Кашкин И.А. О Зеленых холмах африки

Избранные произведения в 2-х томах. Под ред. И.Кашкина. Государственное издательство Художественной литературы, Москва 1959.

Зеленые холмы африки (Green Hills of Africa — 1935) - Это путевые очерки об охоте на крупную дичь. По словам самого Хемингуэя, он попытался написать абсолютно правдивую книгу с целью проверить, может ли отчет об охоте соперничать с фабульным произведением. В целом опыт не оправдал себя, но книга получилась любопытная.

В Экваториальную Африку Хемингуэя влечет континент еще мало затронутый культурой, возврат к свежему восприятию мира. Хемингуэй едет в Африку как бы в надежде, «что ему удастся согнать жир с души, как боксеру, который уезжает в горы и работает и тренируется там, чтобы согнать жир с тела». Влечет его к себе доброта и простота нравов честных и смелых охотников-негров, среди которых он чувствует себя превосходно и с которыми грубовато шутит.

В книге «Зеленые холмы Африки» роль Старой леди выполняет неожиданный собеседник — некий австриец — Кандисский. Это закинутый в Африку сноб, любитель немецкого модернистского журнала «Квершнитт» и одновременно поклонник творчества Поля Валери, Джемса Джойса и Рингельнаца. Кандисский и в этой глуши хочет «жить богатой интеллектуальной жизнью», ведь он обожает умные разговоры. Хемингуэй раздражен, что и тут его настигло опостылевшее умничанье. Сначала он отшучивается, ставя второстепенного венского писателя Рингельнаца выше Генриха Манна, потом огрызается: «Что вы сказали? Может, поговорим о чем-нибудь другом?»

Но все же и в этой шутливой беседе в некоторой мере проявляются литературные вкусы Хемингуэя. Здесь упомянуты и некоторые любимые книги и авторы Хемингуэя. Если свести воедино имена, названные им в «Зеленых холмах Африки» и в его фельетонах «Стрельба влет», «Монолог к Маэстро» и др., то получится такая картина.

Среди любимых авторов Хемингуэя оказываются прежде всего русские: Лев Толстой (к которому он четырежды возвращался на страницах «Зеленых холмов»), затем Тургенев, Достоевский и лишь случайно не упомянутый в данной связи Чехов. В одном из своих фельетонов Хемингуэй дополняет ранее названные книги русских, рекомендуя начинающему писателю прочитать «всего Тургенева» и, кроме «Братьев Карамазовых», — «еще два романа Достоевского на выбор».

Видное место занимают великие французы: «несравненный» Стендаль, «каменный идол» Флобер (в котором Хемингуэй особенно ценит дисциплину), Мопассан и др.

Упоминая американцев, он шутливо уклоняется от оценки близкого ему по духу Торо, оценивает Э. По как блестящего, но мертвенного мастера, признает Мелвилла, но с оговоркой насчет приписываемой ему риторики и мистики и наконец называет «не по порядку» трех «хороших писателей»: Генри Джеймса, Стивена Крейна и Марка Твена. О Джеймсе он говорит сдержанно, без уточнений, и как об одном из тех, кто писал ради денег; о Стивене Крейне — ограничительно, как об авторе двух замечательных рассказов; и наконец о Твене, хотя тоже ограничительно, но зато без всяких оговорок: «Вся американская литература вышла из одной книги Марка Твена, из его «Гекльберри Финна»¹. Список любимых американских книг завершает «Уайнсбург Охайо», первый сборник Шервуда Андерсона, несомненно повлиявший на молодого Хемингуэя.

Из англичан: в фельетонах упоминаются два романа Филдинга, а в «Зеленых холмах Африки» лишь «Грозовой перевал» Э. Бронте, «О далеком и давнем» писателя-путешественника У. Хадзона, особо оговоренный в общей форме «талант Киплинга» и все.

Много внимания уделено англо-ирландским писателям: упомянута автобиография Джорджа Мура «Привет и прощание», автобиография Йетса. Затем к особенно выделенной, флоберовской по духу, книге «Дублинцы» Джойса в фельетонах прибавлены его же «Портрет художника в юности» и «Улисс».

Из немцев: только «Будденброки» Томаса Манна.

Упомянуты еще три книги капитана Мариета и дорогая по каким-то особым причинам «Королева Марго» Дюма.

Характерно, что из всего этого списка только «Улисса» можно причислить к модернистской литературе, да и то книга упомянута Хемингуэем скорее как обязательный ассортимент, как своего рода «евангелие» его сверстников и как одна из книг давно любимого им автора «Дублинцев» и «Портрета художника в юности».

В целом и «Зеленые холмы Африки» тоже еще не «настоящая книга». Подступы к этой настоящей книге об Африке находим скорее в «Снегах Килиманджаро» или в «Недолгом счастье Фрэнсиса Макомбера», где Хемингуэй, не ограничиваясь беглыми зарисовками, доводит до обычного для него высокого художественного уровня и описания охоты, и образы людей, и большие возникающие перед ними проблемы. А в книге «Зеленые холмы Африки» лишь мимоходом высказаны излюбленные мысли Хемингуэя о простой честной прозе без всяких фокусов, без всего того, что портится от времени.

Касается Хемингуэй в «Зеленых холмах Африки» и вопросов литературной жизни. Легко понять, что такому писателю, как Хемингуэй, не по душе литературная «ярмарка на площади» Нью-Йорка или Голливудский конвейер, что ему душно как в литературных салонах Бостона и других университетских центров, так и перед прилавками редакционных торгашей. Однако, чуждаясь литературщины, Хемингуэй оказывается вне всякой литературной среды. Сравнение нью-йоркских писателей с червями в бутылке или совет писателям встречаться, только когда работа закончена, — все это, конечно, остается личным мнением Хемингуэя и для личного его пользования, как и огульная недооценка современной цивилизации.

В особняком стоящем экскурсе Хемингуэй сопоставляет вывозимые в море отбросы города Гаваны с величавым всеочищающим потоком Гольфстрима:

«Если ты совсем молодым отбыл повинность обществу, демократии и прочему и, не давая себя больше вербовать, признаешь ответственность только перед самим собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к тебе приходит нечто другое, ощутимое лишь через твой собственный опыт. Я еще не могу дать этому точное определение, но такое чувство возникает, когда ты честно и хорошо написал о чем-нибудь и беспристрастно оцениваешь написанное, а тем, кому платят за чтение и рецензии, не нравится твоя книга, и они говорят, что все это высосано из пальца, хотя ты прекрасно знаешь настоящую цену своей работе; или когда ты занят чем-нибудь, что обычно считается пустяком, а ты все же знаешь, что это так же важно и всегда было не менее важно, чем все общепринятое, и когда на море ты один с этим и видишь, что Гольфстрим, с которым ты сжился, который ты знаешь и вновь узнаешь, и всегда любишь, течет так же, как тек он с тех пор, когда еще не было человека, и что он омывает этот длинный, красивый и несчастный остров с незапамятных времен, до того, как Колумб увидел его берега, и что все, что ты можешь узнать о Гольфстриме, и то, что в нем всегда было, все это непреходяще и ценно, ибо поток его будет течь, как он тек мимо индейцев, мимо испанцев, мимо англичан, мимо американцев и мимо всех кубинцев; и все формы правления, богатство, нищета, муки, жертвы, продажность, жестокость — все уплывает, как баржа, на которой вывозят отбросы в море; дурно пахнущая, вся в пятнах плесени по бортам, — она, кренясь на волне, вываливает свой груз в глубокую воду, и от него на глубину в двадцать — двадцать пять футов вода становится бледно-зеленой, и все тонущее идет ко дну, а на поверхность всплывают пальмовые ветви, бутылки, пробки, перегоревшие электрические лампочки, изредка презерватив, набрякший корсет, листки из ученической тетрадки, собака со вздутым брюхом, крыса или полуразложившаяся кошка; и мусорщики, сосредоточенные, проницательные, как историки, пасут все это с лодок, вылавливая свою добычу длинными шестами. У них тоже есть своя точка зрения. И когда в Гаване дела идут хорошо, поток, в котором и не различишь течения, принимает пять порций такого груза ежедневно, а через десять миль вода в нем так же прозрачна, ярка и незамутнена, как и до встречи с буксиром, волочащим баржу; и пальмовые ветви наших побед, перегоревшие лампочки наших открытий и пустые презервативы наших великих любовей плывут, маленькие, ничего не значащие по сравнению с единственным непреходящим — с потоком Гольфстрима».

Трудно разобраться в этом запутанном клубке, представляющем редкий у позднего Хемингуэя рецидив стилистической усложненности. В нем переплетены и отголоски фальшивого, отброшенного самим Хемингуэем лозунга первой мировой войны «За спасение демократии», и невыветрившийся душок фронтового товарищества с участниками этой несправедливой войны, и какие-то неясные счеты с критикой, и со всей лживой буржуазной цивилизацией в целом. Свои мысли о возврате к непосредственному, неиспорченному восприятию мира Хемингуэй подкрепляет размышлениями о несовершенстве так называемого «машинного века», который, по представлению западных интеллигентов, внес столько путаницы за последние полтора столетия, а также размышлениями о бренности цивилизации этого века, очищаемой, по мысли Хемингуэя, потоком Гольфстрима, который непреходящ, как творения настоящей человеческой культуры и искусства. Здесь и Гольфстрим как образ «равнодушной природы», и защита своих творческих мыслей, и недоверие к мысли вообще. «Я еще не могу дать этому точного определения», — сознается сам писатель. Однако дело не только в том, что писатель не знает, что сказать. Смятенность мысли, пессимистический тупик вызывают здесь и стилистическую нечеткость и смазанность. Да, Гольфстрим очищает себя от отбросов Гаваны, но сама-то Гавана остается для писателя какой-то клоакой, не больше. И кроме того, говоря здесь о выстраданном, заветном и, может быть, достигая желаемого эмоционального воздействия на известный круг читателей, Хемингуэй сознательно или бессознательно сбивается в самом способе выражения на модное для современного модернизма косноязычие.

Для позиции Хемингуэя характерно, что в своем бесконечном и бессвязном периоде он критикует буржуазную цивилизацию в формах, подсказанных ему ее же распадающимся искусством. Зато в других местах книги, когда он говорит о наследии настоящей культуры: о Лувре и Прадо, о книгах Стендаля и Толстого, чувствуется — он грудью готов защищать это наследие от новых варваров XX века, что он и подтвердил делом уже через год в борьбе за справедливость на полях гражданской войны в Испании, а совсем недавно своей честной оценкой событий на Кубе.

Характерны и размышления Хемингуэя о расточении, которым подвергаются природные богатства его родной страны, отданные на поток и разграбление всяческим дельцам. Однако и тут Хемингуэй еще берет за общую скобку всех расхитителей и развратителей, не пытаясь разобраться в том, где надо искать истинных виновников происходящего. Попытку осмыслить это для себя он сделает позже.

Примечания

¹ Любопытно сопоставить эту оценку с недавним высказыванием Фолкнера, который назвал Твена отцом как Шервуда Андерсона, так и Теодора Драйзера. В этой оценке неясно, какого Твена имел в виду Фолкнер, зачисляя ему в сыновья Шервуда Андерсона. Ведь творчество Твена сложно и многообразно. Есть Твен «Уилсона Мякинной головы», есть в его произведениях и скепсис, и нигилизм, и примиренчество, и может быть именно эти стороны его творчества ближе как Шервуду Андерсону, так и самому Фолкнеру.