Эрнест Хемингуэй
Эрнест Хемингуэй
 
Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Днепров В.Д. Лирика романа Э. Хемингуэя «Фиеста»

Днепров В.Д. "Идеи времени и формы времени", Л.: "Советский писатель", 1980.

Существенные изменения претерпел лирический роман в результате первой мировой войны. Хемингуэй выразил эти изменения наиболее последовательно, ясно, и ему поэтому удалось создать один из характерных стилей искусства XX столетия.

Многие эстетические нормы не выдержали испытания окопами. В пучине войны у миллионов людей вырабатывались новые эстетические представления: Самые сокрушительные удары нанесла война эстетическому восприятию возвышенно-поэтического. Красоту сохраняло лишь наиболее простое, скромно-суровое, сдержанно-сосредоточенное проявление внутренней жизни человека, обязательным содержанием прекрасного стало то, что гарантировало надежность, невыдуманность, реальность, чувства в тех действительных условиях, в которые были, поставлены люди. Все эмоционально-тщеславное, стремящееся произвести впечатление, самолюбующееся, утешительно-мечтательное, эффектно-поэтическое стало казаться эстетически фальшивым; а иногда даже отвратительным. Лирику приходилось, насколько возможно, освобождать от всякой благородной позы, рисовки и самообольщения, проверив тем самым, что в переживаниях человека подлинное, почвенное, а что в той или иной мере искренно-напускное или условно-устарелое.

Война научила героя хемингуэевской "Фиесты" с насмешкой, почти с презрением относиться к словесному гуманизму — никогда бессилие и конечное лицемерие идеальных фраз не обнаруживалось с большей ясностью. Война привела буржуазный гуманизм к крушению, и крушение это стало важнейшим событием в душевной биографии Джейка и его друзей.

" —...Что за чепуха про иронию и жалость?

— Что, ты не знаешь про Иронию и Жалость?

— Нет. Кто это выдумал?

— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на циркачах Фрателлини".

Но, уйдя от обмана словесного гуманизма, Джейк не пришел к гуманизму революционному. Он повис между предпосылкой и выводом. Он остался совсем без жизненной цели, пытаясь мужественно нести гнет безнадежности и с достоинством шагая через мир, которого

Он не понимает. ("Человек никогда ничего не знает, правда?" — "Правда, — сказал я, — никто никогда ничего не знает".) Мы ясно чувствуем, что Джейк сделан совсем из другого теста, чем Роберт Кон, который трусливо боится заглянуть в глаза правде и спрашивает вовсе не для того, чтобы добиться серьезного ответа. Джейк не хочет жить мнимыми ценностями, но, если бы он-уверовала возможность ответа, он не стал бы играть истиной, а отдал бы ей свою жизнь, как отдал ее герой романа "По ком звонит колокол".

Что же остается? Жить тем, что у тебя есть сегодня, не загадывая, не исповедуясь, не спрашивая. "Проводить время". И Хемингуэй бесстрашно пишет книгу о том, как люди, духовно обездоленные войной, проводят время.: Произведение Хемингуэя сознательно построено так, чтобы в нем все время что-то происходило, и в конце концов оказалось, что ничего не произошло. В огне фиесты, выгорели остатки надежд и иллюзий, и жизнь людей осветил трезвый и беспощадный свет будничного дня. Потушены огни, погасло заемное оживление праздника — и стало еще горше. Ничего не происходило, но произошла трагедия.

На поверхности романа колеблется зыбь дней, зыбь слов; поступки и речи самые на вид незначительные, но мы чувствуем, как нас охватывает и вое сильнее несет волна настроения. Мы чувствуем людей, чувствуем время, мы потрясены, хотя лишь позже начинаем уяснять себе, что именно так глубоко взволновало нас.

Преобладание лирического начала в "Фиесте" настолько очевидно, что ее стали называть романом "лирического профиля". Однако лирика "Фиесты" особая — так сказать, закрытая. Она не уложена в обычную лирическую схему: 1) впечатление, вызванное жизненным фактом; 2) знание о душевном процессе, произведенном этим впечатлением; 3) называние возникшего чувства, перенесение его в слово; 4) конечное состояние или действие. Хемингуэй чаще всего дает исходный и конечный моменты лирического переживания, погружая внутрь все, что лежит между ними. Схему хемингуэевской лирики можно представить примерно так: впечатление — конечное состояние. Между началом и концом некая цезура, пауза, тишина, в которой протекает неназванный процесс лирического чувства. Впечатление ныряет в темную глубину души, теряется там, а затем через какое-то ничтожно малое, но конечное время (это время чрезвычайно важно для образования нового вида поэтического ритма) снова появляется на поверхности в виде сознаваемого состояния: "мне очень тяжело", "было приятно", "мне стало плохо" — или поступка: "я сказал", "я сделал". Но зато самый жизненный факт обрисован так. что в нем словно программирован весь ход порожденного им лирического переживания. Как шар от руки опытного бильярдиста, впечатление получает точно рассчитанный толчок и летит по сложной зигзагообразной линии, но так, что в конце концов попадает в заданную точку.

Мы воспроизводим чувство из его условий, без того чтобы чувство это непосредственно воспроизводилось перед нами. Лирика Хемингуэя пользуется связями нашего эмоционального опыта, нашим эмоциональным воображением как строительным материалом романа.

В "Фиесте" господствует своего рода начало принципиальной наблюдаемости. О невидимом и внутреннем не говорится как о чем-то известном писателю. Рисуется лишь то, что проявляется на поверхности жизни и доступно восприятию. Вместе с тем обычные явления так искусно отобраны и "разрежены", так ярко окрашены своеобразием интонации, играющей важнейшую роль в лирике Хемингуэя, так связаны многозначительным ритмом, что становятся знаками, символами, сигналами внутренней жизни. Вот типичный момент романа. Джейк узнает, что его приятель был любовником женщины, которую он любит.

" — Как ты думаешь, с кем я ездила в Сан-Себастиан?

— Поздравляю, — сказал я.

Мы пошли дальше.

— Зачем ты это сказал?

Не знаю. А что ты хочешь, чтобы я сказал?

Мы пошли дальше и свернули за угол.

— Он неплохо вел себя. Только с ним скучно.

— Вот как?"

Каждый читатель по этим фразам-сигналам сразу же восстанавливает в своей душе все, что происходило в душе говорящих.

Так складывается оригинальное соотношение между лирическим элементом романа и его эпическими и драматическими элементами. Лирическое содержание высказано не привычным языком лирической выразительности, оно чаще всего дано, так сказать, в переводе на язык эпический, чувство высказывается не непосредственно, а в образе следования событий или действий.

Так, например, обрисован самый трагический момент романа:

"Наутро все было позади. Фиеста кончилась. Я проснулся около девяти часов, принял ванну, оделся и сошел вниз. Площадь была пуста, улицы безлюдны. На площади дети подбирали палки от ракет. Кафе только еще открывались, официанты выносили удобные плетеные кресла и расставляли их вокруг мраморных столиков в тени колоннады. Повсюду подметали улицы и поливали водой из кишки.

Я сел в удобное плетеное кресло и откинулся на спинку. Официант не спешил подойти ко мне. Объявления о выгрузке быков и о добавочных поездках все еще белели на колоннах. Вышел официант в синем фартуке с тряпкой и ведром воды и начал срывать объявления, отрывая бумагу полосами и смывая ее в тех местах, где она прилипла к камню. Фиеста кончилась.

Я выпил кофе, и немного спустя пришел Билл. Я смотрел, как он идет через площадь. Он сел за мой столик и заказал кофе.

— Ну, — сказал он, — вот и конец".

Каждому из нас ведом тоскливый час послепраздничного похмелья. Какой же давящей, сухой и всеобъемлющей должна быть тоска героя "Фиесты". Но писатель не говорит: мой герой чувствовал то-то и то-то. Он говорит: мой герой видел, воспринял то-то и то-то. И мы, следуя за взглядом Джейка, ориентируясь по вешкам-восприятиям, угадываем путь его внутреннего чувства с такой же верностью, с какой угадывает направление фарватера рулевой, следуя вдоль вешек, от времени до времени показывающихся из воды.

Особое значение приобретает вопрос: каким образом протекающие события и действия разбиты на кадры-впечатления, и принцип "кадра" получает в "Фиесте" Хемингуэя немногим меньшую важность, чем в современном кино. Момент прерывности, который более или менее скрывался в потоке рассказа у других писателей, здесь художественно фиксируется, "кванты" повествования отделяются друг от друга исчезающе малыми паузами, переживание рассматривается не только в его течении, но и в его архитектонике. Следование "кадров", запечатлевших уборку жалкой мишуры праздника, ритмически рассекается тяжелым, бесповоротным словом "конец".

Исследователи не раз отмечали: вовлечение в роман лирического начала расширяет его эпические возможности. Это совершенно справедливо, но это указывает лишь на одно из многих направлений синтеза. Для "Фиесты" Хемингуэя характерен обратный процесс: здесь как раз эпический момент расширяет лирические возможности произведения. Лирический мотив выражается в форме события. В расположении элементарных частей события уже как бы намечена структура восприятия и переживания.

В.Д. Днепров



 

При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"