Анализ рассказов «В порту Смирны» и «L’envoi» Э. Хемингуэя
Композиция книги отличается необыкновенной четкостью и даже симметричностью. У нее есть совершенно определенное начало и конец. Это главки «В порту Смирны» и «L’envoi», которые, в отличие от других глав, не пронумерованы и не уравновешены рассказами.
Попытаемся понять, почему именно они не только в силу своего расположения в книге являются началом и концом. При первом прочтении этих фрагментов чувствуется, как выступает на передний план подчеркнутая факто-логичность и репортерская точность. «В порту Смирны» — документальное изложение очевидцем событий греко-турецкой войны. Это рассказ о страданиях греков, изгнанных из Фракии и в ужасных условиях, на узкой полосе мола, в постоянных мучениях страха перед возможными погромами ожидающих эвакуации.
«L’envoi» — также строгая документальная зарисовка о том, как репортер брал интервью у находящегося под домашним арестом греческого короля. Образ короля очерчен с большим мастерством: это обаятельный, ироничный человек начала XX века, отличающийся определенным демократизмом и простотой в обращении. Мастерство Э. Хемингуэя-писателя в том, что он может в лапидарно изложенные детали и штрихи современной жизни заключить материал необыкновенной емкости.
«В порту Смирны», кроме всего прочего, — эсхатологическое повествование, в котором целый народ оторван от земли и находится как бы на оборванном и в пространственном, и во временном отношении мосту, уходящем в хаос океана. Вся жизнь греков Смирны сосредоточена на молу, обрывающемуся в море; там, разумеется, происходит всякое, но глаз писателя, в первую очередь, отбирает факты и явления, созвучные с эсхатологической темой: рождение и смерть.
«И еще я видел старуху — необыкновенно странный случай. Я говорил о нем одному врачу, и он сказал, что я это выдумал. Мы очищали мол, и нужно было убрать мертвых, а старуха лежала на каких-то самодельных носилках. Мне сказали: «Хотите посмотреть на нее, сэр?» Я посмотрел, и в ту же минуту она умерла и сразу окоченела. Ноги ее согнулись, туловище приподнялось, и так она и застыла. Как будто с вечера лежала мертвая. Она была совсем мертвая и негнущаяся... Рожавшие женщины — это было не так страшно, как женщины с мертвыми детьми. А рожали многие. Удивительно, что так мало из них умерло. Их просто накрывали чем-нибудь и оставляли» [1, 22].
Именно присутствие древнейшей оппозиции «жизнь — смерть» и придает репортерской зарисовке объемность, глубину, дает возможность за частным проявлением жестокости и бесчеловечности видеть всеохватывающую эсхатологическую картину.
Важно и другое. При очень точном и очень скупом отборе фактов Э. Хемингуэй почему-то рассказывает о малозначительном, даже анекдотическом случае, не имевшем никаких серьезных последствий, когда турецкий офицер ложно обвинил американского матроса в оскорблении. Офицеру, вероятно, показалось, что матрос делает в его адрес шутовские жесты (языка матрос не знал и с турками не разговаривал). И, наконец, финал миниатюры: «Веселое получилось зрелище. Куда уж веселей».
Эта эсхатологическая картина не будет понятной в полной мере, если забыть об амбивалентности архаического сознания, в котором жизнь и смерть находятся в состоянии бесконечного перехода одного в другое, где царствует обновляющий и возрождающий смех, осмысливающийся в первобытном сознании (задолго до классического карнавала) сначала как признак, а потом как носитель и даритель жизни.
С этой точки зрения должна быть осмыслена и финальная главка, в которой, при всей ее документальной точности и краткости, явно присутствует картина развенчания шутовского короля. Реальный, конкретный монолог интервьюируемого короля, полный горькой и в то же время веселой автоиронии, как бы завершает книгу. Чтобы понять мастерство, с которым сделана эта глава, ее следует привести полностью.
«Король работал в саду. Казалось, он очень мне обрадовался. Мы прошлись по саду. «Вот королева», — сказал он. Она подрезала розовый куст. — «Здравствуйте», — сказала она. Мы сели за стол под большим деревом, и король велел принести виски и содовой. «Хорошее виски у нас пока еще есть», — сказал король. Он сказал мне, что революционный комитет не разрешает ему покидать территорию дворца. «Пластирас, по-видимому, порядочный человек, — сказал король, — но ладить с ним нелегко. Впрочем, я думаю,-он правильно сделал, что расстрелял этих молодцов. Конечно, в таких делах самое главное — это чтобы тебя самого не расстреляли!»
Было очень весело. Мы долго разговаривали. Как все греки, король жаждал попасть в Америку» [1, 146].
Скажем только, что здесь мысли о жизни и смерти сплетены воедино, смех направлен на себя и на весь мир. Автор с большой иронией живописует новое воскрешение развенчанного карнавального короля в качестве частного лица в далекой Америке, как бы идя по кругу унижений и восхвалений, умерщвлений и воскрешений. «Было очень весело. Мы долго разговаривали. Как все греки, король жаждал попасть в Америку».
О симметричности построения сборника уже было сказано, но жесткая симметрия эта заложена в самой архитектонике произведения.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"