Кашкин И.А. Слово о неизвестном критике
Если можно назвать критиком тех, для кого своеобразно толкуемый критический жанр не профессия, а средство самоутверждения путем трезвой оценки чужого и своего творчества, тех, для кого критический жанр это не во что бы то ни стало критическая статья, — тогда я хочу ввести в круг нашего внимания еще одного такого писателя, приведя несколько высказываний этого "неизвестного критика". Я беру на себя эту смелость, ибо, если он даже и находился бы среди нас, он едва ли заговорил бы, потому что за всю свою жизнь он пронес только одну речь — критическую речь против фашизма. Потому что за всю свою жизнь он не написал ни одной критической статьи. Критик этот — Эрнест Хемингуэй.
Хемингуэй — путешественник, охотник, солдат — движется налегке, но на поверку оказывается, что он довольно солидно вооружен простым, но безотказно действующим оружием. В его книгах об охоте, о бое быков сказано по вопросам искусства немного, но сказано веско и многое. Притом сказано самыми простыми словами. Видишь, что с этими мыслями писатель живет не один год и что они действительно помогают ему писать, определять свое место в американской литературе и яростно бороться за него.
"Что на свете труднее всего?" — спрашивает Хемингуэй и отвечает: "Нет труднее на свете занятия, чем писать простую честную прозу про человека... Но когда пишешь, это никогда не удается так хорошо, как ты мог и хотел бы. Это постоянный вызов и это самое трудное дело из всех, какие мне приходилось делать. Поэтому я и пишу. И я счастлив, когда это у меня выходит".
Что надо писателю, чтобы написать такую прозу? — "Прозу без всяких фокусов, без всякого шарлатанства. Без всего того, что портится от времени". Заметьте это. Ведь у нас повелось обвинять Хемингуэя именно в фокусах стилистических. Тогда как, по мнению Хемингуэя, намеренный фокус "не имеет ничего общего с нарушением так называемых синтаксических и грамматических правил для того, чтобы добиться результатов, которых иным путем добиться нельзя", а писать нужно смело.
Что же надо писателю, чтобы написать прозу без шарлатанства? "Во-первых, — отвечает Хемингуэй, — нужен талант, большой талант. Такой, как у Киплинга. Потом дисциплина. Дисциплина Флобера. Затем надо иметь ясное представление о том, что из этого можно сделать, и надо иметь совесть, такую же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, — все это для того, чтобы уберечься от подделки. Затем от писателя требуется ум и отсутствие денежной заинтересованности в этой работе, и самое главное — долголетие. Попробуйте соединить все это в одном лице и заставьте это лицо преодолеть все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное для него — ведь время бежит быстро — прожить долгую жизнь и довести работу до конца. Но мне бы хотелось, чтобы у нас был такой писатель и чтобы мы могли прочесть его книги. Что вы сказали? Может, поговорим о чем-нибудь другом?"
Который раз течение мыслей Хемингуэя об искусстве прерывает эта горькая реплика, обращенная то к старой леди, то к еще нестарому джентльмену-охотнику, с которыми ему приходится дискутировать об искусстве. Что ж, если разговор не налаживается, если договорить то, что он думает, Хемингуэю не с кем — ничего не поделаешь. Поговорим о другом.
О том, как он учился писать такую прозу: "Все горе наших прежних фаворитов, — говорит Хемингуэй, — что они слишком поздно занялись своим образованием. Теперь они уже не успеют научиться тому, что человек должен узнать, прежде чем он умрет... Сначала надо изучить то, о чем пишешь, потом надо научиться писать. На то и другое уходит вся жизнь".
Хемингуэй рано начал учиться и первое время учился литературному мастерству очень своеобразно, наблюдая, скажем, бой быков. Вот что он, например, пишет: "Начиная писать, я убедился, что главной трудностью для меня было описание самого факта, описание тех вещей и явлений, которые вызывали пережитую вами эмоцию. Передать подлинное явление, последовательность фактов и действий, вызывающих эмоцию, и добиться, чтобы впечатление оставалось по-прежнему сильным через год или через десять лет, а при удаче и закреплении достаточно четком — даже навсегда, — мне никак не удавалось, и я прилагал все усилия, чтобы добиться этого. Когда кончилась война, единственно, где нам можно было видеть жизнь и смерть, т. е. насильственную смерть, был бой быков, и вот мне очень хотелось изучить его. Я учился писать сначала о самых простых явлениях, а одно из самых простых и самых значительных явлений — насильственная смерть. Это одна из тех вещей, о которых стоит писать".
Для того, чтобы так учиться, нужно быть способным учеником. Хемингуэй это знает, он говорит: "Стендаль видел войну, и Наполеон научил его писать. Он учил тогда всех, но больше никто не научился".
Мы видели, почему Хемингуэй избрал объектом изучения бой быков, посмотрим, как он его в последнем счете оценивает: "В прежнее время быки обыкновенно были крупнее, чем теперь, они были свирепее, тяжелее, старше. Их рост искусственно не задерживали в угоду тореро, и они выходили на арену в возрасте от четырех до пяти лет, а не трех-четырехлетками, как сейчас. Матадоры проходили от шести до двенадцати лет ученичества, прежде чем стать настоящими матадорами. Это были зрелые люди, и они выходили на быка, достигшего расцвета физической силы и умевшего пользоваться рогами. Но невозможно теми приемами, которые выработались в современном бое быков и которыми впервые стал пользоваться Хуан Бельмонте, изо дня вдень бороться с быками, если это настоящие быки — огромные, сильные, свирепые и проворные, знающие силу своих рогов и достигшие полного расцвета своих сил. Это слишком опасно. И вот Бельмонте изобрел свою технику... Современный бой быков возможен только благодаря вырождению быков. Это во всех отношениях вырождающееся искусство, и, как большинство явлений декаданса, оно достигает наибольшей пышности в период наибольшего вырождения".
Можно понимать это просто как призыв к взыскательным художникам избирать себе достойного противника. Но основная мысль цитаты ясна: декадентское искусство при всей своей внешней пышности не способно разрешать и даже ставить те задачи, которые ставили перед собой классики реализма. Красивыми трюками, изученными приемами, декаденты, точь в точь, как нынешние матадоры, искусно сглаживают трудности, а самая цель их вырождается и мельчает, как бык, специально выращиваемый теперь на потребу измельчавшего матадора и нетребовательных зрителей. Не так хочет писать Хемингуэй, как борется сейчас матадор с быком-трехлеткой. Там шарлатанство и акробатика. А по законам "честной игры", которая и до сих пор импонирует Хемингуэю, надо идти на риск борьбы с настоящим противником, с быком пятилетии и надо ставить перед собой задачи большого искусства, и Хемингуэй, прямо этого не высказывая, видимо, не побоится к этим задачам подойти, когда пройдет свои "шесть — двенадцать лет ученичества".
Время решает все. Долгие годы Хемингуэй ходил у нас в декадентах. Да! Некоторые достижения раннего Хемингуэя были его победами в состязании с декадентами, победами, одержанными модернизированным оружием, но, как видим, устремления у Хемингуэя скорее классические. Это прекрасно понимали опекавшие его мэтры-новаторы. "Он выглядит современным, но пахнет музеем", однажды заметила, вообще говоря, очень расположенная к нему Гертруда Стайн.
Время решает все. Ведь если отвлечься от ныне установившихся взглядов — как знать, не ходил ли у кого-нибудь в декадентах и Чехов периода "Чайки". Пускай реализм Хемингуэя — это пока еще реализм, крайне затрудненный обстановкой капиталистического Запада, реализм судорожный и осложненный посторонними влияниями, чрезмерно склонный к импрессионистическому детализированию. Но разве просто было "простое, как мычание", начало творчества Маяковского? Важно основное устремление, а оно ведет Хемингуэя к реализму.
Хемингуэй прошел подготовительную школу мастерства в ученичестве у Флобера, но жизненной школой стала для него война и работа репортера, а университетом — сопоставление двух войн, сделанное уже в те годы, когда Хемингуэй находился среди бойцов за свободу испанского народа.
Хемингуэй постепенно выработал свою нелегкую, но в последнем счете, простую; сдержанную, но глубокую — и всегда честную поэтику мастера, не допускающего фальши, компромисса и подделки.
Вот несколько простых, но вечно новых требований, к которым он приходит: "Если писатель пишет ясно, каждый может заметить, когда он фальшивит. Если же он напускает тумана, чтобы уклониться от прямого утверждения, — то его фальшь обнаруживается не так легко, и другие писатели, которые болеют той же болезнью, будут превозносить его из чувства самосохранения". Итак: писать надо ясно.
И дальше: "Если писатель-прозаик хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить многое из того, что знает, и если он пишет правдиво, читатель почувствует все опущенное так же сильно, как если бы писатель сказал об этом. Величавость движения айсберга в том, что он только на одну девятую возвышается над поверхностью воды. Писатель, который многое опускает по незнанию, просто оставляет пустые места".
Такая манера письма и такая поэтика намека требуют от читателя творческого восприятия и еще того, что Толстой в своем обращении к читателям "Детства" называет пониманием. "Главный признак понимающих людей это приятность в отношениях — им не нужно ничего уяснять, толковать и можно с полной уверенностью передавать мысли, самые неясные по выражению. Есть такие тонкие, неуловимые отношения чувства, для которых нет ясного выражения, но которые понимаются очень ясно. Об этих-то чувствах и отношениях можно смело намекать, условленными словами говорить с ними. Итак, главное требование мое — понимание".
Хемингуэй доверяет своему читателю. Он рассчитывает на творческое понимание лирического подтекста, понимание лаконизма и намеренных скачков через пропущенное.
Предельно лаконичны, скажем, разговоры ребят в рассказе "Отцы и сыновья". Предельно лаконичен творческий репортаж Хемингуэя, те фрагменты, которыми он перемежает рассказы сборника "В наше время".
Когда "Старый газетчик Хем" рассказывает, что во время войны его телеграммы типа: "Кемаль утверждает не жег Смирны виноваты греки", появлялись в печати под маркой телеграфного агентства "Монументаль" примерно в таком виде: "В сегодняшнем конфиденциальном интервью с корреспондентом Monumental News Service Мустафа Кемаль паша категорически отрицал причастность турецких войск к сожжению Смирны. По словам Кемаля, город подожгли части греческого арьергарда еще до того, как в него вступили первые турецкие отряды", — так и кажется, что Хемингуэй бессознательно противопоставляет крутое, сжатое, намеренное косноязычие и лаконизм иных своих вещей пресному многословию многих и многих современных ему писателей, "прежних фаворитов", как он их насмешливо называет. Итак: писать надо лаконично.
"Проза — архитектура, а не искусство декоратора, и времена барокко прошли", — пишет Хемингуэй. Но и у него самого архитектура очень разная. То это была архитектура дробной, подчеркнутой, повторяющейся детали, как в рассказе " Дома". То это — изощренный звуковой и смысловой повтор в первом фрагменте "Кухня". А теперь это — архитектура" величавой простоты в его посвящении "Американцам, павшим за Испанию". Сопоставляя былую сдержанность Хемингуэя с теперешним его лаконичным пафосом, видишь, какой путь он прошел к утверждению: писать надо четко; без цветистости, но с подъемом.
В трактате о бое быков мы Читаем: "Цель боя — последний заключительный удар, смертельная схватка человека с быком, "момент истины", как его называют испанцы. И весь бой лишь подготовляет этот момент". Как мы видели, этот "момент истины" — всего лишь красивая декадентская подделка. Мнимое единоборство профессионального мастерства матадора с точно дозированной силой специально выращенного быка. К тому же были бы соблюдены все правила, а кто кого одолеет, это, с точки зрения любителей, не важно. Но вот в творчестве Хемингуэя появляется другой "момент истины" — момент атаки. "Вот момент, к которому готовятся: все остальное время на войне. Момент, когда шесть человек идут вперед, навстречу смерти, идут по земле и каждым шагом утверждают: эта земля — наша". Это уже не игра со смертью, это первый опасный, но осмысленный шаг к тому, чтобы земля действительно стала нашей, Хемингуэй действительно "идет туда, куда должен был идти, и делает, что должен был делать". Он вместе с кинорежиссером Ивенсом снимает и описывает то "что должен был видеть", осуществляя этим свое последнее требование: писать надо, выполняя свой долг.
В шахматных состязаниях случается, что партию намеренно играют "на красоту". Партию ради партии, даже с риском проигрыша. Другие играют непременно; "на выигрыш". Воля в обоих случаях решает победу. И вот у Хемингуэя чаще всего, когда он хочет, чтобы партия была красиво выиграна и чтобы выигрыш пошел на хорошее дело (скажем, санитарные автомобили или помощь испанским беженцам), он достигает и того и другого, он, как говорят шахматисты, выигрываем в "безупречном стиле". Выигрывает, между прочим, и как писатель-критик, говорящий таким "ясным, точным языком, без стилевых пустот и без стилевых украшений".
Хемингуэй теперь каждым своим шагом утверждает: "да, эта земля наша". Вся земля с одинаково необходимыми для Хемингуэя картинами Прадо и охотой на буйволов, с уже преодоленными Джойсом и Флобером, и еще не достигнутыми Толстым и Стендалем, с вчерашними модернистскими увлечениями и сегодняшним устремлением к реализму и классике.
Потому ли Хемингуэй хорошо пишет, что он ясно оценивает свои и чужие вещи, или потому ясно оценивает их, что он хороший писатель, но когда рассмотришь материал "Неизвестного критика" Хемингуэя, ясно одно: Хемингуэй не теоретик и не идеолог, но он писатель, трезво и критически воспринимающий свое дело. Можно надеяться, что если 40-летний писатель напишет те 3 романа и 25 рассказов, которые он нам обещал, — наверное, будут рядом с ними еще книги об охоте, или ином виде какого-нибудь жизненного искусства, в которых об искусстве литературном будет сказано не меньше, чем было оказано в его прежних трактатах о бое быков и охоте.
Можно надеяться, что он и не перегружая себя чрезмерным багажом, все же обзаведется необходимой экипировкой и более отточенным критическим оружием; что он углубит и обоснует свои взгляды на искусство. И тогда можно будет из многих томов его превосходной "простой, честной прозы о человеке" отобрать тоненькую книжку высказываний, которые оправдают, пока еще только намеренно заостренный в приложении к нему, термин "писатель-критик".
Примечания:
Цитаты взяты из высказываний Хемингуэя об искусстве, публикуемых в развернутом виде в № 1 "Московского альманаха".
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"