Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Отношение Хемингуэя к войне в Испании

Хемингуэй на войне в Испании

Алексей Эйснер рисовал схему позиций XII бригады в окрестностях Мадрида, и его памятью можно было только восхищаться. Он с видимым удовольствием выписывал испанские названия и при этом почти не делал орфографических ошибок, но в его испанских буквах было заметно влияние русского шрифта. Схема начиналась с Мадрида; рядом, в окрестностях, Университетский городок; несколько дальше больница медицинского факультета и Пуэнте-де-лос-Франсесес. По другую сторону, напротив города, был обозначен Фуэнкарраль. Между Мадридом и Университетским городком расположился штаб Дурутти, а немного позади штаб Лукача. Позже, заметил Эйснер, его перенесли в другой населенный пункт.

Эйснер попытался определить место, где он сфотографирован вместе с Хемингуэем. По его мнению, это могло быть в Фуэнтес-дель-Карриле или в Фуэнкаррале, недалеко от гвадалахарского шоссе. Эйснер вспоминает, что там еще был загородный дом дона Луиса, а дальше дорога шла в другую сторону от Гвадалахары, на Бриуэгу и Сарагосу и далее к границе с Францией.

Как-то раз на Кубе Хемингуэй в дружеской беседе с Грегорио, капитаном-рулевым его катера, взялся дать определение понятию дружбы, используя для сравнения ряд событий, связанных между собой: "Два друга — это все равно как две истории, у которых есть точка соприкосновения". Эти слова могут быть соотнесены с чувствами Алексея Эйснера, сохранившего у себя в Москве огонь верности той дружбе с Хемингуэем, что зародилась на фронте в Испании, на чужой для них земле.

У Алексея Эйснера осталось несколько дорогих его сердцу вещей. Вот старая, пожелтевшая от времени фотография девушки с собачкой на руках. "Это моя мама, Надежда", — пояснил хозяин квартиры. В 1920 году отчим увез Алексея из России. Через ближайшую от Петрограда пограничную станцию они направились в Александрию, затем в Стамбул и, наконец, оказались в Сараеве, где Алексей поступил в Русский кадетский корпус. Там же в период между 1925-м и 1930 годами он начал писать стихи. Позже, уже в Чехословакии, он начал изучать философию и одновременно собирал материалы о том, что-тогда происходило в Советской России. Это занятие Эйснера вызвало неудовольствие властей, и Алексей был вынужден оставить учебу. Он уехал в Париж, где днем мыл окна, а по вечерам ходил в кино или в театр. В 1934 году Алексей вступил в "Союз возвращения на родину", предварительно получив соответствующее разъяснение в советском консульстве. При вступлении он заполнил анкету и написал свою биографию. Однако в 1936 году, прочитав в парижских газетах сообщения о событиях в Испании, Алексей Эйснер сел в поезд, отправлявшийся не в СССР, а в противоположную сторону, за Пиренеи.

Писать стихи Эйснер перестал в 1932 году. В эмиграции, по его словам, он был довольно известным поэтом. Он рассказывал, что незадолго до нашей встречи в Нью-Йорке вышел сборник поэзии русских эмигрантов, где есть несколько его стихотворений. В Париже он даже книги не читал — только газеты. В день прочитывал по десять — двенадцать газет. Кроме того, он ходил на партийные митинги и посещал церковь. "И церковь и политики меня убеждали, — сказал Эйснер, — что литература никому не нужна".

В один из июльских дней 1961 года Алексею Эйснеру позвонил Иван Кашкин, исследователь творчества Хемингуэя, и сказал, что услышал сообщение о смерти Хемингуэя и что, по-видимому, речь идет о самоубийстве. Эйснер, зная о том, каким уважением пользуется американский писатель среди советских читателей, выразил беспокойство по поводу того, станет ли им известна эта печальная новость. Опасения оказались напрасными. По меньшей мере два советских писателя откликнулись на трагическое событие: 4 июля в "Правде" выступил Леонид Леонов, а в "Литературной газете" — Генрих Боровик.

Алексей Эйснер рассказал, что к тому времени, когда произошло это несчастье, они с Кашкиным уже знали, что некоторое время назад у писателя в его доме на Кубе побывал Анастас Иванович Микоян.

Вернувшись в Гавану, автор привез Эррере Сотолонго записку от Алексея Эйснера. Радости врача не было предела. В записке говорилось: "Дорогой Эррера! Когда я в первый раз разговаривал с Фуэнтесом и он назвал мне все твои имена: Хосе Луис и т. д., я не знал, о ком идет речь, но теперь я все прекрасно помню. Очень рад был узнать, что ты здоров и у тебя все в порядке. Меня обрадовало также, что ты подружился с Хемингуэем, я тебе завидую. Прошло сорок лет с тех пор, как мы стали друзьями и товарищами, и это навсегда. От всего сердца обнимаю тебя, желаю тебе крепкого здоровья и счастья. Привет! Алеша, как и раньше. 17 декабря 1976, Москва".

Хью Томас в книге "Гражданская война в Испании" утверждает, что в стане республиканцев Хемингуэй вел очень активную работу, выходившую за рамки обязанностей простого корреспондента. Например, он обучал молодых испанцев обращению с винтовкой. Вообще, по словам Эрреры Сотолонго, в Испании писатель нередко сам брался за оружие. Он стрелял из пулемета Виккерса, из "максима", из других пулеметов советского производства. Ему нравилось принимать участие в бою. Так он поступал и при Гвадалахаре, и на Хараме. После боя у него был очень довольный вид. Словом, он воевал, и об этом вспоминают многие его товарищи. Эррера Сотолонго говорит, что Хемингуэй даже во всеуслышание заявлял о своем знании тактики, а иногда претендовал и на знакомство со стратегией. Он высказывал свое мнение по поводу военных операций и даже вмешивался в дела офицеров.

Интерес к военным проблемам обнаруживает себя в его корреспондентских сообщениях, опубликованных НАНА, и в описании боев, неудачно названных, по его мнению, сражением при Гвадалахаре. В этой хронике он пишет: "Я изучал ход битвы четыре дня, выезжая в места боев вместе с офицерами, принимавшими решения и отдававшими команды. Со всей очевидностью могу утверждать, что Бриуэга займет подобающее ей место в военной истории среди всемирно известных сражений, имевших решающее значение". Эта статья появилась в газете "Фэкт" в июне 1937 года, а Хью Томас в своей книге сопроводил ее комментарием.

Карлос Бейкер, анализируя мнение Хемингуэя в отношении рассматриваемого момента истории гражданской войны в Испании, делает предположение о том, что писателем владели тогда довольно странные чувства. В то утро одного из последних дней марта 1937 года Хемингуэй встал с восходом солнца и вскоре уже был далеко от Мадрида. Приехав на поле боя, он увидел еще не убранные трупы итальянских солдат и, будучи объективным репортером., не мог не прийти к выводу, что, независимо от его собственного отрицательного мнения о Муссолини и вопреки тому, что утверждала бы на этот счет республиканская пропаганда, парни, выросшие в бедных итальянских семьях, погибли здесь как храбрецы, ибо столкнулись с силой, обладавшей более совершенным вооружением, подверглись ожесточенным налетам авиации и к тому же не сумели найти надежное укрытие среди скал и камней. В глазах объективного наблюдателя эти мертвецы не были фашистскими исчадиями ада, это были просто погибшие люди. Еще одна иллюстрация к "Ужасам войны". В Европе завершился один из очередных периодов перемирия, и они оказались в числе жертв.

Нет сомнения в том, что подобные гуманистические умозаключения Хемингуэя не мешали ему твердо стоять на стороне правого дела. Он не испытывал колебаний, когда требовалось обучить военному делу бойцов народной милиции или когда падали сраженные огнем его пулемета несколько фашистов. В конце войны республиканцы расстреляли большую группу людей, предположительно являвшихся фашистами, и Хемингуэй поддержал этот шаг, каким бы чудовищным он ни казался. Спустя много лет на Кубе упомянутый эпизод гражданской войны не раз становился предметом злых насмешек писателя.

История, по отношению к которой Хемингуэй занял четкую нравственную позицию, произошла в ущелье неподалеку от Тьельмеса и Алькала-де-Энареса. Теперь, по прошествии времени, почти все признают, что данный эпизод представляет собой неоправданно жестокую страницу гражданской войны. Однако судить о ее значении следует в контексте именно тех условий, когда политические страсти накалились до предела, а над республиканцами, уже познавшими на себе ужас невиданного в истории человечества террора, страшнее которого позднее стал только геноцид немецкого фашизма, нависла смертельная опасность. В данном случае речь идет о расстреле заключенных из мадридской тюрьмы "Модело" и сынков богатых родителей, заподозренных в приверженности к фашизму и задержанных на улицах испанской столицы. Войска Франко приближались к городу, и поэтому власти поспешили привести приговор в исполнение. Акцией руководил майор Карлос Контрера, итальянец, подлинное имя которого было Витторио Вивальди. О нем говорили так: "С майором Карлосом солдаты забывают о страхе".

В начале кубинской революции Вивальди оказался проездом на Кубе и обратился к Эррере Сотолонго: "Попроси Эрнесто прислать мне книгу с дарственной надписью и фотографию". Но в то время писатель находился в Испании, а спустя несколько месяцев пришло известие о его самоубийстве. Во время второй мировой войны Хемингуэй, как он сам об этом рассказывал своим ближайшим друзьям, убил кинжалом нескольких немцев. Трудно сказать, насколько точны воспоминания собеседников писателя, но, по их словам, Хемингуэю не приходило в голову, по крайней мере в тех военных ситуациях, что убитые им немцы были детьми из бедных семей. Руководствуясь подобными мыслями, войну не выиграешь, хотя и превозносить жестокость также не следует. Нужно помнить, что Хемингуэй буквально жил идеей, что гражданскую войну в Испании необходимо выиграть. Любая другая мысль, высказанная по этому поводу, была ложью. Гуманизм писателя и дело, которое он тогда защищал, существовали в неразрывном единстве.

Чувства, вызвавшие к жизни рассказ "Старик на мосту" (о несчастном беженце, столкнувшемся лицом к лицу с фашистским варварством), ни в коей мере не могут трансформироваться в гуманизм без берегов, способный поставить на одну доску мертвых итальянских солдат-фашистов и бедного старика на мосту.

В то же время нельзя не признать, что позиции, занимаемые Хемингуэем-романистом, не носили воинствующего характера. Его безусловная приверженность делу Испанской республики нашла отражение в его репортажах и в его поступках, совершенных в ходе гражданской войны. Хемингуэй не оставил сомнений насчет того, что его роман "По ком звонит колокол" представлял собой рассказ писателя о событиях, которые ему довелось наблюдать и в отношении которых он считал себя вправе высказывать свои собственные соображения.

Так, после окончания военных действий Хемингуэй, основываясь на своих наблюдениях, на страницах романа "По ком звонит колокол" резко отозвался о некоторых высших офицерах, и в частности о завсегдатаях отеля "Гэйлорд". Главной мишенью критики писателя стали Марти и Листер, причем больше всего досталось Андре Марти. Хотя Хемингуэй писал роман, он сохранил подлинное имя этого человека и дал ему свою характеристику. Вообще о французе Марти существует множество противоречивых мнений.

Действительно, бывший член руководства Коминтерна, секретарь Французской коммунистической партии, создатель интернациональных бригад и их главный политический комиссар Андре Марти действовал в Испании несколько странно.

Образ Марти, нарисованный Хемингуэем и соответствовавший его мнению об этом человеке, вызвал неудовольствие части читателей, однако писатель, принимаясь за книгу об испанской трагедии, при всех его добродетелях и ограниченности исходил из принципов подлинной свободы и честности художника. Свою работу он мог сделать только так, и никак иначе. Пока Хемингуэй участвовал в войне — а он был там до конца, — он оставался преданным и в высшей степени надежным солдатом, чьи действия преследовали одну-единственную цель. Тогда как роман, кроме портрета Марти, содержал и другие вещи, могущие прийтись не совсем по вкусу ортодоксально настроенному уму. Однако нас интересует не литературная перепалка и личные счеты, а результат деятельности писателя и мотивы его поведения в ходе войны. К поступкам Хемингуэя нельзя подойти, например, с меркой, предложенной Спендером, который пишет о том, что в лучших книгах о войне, а таковыми являются произведения Мальро, Хемингуэя, Кестлера и Оруэлла, испанская трагедия описана с либеральной позиции и содержит нападки на коммунистов. Но ведь в романе Хемингуэя отражены совсем другие чувства. Хотя Роберт Джордан не имеет определенных политических воззрений, его можно признать бойцом лагеря левых сил, считающего своим долгом бороться за республику. "На время войны он подчинил себя коммунистической дисциплине. Здесь, в Испании, коммунисты показали самую лучшую дисциплину и самый здравый и разумный подход к ведению войны. Он признал их дисциплину на это время, потому что там, где дело касалось войны, это была единственная партия, чью программу и дисциплину он мог уважать".

В 1966 году Эдвард Барски, ветеран бригады Авраама Линкольна, поведал Артуру Ландису занятную историю, в которой имена Хемингуэя и Марти оказались рядом. В самом конце войны, когда многие республиканцы, столкнувшись с лишениями в тылу и неудачами на фронте, уже без всякой надежды смотрели на ожидавшее их будущее, Хемингуэй, стремясь помочь бойцам бригады, внес любопытное предложение. В Барселоне в отеле "Мажестик" у писателя собрались Эдвард Барски, Герберт Мэттьюз, Джозеф Норт и еще несколько человек. Разговор зашел о потерях убитыми и пленными, о том, что скоро франкисты, по-видимому, овладеют и Каталонией. Некоторым из присутствующих положение рисовалось в самом что ни на есть мрачном свете. Тогда Хемингуэй сказал: "Послушайте, какого черта мы должны позволить, чтобы наши парни попали в лапы врага? Нужно что-то делать. Я добуду американский военный корабль, и мы вывезем их отсюда всех до последнего". Барски признался, что его поразило предложение писателя. Этот разговор, по словам Барски, дошел до Андре Марти, и когда возникли трудности с получением разрешения на выезд из страны (для американских добровольцев), Марти, не видя выхода из положения, в сердцах произнес: "Ради бога, если дело стало, давайте попросим Хемингуэя достать этот военный корабль".

Норберто Фуэнтес - "Хемингуэй на Кубе"



 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"