Анализ рассказа «Дайте рецепт, доктор» Э. Хемингуэя

Петрушкин А.И., Агранович С.З. «Неизвестный Хемингуэй. Фольклорно-мифологическая и культурная основа творчества», Самара: «Самарский дом печати», 1997.

В 1933 году появляется очень важный для понимания некоторых моментов творчества Э. Хемингуэя рассказ «Картежник, монахиня и радио» (The gambler, the nun and the radio), названный в русском переводе «Дайте рецепт, доктор».

Рассказ этот является попыткой Э. Хемингуэя, во многом не удавшейся, осмыслить кризисное состояние своего творчества, попытаться выйти из нового тупика. Имя главного героя рассказа, писателя, лежащего в госпитале в штате Монтана со сломанной ногой, наблюдающего больничную жизнь и постоянно слушающего радио, перекликается, вероятно, случайно, с именем популярнейшего этнографа, фольклориста и историка культуры, получившего в первой половине XX века всемирное признание. Фрезер в рассказе скрупулезно фиксирует все мелочи жизни госпитального мирка, но особое внимание писателя привлекают два человека, мексиканец и русский, сезонные рабочие, полубродяги, приехавшие на сбор свеклы и раненные в случайной перестрелке. Русский скоро выписывается. Мексиканец долго и упорно борется за жизнь. Оба они изгои, жертвы социальных катаклизмов — видимо, русской и мексиканской революций, потрясших мир в начале XX века, о которых писал Дж. Рид.

О русском можно сказать с полной уверенностью, что это один из тех, кого революционные события выбросили из страны. В облике мексиканца, ставшего профессиональным уголовником — карточным шулером, угадываются не утраченное мужество, рыцарственность, интеллектуальность, а главное, сила народного площадного смеха, направленная на себя самого, на свое теперешнее положение, да и на весь мир. Но и он, конченый, лишенный будущего, фактически мертвый. В поле зрения писателя — и гости необычного больного, другие сезонные рабочие — мексиканцы. Заходят они навестить и самого Фрезера. Беседы с ними и то, как они исполняют на народных инструментах «Кукарачу», «одну из тех зловеще легких и мажорных мелодий, под которые люди веселее идут на смерть» [1, 376], вызывают у Фрезера сложные ассоциации и раздумья.

Это мысли о народе, о манипуляциях массовым сознанием — разных видах опиума для народа — о революции, которая единственная — не опиум, а катарсис, о том, что всякая революция бывает задушена («продолжена») диктатурой, а истинная (без опиума) — это лишь революция, которая через народное сознание осмысливается как карнавальная стихия, кровавый народный праздник.

Отметим важную и интересную деталь: мексиканец в рассказе постоянно по просьбе Фрезера исполняет «Кукарачу». Революция в искусстве, и это остро почувствовал Фрезер, имеет два лика: официальный, величавый, представительный, представленный «Марсельезой», «Интернационалом» или, предположим, «Варшавянкой». Но история показывает, что этот прекрасный лик может быть использован «похоронщиками революции», наполеонами разного толка и вида. Но у любой революции есть и другое, полуофициальное, идущее от народной площадной культуры выражение. Это и «Сайра», и «Яблочко», и «Кукарача», и даже «Цыпленок жареный»...

«—Как вам понравилось, — спросил мексиканец с порога.

— Это историческая мелодия, — сказал мексиканец. — Это мелодия истинной революции.

— Послушайте, — сказал мистер Фрезер, — почему людей оперируют без наркотика?

— Почему не всякий опиум хорош для народа? Что вы хотите сделать с народом?» [1, 376].

— Вы хотите еще раз послушать «Кукарачу»? — тревожно спросил мексиканец.

— Да, — сказал Фрезер. — Сыграйте «Кукарачу» еще раз. Это лучше, чем радио.

«Революция, — подумал мистер Фрезер, — не опиум. Революция — катарсис, экстаз, который можно продлить только ценой тирании. Опиум нужен до и после». Голова у него была ясная, даже чересчур ясная.

Вот они скоро уже уйдут, думал он, и унесут с собой «Кукарачу». Тогда он включит радио, ведь радио можно приглушить так, чтобы еле-еле было слышно» [1, 377].

Писатель с фамилией ученого, всю жизнь исследовавшего типологию истоков народного сознания, не случайно упорно размышляет о свободе, фашизме, народе и революции.

Раздумья Фрезера постоянно перемежаются с радиопередачами, становящимися символом эпохи манипулирования массовым сознанием с помощью новейших средств информации. Заметим, что у рассказа, кроме «Кукарачи», есть и другой музыкальный фон. Это звучащие по радио сладкие сентиментальные песенки, столь свойственные эпохам, описанным в рассказе.

«В ту зиму лучшие песенки были: «Спой мне простую песню», «Девушка-певунья», «Маленькие небылицы». Ничто так не успокаивало, казалось мистеру Фрезеру. «Милая Бетти» тоже была ничего, но мистеру Фрезеру все лезли в голову другие слова, до того непристойные, что никому их не повторишь; так что в конце концов он бросил слушать ее, и когда ее начинали передавать, переключал радио на футбол» [1, 364—365].

Хотя сознание Фрезера выбито из колеи, лишено четкой ориентации (как во многом и сознание самого Э. Хемингуэя в это время), но это сознание ищущее и здоровое. Но ложь, обман, разложение затронуло в мире всё, заполнило души простых людей. «Религия — опиум для народа. Он в это верил — этот угрюмый маленький кабатчик. Да и музыка — опиум для народа. Тощий не подумал об этом. А теперь экономика — опиум для народа; так же как патриотизм — опиум для народа в Италии и Германии. А как с отношениями полов? Это тоже опиум для народа? Для части народа. Для некоторых из лучшей части народа. Но пьянство — высший опиум для народа, о, изумительный опиум. Хотя некоторые предпочитают радио, тоже опиум для народа. Наряду с этим идет игра в карты, тоже опиум для народа, и самый древний. Честолюбие — тоже опиум для народа, наравне с верой в любую новую форму правления. Вы хотите одного — минимума правления, как можно меньше правления.

Свобода, в которую мы верили, стала теперь названием журнала Макфэддена. Мы верим в нее, хотя не нашли еще для нее нового имени. Но где же настоящий? В чем же настоящий, подлинный опиум для народа? Он знал это очень хорошо. Это только пряталось в каком-то уголке мозга, который прояснялся после двух-трех рюмок; он знал, что это там (конечно, на самом деле там этого не было). Что же такое? Он же знал очень хорошо. Что же это такое? Ну конечно, хлеб — опиум для народа. Запомнит ли он это и будет ли в этом смысл при дневном свете? Хлеб — опиум для народа» [1, 376—377].

Для Фрезера, современного интеллигента, ясно, что все позитивные ценности в мире можно превратить в опиум для народа, направить против него. Единственная до конца истинная ценность, которая осталась — это революция, но только до тех пор, пока она, по словам В. И. Ленина, остается народным праздником, проявлением стихийного народного сознания. Но после этого момента революции, по представлениям Фрезера, наступает, вероятно, или ее крах, или ее искусственное продолжение в форме тирании. Уже пережив события в Испании, писатель Э. Хемингуэй в романе «По ком звонит колокол» вернется к этому важнейшему для XX века комплексу проблем, но решит его на качественно ином уровне. Интеллигент Роберт Джордан поймет, хотя бы интуитивно, что революция как народный праздник может продлиться лишь опираясь на истинно научное сознание и истинно диалектическое и до конца гуманистическое мировоззрение.

В рассказе есть очень любопытный, на первый взгляд юмористический и даже карикатурный характер — медсестра-монахиня Цецилия. В ней почти все кажется нарочитым, надуманным, чуть-чуть фальшивым и даже смешным.

«В это утро сестра Цецилия вошла в комнату около десяти часов и принесла почту. Она была очень красива, и мистеру Фрезеру нравилось смотреть на нее и слушать ее, но почта, пришедшая как бы из иного мира, была важнее. Однако среди писем не оказалось ничего интересного.

— Вы гораздо лучше выглядите, — сказала она. — Вы скоро уедете от нас.

— Да, — сказал мистер Фрезер. — У вас сегодня такое счастливое лицо.

— Да, так оно и есть. Сегодня, мне кажется, что я могла бы стать святой.

— Да, — продолжала сестра Цецилия. — Это моя мечта. Быть святой. С самых ранних лет я мечтала быть святой. Еще девочкой я думала, что если я откажусь от мира и уйду в монастырь, я буду святой. Я хотела стать святой, я думала, что я должна все сделать, чтобы стать святой. Я так и думала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была так счастлива, мне казалось, что это так просто и легко. Когда я утром проснулась, я была уверена, что я уже святая, а оказалось — нет. Так я и не стала святой. А я так хочу стать святой. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. А сегодня утром у меня такое чувство, что я могу быть святой. О, я уверена, что стану святой» [1, 371—372].

Комический эффект этого эпизода — в гротескном сочетании в сознании одного человека форм христианского мироощущения и уродливых явлений современной массовой культуры, идеала ушедших веков и обывательского имиджа века XX. Цецилия, американка XX века, вполне серьезно и страстно мечтает с детства стать святой, как ее сверстницы мечтают, скажем, стать звездой кино или эстрады. Не осознавая при этом даже, что с точки зрения истинного христианства такая мечта является величайшим из грехов. Так же как все, что происходит с Цецилией, смешна, но и во многом трогательна ее любовь к раненому мексиканцу-уголовнику, которого она пытается осмыслить как Христа. Чего стоят хотя бы ее горячие, искренние молитвы во время трансляции футбольного матча, который она, кстати, не слушает, за победу любимой команды.

«—Я не выдержу этого. Нет, лучше я пойду в часовню и помолюсь.

В этот вечер, не прошло и пяти минут с начала игры, как в комнату вошел стажер и сказал:

— Сестра Цецилия просит узнать, как идет игра.

Немного погодя стажер снова зашел в комнату.

— Скажите ей, что наши сшибают их с ног, — сказал мистер Фрезер.

Немного позднее он позвонил дежурной сиделке.

— Не будете ли вы добры спуститься в часовню или передать с кем-нибудь сестре Цецилии, что «Notre Dame» выиграла четырнадцать-ноль к концу первого тайма и что все в порядке. Она может больше не молиться.

Через несколько минут сестра Цецилия вошла в комнату. Она была сильно взволнована.

— Что значит четырнадцать-ноль? Я ничего не понимаю в футболе. Для бейсбола это было бы очень хорошо, но в футболе я ничего не смыслю. Может быть, это ничего не решает. Я сейчас же иду обратно, в часовню, и буду молиться до самого конца игры.

— Исход ясен, — сказал мистер Фрезер. — Я ручаюсь вам. Останьтесь и послушайте со мной.

— Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, — сказала она. — Я сейчас же иду обратно, в часовню, молиться.

Мистер Фрезер посылал ей сказать каждый раз, как «Notre Dame» забивала гол, и наконец, когда уже давно стемнело, сообщил окончательный результат.

На следующее утро вошла сестра Цецилия. Она была очень довольна и весела» [1, 366—367].

Сестра Цецилия — красивый, добрый, милосердный человек, но сознание ее во многом даже патологично. Что же это? Досадное и смешное недоразумение, причудливая средневековая химера, наряженная в платье XX века? Увы, нет. При всей своей кажущейся экзотичности, Цецилия — дитя своего времени, но и, в определенной степени, порождение творческого сознания Э. Хемингуэя, в котором он попытался воплотить трагичность поиска гармонии в современном мире. Можно даже предположить, что при всей анекдотичности и примитивности попытки девушки избавиться от уродливой расколотости современного сознания, найти нравственные ценности в прошлом, обрести гармонию мира вольно или невольно пародируют недавние попытки самого писателя, этакое желание выстроить союз интеллигента Джейкоба Барнса, леди Эшли и карнавальной толпы («Фиеста») или, точнее, найти нужную сейчас гармонию в явлениях прошлого.

Э. Хемингуэй далеко не случайно изображает два сознания, параллельно существующие в едином мгновении, — писателя Фрезера, который дошел до мысли о том, что единственной ценностью в современном мире является революция как народный праздник, как стихия, способная очистить этот мир хотя бы на время, и монахини Цецилии, тоже ищущей чистоты, гармонии, добра, но уже не в стихии народного праздника, а в том, что ему еще в эпоху средневековья противостояло, — официальном христианстве. Цецилия смешна, но смешон, несмотря на свои довольно глубокие прозрения, и Фрезер, пытающийся чисто умозрительно, интуитивно, на грани сна и яви решить сложнейшие идеологические проблемы.

А.И. Петрушкин , С.З. Агранович - «Дайте рецепт, доктор». Анализ рассказа.