Бритиков А.Ф. Две трагедии («Судьба человека» и повесть Хемингуэя «Старик и море»)
В "Правде" на рубеже 1956 — 1957 годов появился рассказ о человеке с глазами, наполненными такой неизбывной тоской, что в них трудно смотреть. Судьба Андрея Соколова многим напоминала начавшиеся уже забываться годы. И тем, кто испытал нашествие в своем доме, и тем, кто полной чашей испил горечь неволи на чужбине. И тем, кто выстрадал позор и муку плена, и тем, кто потерял в той войне близких. Рассказ засветился в нашей литературе ярким воспоминанием о пережитой народом трагедии.
Андрей Соколов сам останавливает наше внимание на одной своей глубинной мысли: "Иной раз не спишь ночью, глядишь в темноту пустыми глазами и думаешь: "За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?" Нету мне ответа ни в темноте, ни при ясном солнышке..." (8, 36).
Ничего больше не добавляет он. Не в его обычае плакать и жаловаться. Да и без этого горького вопроса рассказ всем содержанием, всем гуманизмом своим обращает мысль на виновников нечеловеческих страданий народа, а следовательно, на то, чтобы это ни в коем случае не повторилось. "Судьба человека" была прочтена нами в один из напряженных моментов упорной битвы за мир между XX и XXII съездами партии, заставившими по-новому взглянуть на некоторые периоды истории нашего государства.
В рассказе есть не только то, что принадлежит прошлому и волнует сегодня, но и то, что войдет в будущее: нравственный облик Андрея Соколова, источник духовной силы этого человека. Будь Андрей Соколов помельче, послабее духом — судьба его могла быть не такой трудной. От него зависело — пригнуться, переждать ураган в какой-нибудь щелке или пойти навстречу буре во весь рост.
Рассказ этот — в сути своей глубоко трагическая эпопея человеческого духа, но где-то в недрах ее не гаснет путеводная звезда победы Андрея Соколова — русского человека нынешних времен, советского человека. Не правы те, кто не видит, что за полвека революций, войн и мирного боя за социализм (эти пятьдесят лет можно приравнять целой эпохе) русская терпеливость переплавилась в сознательную выдержку, сознательную стойкость. Сегодня в русском человеке уже не часто встретишь каратаевское долготерпение — безответное, не задающее вопросов.
Стойкость, дух товарищества, преданность отечеству — эти качества издавна присущи были русскому солдату. Но что отличает шолоховского героя и помогает понять новые начала его "старых" качеств, так это чувство собственного достоинства. Не бьющее в глаза, очень спокойное, это чувство в Андрее Соколове напоминает свойство особой стали сохранять закал при высоких температурах. А в обычной жизни этот человек мягок, скромен, о нем не скажешь: гордый.
Второй и третий раз перечтешь, как Соколов держится, как говорит с начальством лагеря смерти, вольным и в жизни его и даже в чести. А ведь это достоинство и спасает Соколова в совсем безнадежном положении. Кто-то донес, что Соколов протестовал против непомерной нормы, а в итоге комендант лагеря смерти не только подарил жизнь непокорному рабу, но и отпустил с чем-то вроде поощрения. Что произошло?
Солдат, позабывший вкус водки и хорошей пищи, казалось, уже сломленный, не пожелал все же выпить "за победу немецкого оружия", хотя никто и не узнал бы об этом. Комендант, предложивший тост, наткнулся вдруг на стальной, негнущийся стержень в человеке — и отступил. Комендант мог бы настаивать, но он рисковал, что офицеры-собутыльники окажутся свидетелями его поражения (а может быть, и шевельнулось что-то человеческое?). Лучше пусть будут зрителями рыцарского поступка в день "падения" Сталинграда.
Когда Соколов принял тост "за свою погибель и избавление от мук", "стакан... выпил врастяжку, откусил маленький кусочек хлеба, остаток положил на стол". "Захотелось мне им, проклятым, — говорит он, — показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться их подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались" (8, 54). Это одна из многих побед Андрея Соколова.
Мерным голосом, время от времени прерываясь и паузами разряжая растущее напряжение, передает он свою историю — горькую, но, по его разумению, все-таки не выдающуюся. Андрей Соколов не замечает, что творит подвиг, и это, пожалуй, ключевая черта его облика.
Может быть, этот солдат просто незряч, нечувствителен к красоте человеческой духовной силы? Нет, Соколов чутко понял и навсегда запомнил, как прекрасно было терпеливое мужество, с которым встретила нелегкие дни своей жизни его жена Ирина. Жизнь самого Андрея Соколова не сладка. Но Ирина — сирота с детства, когда каждая душевная царапина оставляет неизгладимый след, и поэтому, он считает, Ирина — не ему чета, он не достоин ее — столько вынесшей и пережившей.
А что теперь, пройдя на земле все девять кругов ада, он имел бы право глянуть на незамысловатую ее жизнь и смерть с высоты своего исключительного страдания — это Андрею Соколову не может прийти в голову. Он не знает такой "высоты".
С виду спокойный, уравновешенный, солдат с "твердыми губами" каким-то чудом вышел из горнила, сжигающего души, с еще большей чуткостью к человеку. На его гуманизм не легло ни одно пятно душевной ржавчины. В чем секрет этой стойкости, несомненно, отличающей Андрея Соколова от многих литературных героев?
Андрей Соколов возвратился в барак после "помилования" с пожалованной буханкой и салом. Продукты, принесенные буквально с того света, он не задумываясь разделил между всеми поровну. Среди товарищей прячется тот, кто выдал. Андрей даже не вспомнил об этом.
Андрей Соколов делит на всех хлеб, цена которому — жизнь, потому что сердце его ни на миг не перестает биться вместе с сердцем народа, из которого он вышел, которому принадлежат и разноплеменные его товарищи поневоле, и армия, в которой сражается его сын, и страна, в недрах которой, наверно, уже родился сиротка, которого он поднимет и поведет в жизнь по могучему велению сыновьего и отцовского чувства.
Обнаженная душа Андрея Соколова — не какая-то исключительная черта особо организованной натуры. И мягкие гуманистические начала, и металл его воли имеют истоком одно и то же — "чувство локтя", которое в нашем общежитии стало привычной нормой. Ни слова не говорит об этом автор, но в истории Андрея Соколова, в нравственном его облике, во всех порах художественной ткани растворено это чувство, незаметное, но составляющее соль философии рассказа "Судьба человека".
Если можно сказать обо всем лучшем в Андрее Соколове одним словом, то это слово коллективизм — чистый, как родниковая вода, подразумевающийся сам собой, как привычка к труду: уже не долг, а потребность, переходящая в инстинкт. У Андрея Соколова это чувство чуть чище, чем у большинства, чуть глубже пустило корни. Мы ощущаем с ним нераздельное духовное родство, но сознаем, что он — где-то немножко впереди.
Года за полтора до "Судьбы человека" советский читатель познакомился с повестью, в чем-то важном близкой рассказу Шолохова. "Он, — говорит критик об авторе, — любит и по-своему сдержанно жалеет своих героев. Но в одном отношении он к ним безжалостен: он желает для них... хорошей жизненной удачи, а вместе с тем трудовой, трудной, пусть даже и трагической судьбы".
Нет, это не о Шолохове, эти строки написаны об Эрнесте Хемингуэе. [1] Шолохов и Хемингуэй близки мудрым и трагическим знанием жизни, глубоким интересом к мужественному демократическому герою, поисками больших философских обобщений, гуманизмом, сочетанием суровой эпичности с лиризмом и некоторыми другими чертами. Вместе с тем то, что их сближает, дает ключ к принципиальному различию этих выдающихся представителей двух крупнейших литератур.
Повесть "Старик и море" — произведение, характерное для Хемингуэя. Это еще одна попытка решить одолевавшие писателя очень важные вопросы: о целях, идеалах и путях борьбы человека в жизни. О смысле жизни человека.
Старик Сантьяго после полосы неудач вновь уходит в море за большой рыбой. Ему нужна именно большая рыба, которую трудно поймать. "Ты убил рыбу, — говорит он себе, — не только для того, чтобы продать ее другим и поддержать свою жизнь... Ты убил ее из гордости и потому, что ты — рыбак...". [2] Можно жить без пищи, но без этого сознания — нельзя.
Сантьяго стар. Но рыбу он все-таки поймал, огромную рыбу, и привел в гавань. Но от рыбы остался обглоданный акулами скелет. Все оказалось тщетным: и ожидание удачи, и нечеловеческая борьба в одиночку с акулами в открытом море. Как и в ряде других произведений Хемингуэя, герой одержал внутреннюю победу ценой поражения: победитель не получил ничего.
Почему Старику, несомненно, символу Человека, не удалось вырвать у житейского моря Большую рыбу — полную, не обесцененную победу?
В борьбе с морем Сантьяго не хватало какого-то "чуть-чуть" — и море его одолело. Может быть, случайность привела Старика к поражению: просто он ушел далеко в море, — и никто не придет на помощь. Но ведь он один не только в море в этот час — он всегда один и на берегу. Его духовная сила — только его сила, измеряемая им самим. Именно поэтому его неустанный подвиг неизменно будет венчать поражение. Так было и так будет, пока он один.
Ситуации у Хемингуэя и Шолохова внешне сходны. Андрей Соколов тоже один: один на один с врагом, со своей совестью, с тоской о погибшей семье. Как и Сантьяго, судьба все время подводит его к грани, когда достаточно, чтобы не хватило чуть-чуть — и конец. Но каждый раз в предельно обескровленном Человеке Шолохова находится еще одна капля духовной силы. Силу, растрачиваемую на нечеловеческую стойкость, незаметно, но беспрерывно восполняет энергия, излучаемая делом, которому служит Андрей Соколов. [3]
Сантьяго с выдающимся мужеством борется за свою человеческую гордость, за бедняцкое свое счастье, но — только за свою гордость, за свое счастье. Как жалеет он, что в лодке нет с ним Мальчика! Борясь с рыбой, он не устает примерять себя к легендарному Ди Маджио, сыну рыбака, никогда не отступавшему и всегда все делавшему хорошо. Как, вероятно, желал бы он, чтоб и Ди Маджио, и Мальчик помогли ему в море. Но у них — у Старика. Мальчика, Ди Маджио — нет общей Большой рыбы — общей цели борьбы в жизни. И Старика не окрыляет дух общего дела.
У Хемингуэева старика молодые "веселые глаза человека, который не сдается". В повести несомненно, есть оптимистическая струя. Но ее если не пересиливает, то обильно с нею смешивается усталый фатализм. Не раз и не два обращается Старик к Рыбе: "Ну, что ж, убей меня. Мне уже все равно, кто кого убьет". [4]
Оптимизм Сантьяго — оптимизм сильного, но одинокого человека — не выдерживает в поединке с жизнью.
У шолоховского человека глаза "присыпаны пеплом", и все же он не позволяет себе отдаваться на волю своей "рыбе". Его отношение к жизни не отравлено фатализмом, и оттого в трагедии нет безнадежности.
Правда, о победе Андрея Соколова в каком-то смысле тоже можно сказать, что это победа ценой поражения. Андрей Соколов вынес все, но и лишился всего: семьи, пристанища и даже, казалось бы, "места под солнцем" (задавил чью-то корову и пришлось оставить шоферскую баранку). Внешне трагизм этой судьбы напоминает трагизм Старика. Но есть глубокое внутреннее различие. Оно начинает обнаруживаться с того, что у Шолохова нет мысли о фатальной связи победы с неминуемой утратой ее плодов — мысли, которая у Хемингуэя подчеркивает беспросветность трагизма.
Андрей Соколов меньше всего ожидал чего-нибудь для себя лично от борьбы, в которой участвовал. За муки свои, за стойкость свою он ничем не был вознагражден. Жизнь его после победы скромна. На него продолжают сыпаться несчастья. Но он не жалуется и не требует (хотя бы безмолвно) никакой материальной или моральной компенсации.
И это не связано с фаталистическим смирением, подобным тому, которое выработала у Сантьяго борьба в одиночку. Скромное терпеливое мужество Андрея Соколова очень далеко от смирения. Это великая скромность и великое бескорыстие настоящего победителя, и они восходят к коллективистской психологии Андрея Соколова.
Причастность Андрея Соколова к самому оптимистическому делу на свете придает трагизму его "победы ценой поражения" существенно новое качество. В этом трагизме нет оттенков безнадежности и бесцельности, вырисовывающихся в повести Хемингуэя за субъективно оптимистической личностью героя. Случай может еще наградить Сантьяго, но нет никакой гарантии, что "взамен" судьба не обездолит еще больше другого рыбака из его поселка. Жизнь жестоко "исказнила" Андрея Соколова, и еще, может быть, не настал конец его несчастьям. Но если не ему, то его сыну-приемышу и другим людям борьба, унесшая его личное счастье, принесла добрые плоды. Вот этой победы никто и ничто никогда не сможет отнять у Андрея Соколова, даже смерть.
У Хемингуэя субъективная оптимистичность героя только подчеркивает трагический тупик, в котором пребывают он и его собратья. У Шолохова трагическая жизнь человека, особенно горькая на фоне оптимистической судьбы народа, оттеняет этот оптимизм, обращает к нему.
Около Старика Хемингуэй написал фигуру Мальчика. В известной мере она символична: через все творчество писателя проходит та мысль, что человек не может быть один. И все же "Старик и море" — по-прежнему трагедия непреодоленного одиночества. Мальчик скорее подчеркивает, чем рассеивает ее. Можно согласиться, что благодаря Мальчику повесть подводит к новому решению: "Что может человек, когда он не один". [5] Но только подводит. Что бы мог человек, опершись на плечо человека! Но проблема, в сущности, бесконечно шире: что бы могли люди, все вместе — люди, создавшие все блага в мире. Море стало бы совсем другим.
Но большой мир людей в этой повести по-прежнему где-то за сюжетом. Старик видит с моря электрические огни Гаваны. Старой батистовской Гаваны. В ту пору, когда мы с волнением следили за судьбой Старика, Кубу называли пылающим островом. Но багряные отблески борьбы Народа не озарили Хемингуэевой повести о Человеке. Одержал ли бы Человек победу, повторяя: "Ну, что ж, убей меня. Мне уж все равно, кто кого убьет"? Хемингуэй приветствовал новую Кубу. Но понимал ли он ее?
Мальчик был новым образом в творчестве Хемингуэя. Раньше писатель повторял за Экклезиастом: "Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки". "Теперь у старика есть кому передать свой опыт и свое мастерство, и в этом смысле книга открыта в будущее... не только земля, а и человеческое дело пребывает вовеки не только в собственных созданиях искусства, но и как мастерство, передаваемое из рук в руки, из поколения в поколение", — справедливо пишет критик. [6] К этому необходимо существенное добавление: повесть открыта в будущее все-таки достаточно условно.
У Хемингуэя дело, передаваемое по наследству, — профессиональное мастерство. Не дело всего народа, не та цель, что объединяет однополчан Андрея Соколова. Преемственность поколений взята не на такой высокой и всеобщей основе, как у Шолохова. Различный смысл имеет поэтому и отношение старших к мальчику в "Старике и море" и "Судьбе человека".
Сантьяго клонит опереться на плечо юности, ибо у него осталось сил едва на одного себя. Андрей Соколов тоже обездолен и опустошен, и все же не ищет чужого плеча. Правда, мальчик, когда вырастет, будет покоить его старость — о чем-то в этом роде подумывает и Андрей Соколов. Но не это побудило его подобрать оборвыша. Жалость, неистраченный инстинкт отцовства — назовем чувства как угодно — собрал, облагородил могучий инстинкт ответственности за ростки жизни, нашей, советской жизни. Этот инстинкт не позволил Андрею Соколову искать чужого плеча. "… хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой волн, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное — уметь вовремя отвернуться. Тут самое главное — не ранить сердца ребенка, чтобы он не видел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая, мужская слеза — " (5, 66).
В конце рассказа Шолохов произносит слово "терпение". Ошибся б тот, кто принял это за призыв к терпению безответному.
Надо "все выдержать, все преодолеть если к этому позовет —
Родина", если человек верит в правду своего дела. Надо выдюжить, потому что Андреи Соколов обязан передать сыну дело, начатое поколением Евгении Григорьевны Левицкой, члена партии с 1905 года — ей, человеку трудной судьбы, посвящен рассказ. Судьба человека — судьба великого дела — судьба человечества, — таков смысл проблемы поколений у Шолохова. Такова идея рассказа.
Андрей Соколов — плоть от плоти советского времени, и как раз в этом его качестве раскрывается общечеловеческий его гуманизм. Коренные идеи человечества предстали в рассказе Шолохова соединенными с нашим советским гуманизмом, и это придало общечеловеческому наивысшее благородство и силу действенности. Не случайно, видимо, рассказ привлек внимание выдающихся писателей-гуманистов (Эрнест Хемингуэй откликнулся на него взволнованным письмом): общечеловеческие мотивы рассказа раскрывают читателю нашу духовную силу как новое качество старого, как мир, гуманизма.
Примечания:
1. Иван Кашкин. Перечитывая Хемингуэя. "Иностранная литература", 1956, № 4, стр. 199.
2. Иностранная литература", 1955, № 3, стр. 129.
3. Л. Якименко пишет об Андрее Соколове: "... находил он опору в себе самом, в маленькой былинке-сироте Ванюше, который прильнул к нему, как к сильному (Л. Якименко. "Тихий Дон" М. Шолохова. О мастерстве писателя. Изд. 2-е, М., 1958, стр. 8). Такое истолкование источника духовной силы Андрея Соколова можно объяснить только непониманием идейно-эстетического существа рассказа.
4. Иностранная литература", 1955, № 3, стр. 124.
5. В. Дробышевский. Непобедимый. О повести Эрнеста Хемингуэя "Старик и море". "Звезда", 1956, № 5, стр. 170.
6. Иностранная литература", 1956, № 4, стр. 201.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"