Мулярчик А.С. Мифологическая символика в повести Э. Хемингуэя «Старик и море» и литературе США 50-х годов

Мулярчик А.С. - Современный реалистический роман США 1945-1980, М.: "Высшая школа", 1988.

В 50-е годы в литературу США впервые проникло поветрие, набравшее особую силу уже в следующем десятилетии, — стремление к использованию мифологической символики. Раньше других на него откликнулся в "Жемчужине" (1947) Дж. Стейнбек; он же насытил библейскими интонациями роман "К востоку от рая" (1952). Значительной вехой на пути к "мифологизации" известной части американской реалистической прозы стала повесть Хемингуэя "Старик и море" (1952). "Несколько туманная многозначительность ее, — отмечал И. А. Кашкин, — дала повод для всякого рода примышлений и диаметрально противоположных аллегорических толкований" [Кашкин И. Эрнест Хемингуэй: Критико-биографический очерк. М., 1966. С. 229.]. В прошлом символика борьбы с природой, с темным началом всегда занимала у Хемингуэя подчиненное место по сравнению с реальной человеческой драмой. И в рассказах 20 — 30-х годов, и в романе "По ком звонит колокол" символизм соответствовал социально-психологическим конфликтам, усиливал их звучание. При всем изначальном гуманистическом пафосе повести "Старик и море", составляющем ее ведущую характерную особенность, то и дело возникающая в ней трансформация конкретного, жизнеподобного повествования в ряд мифологем, а также примирительно фаталистические тона в чем-то обедняли объемность реалистического письма, лишали прозу Хемингуэя почти неизменно возникающего при знакомстве с ней ощущения упругой первозданности. Однако этот шаг в сторону усиления идей этического универсализма не был столь значителен по сравнению с аналогичной эволюцией Фолкнера в романе "Притча", над которым писатель работал с 1944 по 1953 гг.

Герой этой книги-фантазии о пацифистском движении на исходе первой мировой войны, капрал французской армии Стефан Бжевский, был представлен в обличье современного мессии, которого ожидал столь же мученический конец, как и легендарного галилеянина. Концепции центрального характера предусматривала у Фолкнера сложную систему мифологических иносказаний и ассоциаций. Как и Христос, будущий бунтарь родился в яслях для скота, а детство его прошло в бедности и скитаниях во время которых он приобрел двенадцать сподвижников-апостолов. Другие аналогии касались последних минут приговоренного к смерти. Осужденного за подстрекательство к мятежу капрала не распинали на кресте, а расстреливали, но свой последний час он встречал в компании двух мародеров в венке из колючей проволоки.

В художественном отношении "Притча" не уступала многим произведениям Фолкнера, и ее выход в свет упрочил репутацию писателя, которому еще в 1949 г. была присуждена Нобелевская премия по литературе. Однако в этом произведении талант его автора гораздо сильнее проявил себя не в реалистической сфере, а в сфере символики, романтического иносказания. Даже Т. Л. Мотылева, которая немало сделала для обоснования принадлежности "Притчи" к реалистической традиции, была вынуждена признать, что "наиболее удачные парсонажи романа — не те главные герои, в обрисовке которых писатель сам себя сковал евангельской символикой... а те фигуры, которые стоят как бы на периферии полулегендарного сюжета и в судьбах которых по-разному преломляется жестокая военная действительность" [Мотылева Т. Зарубежный роман сегодня. М., 1966. С. 204 — 205.]. При таком "размежевании" возникал, однако, вопрос: что осталось бы от романа, Фолкнера, если в нем "вынести за скобки" капрала-Христа с его подробной биографией, а также образы его сестер, возлюбленной, двенадцати учеников и, собственно, всю сюжетную линию, связанную с наложением на исторический материал разветвленной системы христианской мифологии. Среди второстепенных персонажей "Притчи" также преобладали обобщенные представители социальных и профессиональных групп, тяготеющие скорее к экспрессионистской, а не реалистической поэтике. Откровенно эмблематичен был и образ главнокомандующего союзных войск, предававшего, наподобие Понтия Пилата, бунтовщика-капрала в руки фанатиков.

Отчетливо выявившееся в "век конформизма" стремление "живых классиков" — Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека — к идейно-философскому универсализму, игре абстрактными категориями оказалось заразительным и для некоторых "молодых романистов" послевоенной Америки. Аллегорические мотивы занимают более видное место, чем прежде, в творчестве У. Стайрона ("Долгий марш", 1952), Дж. Херси ("Мелкий камешек", 1965) и даже у такого трезвого реалиста, как Дж. Джонс. После масштабного эпоса о "судьбе солдата в Америке" ("Отсюда и в вечность") и еще более объемистого произведения о тусклых буднях Среднего Запада ("И спешат они", 1957) он обратился в повести "Пистолет" (1958) к локальному эпизоду армейского быта, прилагая к нему вневременные, отвлеченные измерения.

Девятнадцатилетний солдат американской армии Мает, несущий караульную службу на острове Оаху после нападения японцев на Гавайи, утаил от начальства пистолет как последнюю гарантию своей безопасности перед лицом того неведомого, что несет с собой начавшаяся война. Пистолет Маета — даже не оружие, а скорее амулет, и его утрата сопоставима, в трактовке Джонса, с исчезновением чаши святого Грааля, с первородным грехом. Все элементы, необходимые для "построения" притчи, наличествовали в повести Джонса: изолированный от внешних потрясений анклав, где как бы в миниатюре можно инсценировать человеческие драмы и следить за их разрешением; примитивные первозданные характеры, еще не соприкоснувшиеся с цивилизацией, которая для них слишком сложна, а то и губительна; и, наконец, символический объект-фетиш, вокруг которого в сложном переплетении прочерчены орбиты действующих лиц повествования.

Оберегая свой талисман от воинского начальства, храня его на случай защиты от острых самурайских мечей, Мает совсем забывает о том, что существует еще и Власть, которой принадлежит не только имущество, но и сама жизнь бедняги-рядового. Все разрешилось очень просто и скоро: приехал на своем грузовичке оружейник, обнаруживший в ротной канцелярии расписку патрульного, и отобрал у Маета предмет всеобщей зависти и раздора. Как и жемчужина у Стейнбека, пистолет в повести Джонса, породивший столько страстей, надежд и разочарований, возвратился на свое исходное место, снова став частью того внешнего мира, из которого его исторгло неуемное непокорство человека.

Мотив вызова, брошенного природе, року, внешним силам, лежал в основе и "Жемчужины", и повести Хемингуэя "Старик и море". Однако в отличие от своих старших современников автор "Пистолета" не видел смысла в противостоянии "власть предержащим", т. е. всему социальному порядку как законченной иерархической системе, монументальной и незыблемой. К пессимистическим выводам склонялись и некоторые другие прозаики-реалисты, для которых не проходило бесследно давление конформизма. Метафизические откровения в ряде случаев заметно потеснили в американском романе интерес к социальной действительности, и писатели размышляли уже не столько о людях, конкретных индивидах, сколько об идеях, причинах и силах — чаще всего неопределенных и безликих, но зато всегда всемогущих, утверждающих свое главенство над простым человеком с непоколебимой категоричностью.

А.С. Мулярчик