хотя в СССР оно было опубликовано. Хемингуэй обращается к Кашкину: "...Мы знаем, что война — это зло. Однако иногда необходимо сражаться. Но все равно война — зло, и всякий, кто станет это отрицать, — лжец. Но очень сложно и трудно писать о ней правдиво... Просто я сейчас лучше понимаю все это. Если уж война начата, единственное, что важно, — это победить, а это-то нам и не удалось. Ну пока к черту войну. Я хочу писать.

Ту страничку о наших мертвых в Испании, которую Вы перевели {Вариант обращения "Американцам, павшим за Испанию". — Прим. авт.}, написать мне было очень трудно, потому что надо было найти нечто, что можно честно сказать о мертвых. О мертвых мало что можно сказать, кроме того, что они мертвы. Хотелось бы мне с полным пониманием суметь написать и о дезертирах и о героях, трусах и храбрецах, предателях и тех, кто не способен на предательство... Эх, все это далеко позади, но люди, подобные Досу, пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают особую потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, чтобы выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость. А про нас, которые, не жалея себя, дрались, сколько хватало сил, и проиграли, теперь говорят, что вообще глупо было сражаться.

А в Испании забавно было, как испанцы, не зная, кто мы такие, всегда принимали нас за русских. При взятии Теруэля я весь день был в атакующих войсках и в первую же ночь проник в город с ротой подрывников. Когда обыватели высыпали из домов и стали спрашивать, что им делать, я сказал: оставаться дома и в эту ночь ни под каким видом не выходить на улицу; и втолковывал им, какие мы, красные, славные ребята, и это было очень забавно. Все они думали, что я русский, и, когда я сказал, что я североамериканец, они не поверили. И во время отступления было то же. Каталонцы, те при всех обстоятельствах методически двигались прочь от фронта, но всегда очень довольны были, когда мы, "русские", пробивались через их поток в обратном направлении — то есть к фронту" {Хемингуэй Э. Письмо И. Кашкину. — В кн.: Э. Хемингуэй. Старый газетчик пишет… М., Прогресс, 1983, с. 154 — 155.}.

Среди советских корреспондентов Хемингуэя значится также Константин Симонов, автор замечательных произведений о Великой Отечественной войне "Дни и ночи" и "Солдатами не рождаются". Симонов, предваряя публикацию письма в "Известиях" (оно также включено Карлосом Бейкером в книгу "Хемингуэй: избранная переписка 1917 — 1961 гг.") комментарием, обращенным к читателям, пишет, что письмо Хемингуэя он получил, находясь в Соединенных Штатах Америки. "Во время поездки в США и Канаду, весной и летом 1946-го, — рассказывает писатель, — Илья Григорьевич Эренбург и я были приглашены Хемингуэем приехать к нему на Кубу, где он тогда жил. К нашему огорчению, эту поездку не удалось осуществить. Узнав об этом, Хемингуэй прислал мне в Нью-Йорк большое письмо". Оно написано 20 июня 1946 года на Финке Вихии, что в Сан-Франсиско-де-Паула на Кубе: "Дорогой Симонов!.. Книга Ваша пришла вчера вечером... Мне следовало бы прочитать ее сейчас же, как только она была переведена, но тогда я только что вернулся с фронта и не в состоянии был читать книги о войне... Уверен, что Вы поймете, что я хочу сказать. После первой мировой войны, в которой я участвовал, я не мог писать о ней почти девять лет. После испанской войны я должен был написать немедленно, потому что я знал, что следующая война надвигается быстро, и чувствовал, что времени остается мало...

Всю эту войну я надеялся повоевать вместе с войсками Советского Союза и повидать, как здорово вы деретесь, но я не считал себя вправе быть военным корреспондентом в ваших рядах, во-первых, потому, что я не говорю по-русски... Помню, что, когда мы раньше армии вошли в Париж и армия вслед за нами заняла город, Андре Мальро пришел повидать меня и спросил, сколько человек было у меня подкомандой. Я ему сказал, что больше двухсот не бывало, а обычно человек от 16 до 60. Он успокоился и был очень доволен, потому что, сказал он, под его командой было 2000 человек. А вопроса о литературном престиже мы при этом не касались...

Чертовски досадно, что Вы так и не смогли сюда приехать. Переведены ли на английский язык Ваши стихи и военные дневники? Я бы очень хотел их прочесть. Мне понятно то, о чем Вы говорите. Как, по Вашим словам, и Вам понятно, о чем я говорю. В конце концов мир уже достаточно стар для того, чтобы писатели научились понимать друг друга. Народ везде такой хороший, понятливый и доброжелательный, и, конечно, все прекрасно поняли бы друг друга, если бы существовало истинное взаимопонимание вместо повторных махинаций Черчилля, который делает сейчас то же, что он делал в 1918 — 1919 годах, чтобы сохранить то, что может быть сохранено сейчас только войной. Простите, что я заговорил о политике. Я знаю ходячее мнение, что в этой области я способен только на глупости. Но я знаю, что никто не препятствует дружбе наших стран...

Есть в Советском Союзе молодой (теперь, должно быть, старый) человек по имени Кашкин. Говорят, рыжеволосый (теперь, должно быть, седой). Он лучший из всех критиков и переводчиков, какие мною когда-либо занимались. Если повстречаете его, пожалуйста, передайте ему мои лучшие пожелания. Был ли переведен на русский язык роман "По ком звонит колокол"? Я читал статью о нем Оренбурга, но о переводе не слышал. Его можно было бы издать с небольшими изменениями или пропуском некоторых имен. Мне бы хотелось, чтобы Вы прочли его. Он не о той войне, какую мы пережили за эти несколько лет. Но как рассказ о малой партизанской войне — это неплохо; и там есть место о том, как мы убиваем фашистов, которое должно Вам понравиться".

Наконец, есть еще одно свидетельство, заслуживающее внимания.

В мае 1937 года в уже известном нам отеле "Гэйлорд" с Хемингуэем познакомился Илья Эренбург. "Я смутился, — писал Эренбург, — увидев рослого угрюмого человека, который сидел за столом и пил виски". В завязавшемся разговоре Хемингуэй не таил свои мысли. "Я не очень-то разбираюсь в политике, — говорил он доверительно, да и не люблю ее. Но что такое фашизм, я знаю. Здесь люди сражаются за чистое дело". Развивая тему, Хемингуэй продолжал: "Я прочитал, что все мои герои неврастеники. А что на земле сволочная жизнь — это снимается со счета. В общем, они называют "неврастенией", когда человеку плохо. Бык на арене тоже неврастеник, на лугу он — здоровый парень, вот в чем дело".

Эренбург считал, что ему очень много дала его встреча с Хемингуэем в Мадриде. Прошло чуть больше двадцати лет после окончания гражданской войны в Испании, прежде чем советский писатель, неизменно язвительный и несколько суховатый, опубликовал воспоминания, где есть и такие слова: "А я, оглядываясь на свой путь, вижу, что два писателя из числа тех, кого мне посчастливилось встретить, помогли мне не только освободиться от сентиментальности, от длинных рассуждений и куцых перспектив, но и попросту дышать, работать, выстоять — Бабель и Хемингуэй. Человеку моих лет можно в этом признаться..."

Норберто Фуэнтес - "Хемингуэй на Кубе"