Симонов К.М. Думая о Хемингуэе…

Симонов К.М. Эрнест Хемингуэй. Избранное. Кишинев: "Картя Молдовеняскэ", 1974

Я не знал Хемингуэя, но Хемингуэй-человек неотделим для меня от Хемингуэя-писателя, от его книг и его героев, вернее, от тех из них, в которых он, не скрывая этого; любил то же, что любил в самом себе — силу, широту, храбрость, готовность постоять за себя и за дело, которое ты считаешь правым, готовность рисковать жизнью и уверенность в том, «что есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже».

Последние слова — его собственные, из произнесенной им в июне 1937 года на Втором конгрессе американских писателей речи «Писатель и война».

Конечно, сказанное не исчерпывает характера его героев, как не исчерпывало и его собственного характера. Однако в личности каждого человека есть нечто, определяющее все остальное. Невозможно представить себе Хемингуэя, который простил бы своему герою скаредность, вероломство или трусость, измену под угрозой смерти или продажу своих идей за чечевичную похлебку.

Кстати, когда задают вопрос, чем нам близок Хемингуэй, то хочется ответить; «А вот этим и близок!» Этими высокими нравственными принципами, которыми без всяких слов живут и дышат его герои, принципами, которые, судя по прожитой им жизни, Хемингуэй считал обязательными и для самого себя.

Конечно, ни жизнь Хемингуэя, ни его книги не сводятся только к этому. Но, однако, не будет преувеличением сказать, что без этих нравственных принципов нельзя представить себе ни его жизни, ни его книг.

Любовь к женщине занимает огромное место в большинстве книг Хемингуэя. И проблема человеческого мужества, риска, самопожертвования, готовности отдать жизнь за други своя — неотделима от представления Хемингуэя о том, что следует называть любовью и что не следует, о людях, с личностью которых слово «любовь» сочетается, и о тех, с кем оно не сочетается, и употребляется всуе.

Читая Хемингуэя, нетрудно заметить, что трусы и себялюбцы, в сущности, не способны любить. И если они сами и называют то, что они испытывают, любовью, автор оставляет это на их совести.

Не всем одинаково нравится мера откровенности, с которой описывает Хемингуэй отношения мужчины и женщины. Однако следует заметить, что сами эти отношения интересны Хемингуэю лишь тогда, когда за ними стоит любовь или когда с них начинается любовь. О том, что не доросло до любви или никогда и не собиралось стать ею, Хемингуэй чаще упоминает, чем пишет. И как ни далека его традиция в изображении отношений между мужчиной и женщиной от традиции русской классики — в самом главном он близок здесь Толстому; то, что ни с какой стороны не заслуживает названия любви, чаще всего удостаивается у Хемингуэя только упоминаний, обычно хирургически точных, но редко подробных.

Через жизнь Хемингуэя прошло несколько войн. Или точней: Хемингуэй сам пронес свою жизнь через несколько войн. Хотя мог бы не пронести внешние обстоятельства не только не принуждали его к этому, но скорее препятствовали. Он пронес свою жизнь через первую мировую войну, через гражданскую войну в Испании и через вторую мировую войну. Пронес, в каждом случае одинаково не щадя этой жизни, хотя отношение к этим трем войнам было у него разное.

Первая мировая война была для него чужой, не его войной. Это с достаточной ясностью выражено в «Прощай, оружие!». Однако среди^ всей грязи и позора этой войны чувство боевого товарищества между людьми, брошенными в ее страшный котел, сохраняло для него свое значение. Храбрость оставалась храбростью, а трусость — трусостью, и при всей нелепости обстоятельств, в которых они проявлялись, где-то в самой первооснове они не утрачивали своей первоначальной цены — человечески высокое оставалось, высоким, а низкое — низким.

Гражданская война в Испании была для Хемингуэя — его войной. В 1937 году он откровенно заявил о том, что «нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться», и принял участие в войне против фашизма на стороне Испанской республики.

Читая произведения Хемингуэя об этой войне, ощущаешь не только всю глубину его личной причастности к ней, но и всю меру личного трагизма, с которым для него было связано поражение Испанской республики. Можно спорить с теми или иными суждениями Хемингуэя в «Пятой колонне», можно не принимать или даже отвергать те или иные страницы «По ком звонит колокол», но в том, что победа фашизма в Испании была для Хемингуэя личной Трагедией, наложившей отпечаток на всю его последующую жизнь,—думаю, не может усомниться ни один человек, прочитавший всего Хемингуэя.

Участие Хемингуэя во второй мировой войне было для него логическим следствием его участия в испанских событиях. Он еще во время испанской войны не раз ставил имена Гитлера и Муссолини рядом с именем Франко, хорошо понимая неразделимость этих имен. Вторая мировая война была для него продолжением той войны с фашизмом, которая началась в Испании. И когда через пять лет после окончания второй мировой войны, переполненный горькими военными воспоминаниями, он писал «За рекой, в тени деревьев», то при всей горечи этих воспоминаний он по-прежнему не ставил под сомнение главного—что «усмирить бандита можно только одним способом — крепко побив его». «Бандитом» он называл фашизм.

Человеческое поведение Хемингуэя на войне неизменно отмечено печатью мужества. Но это мужество не было только результатом его прирожденной храбрости и готовности к риску. Не в меньшей, если не в большей мере оно было связано с его взглядом на то, что писатель должен всегда писать правду. В том числе — правду о войне, если писатель собирается писать о войне. В 1937 году, в разгар второй из трех войн, выпавших на его долю, он сам говорил об этом так: «Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды... Когда человек идет на фронт искать правду, он может вместо нее найти смерть. Но если едут двенадцать, а возвращаются только двое,— правда, которую они привезут с собой, будет действительно правдой, а не искаженными слухами, которые мы выдаем за историю. Стоит ли рисковать, чтобы найти эту правду, — об этом пусть судят сами писатели.»

Хемингуэй считал, что стоит. Он считал это и в 1918 году, и в 1938 году, и в 1944 году.

И когда задают вопрос, чем нам близок Хемингуэй, то опять-таки хочется ответить: «А вот этим и близок!» Своими бесстрашными поисками правды среди самых жестоких и страшных обстоятельств века.

Читая Хемингуэя,— про что бы он ни писал, про самое, казалось бы, разное,— неизменно чувствуешь его ненависть к людскому одиночеству, его стремление выйти, выдраться из этого одиночества к друзьям, к женщине, к делу, соединяющему между собой людей, даже когда это дело — война и где-то в финале обещает тебе смерть.

Жизнь Хемингуэя... Другая страна, другой быт, другие, далекие нам круги и спирали социальных отношений, в том числе отношений между писателем и обществом. Но среди всего этого — такое страстное неприятие своего вынужденного общественного одиночества, такой свирепый протест против него как против нормы жизни человека, такое острое стремление разделить свое существование с людьми, что и тут в ответ на вопрос, чем нам близок Хемингуэй, хочется снова ответить: «А вот этим самым!» Этим своим постоянным вызовом индивидуализму — мнимой красоте и мнимой гордости человеческого одиночества.

И, наконец, еще одно — если говорить о близости к нам. Я с особенной силой задумался над этим, прочитав посмертную книгу Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». Конечно, это и книга о Париже двадцатых годов, и книга о своей молодости... Но прежде всего это книга о своем труде. Начатом смолоду и продолженном сквозь всю жизнь. Это книга о месте труда в жизни Человека, об упорстве, счастье и тяжести труда, и о бессмыслице человеческого существования, лишенного этого «Праздника, который всегда с тобой».

Как и многие, вернее, как и почти все другие сквозные темы творчества Хемингуэя, эта тема труда прежде всего его собственная лирическая тема. Но при всех своих профессиональных особенностях, этот труд, которым он любил заниматься и о котором любил писать, был для него в то же время и просто трудом человека, который, как и все, кто работает, встает рано утром и начинает трудиться в поте лица своего, и не бросает своей работы раньше, чем не сделает всего того, что ему положено сделать за день, по чувству долга и самодисциплины.

Вот, кажется, я и сказал все то главное, о чем думаю, перечитывая Хемингуэя.

Но хотя, может, кому-то покажется, что дальнейшее не совсем идет к делу, мне все-таки хочется закончить свои размышления страничкой из старой записной книжки.

В декабре 1961 года я оказался на Кубе, и кубинские товарищи помогли мне побывать в доме Хемингуэя. Дом еще не стал тогда музеем. Пока что его просто заперли, не сдвинув в нем с места ни одной вещи.

Хемингуэй умер совсем недавно, и чувство потери было очень острым. Вот запись, сделанная в тот день в его доме.

"...Мы добрались почти на закате.

Дом стоит на горке, у окраины Гаваны и далеко от моря. Моря не видно, но вид прекрасный. До самого горизонта цепь холмов — зеленый, наверное, в полдень яростно жаркий, а сейчас, на закате,— остывающий ласковый мир.

Дом низкий, просторный, одноэтажный, обветшалый, построенный в начале века. Хемингуэй купил его у какого-то француза в сороковом году, когда избрал себе Кубу постоянным местом жительства.

С тех пор как Хемингуэй умер, прошло полгода, а с той поры, как он уехал в последний раз из этого дома,— полтора. Срок довольно большой, и все же такое чувство, что дом стал приходить в запустение еще раньше, чем отсюда ехал его хозяин. Дом начал умирать раньше, чем умер тот, кто в нем жил.

Ощущение обжитости переплетается с ощущением запустения. И, наверное, из-за этого сочетания сама обжитость дома рождает в душе не тепло, а холодок печали.

Много книг повсюду, старые, просиженные кресла в гостиной, запыленные допитые и недопитые бутылки, охотничьи трофеи, на давно не крашенных потрескавшихся стенах. Громадная шкура леопарда. Неимоверных размеров рога. Приходит в голову — не те ли самые, за которыми он так долго гонялся в своих «Зеленых холмах Африки»?

Несколько фотографий сыновей, несколько фотографий и портретов друзей. Афиши, извещающие о бое быков, и наброски боя быков работы того же художника, что рисовал эти афиши.

Комната, где работал Хемингуэй, совсем маленькая, узкая; старый, приделанный к стене пюпитр, старая пишущая машинка. Все это сейчас а пыли.

В ванной комнате на стене около весов — пометки карандашом, несколько сот цифр и дат. Последняя относится к июню 1960 года. Хозяин имел привычку проверять — не нагнал ли он лишнего весу.

В большой комнате, которая скорее библиотека, чем кабинет, большой стол, скорее не рабочий, чем рабочий. Очевидно, здесь читалось и думалось, а писалось все-таки в той, маленькой комнате.

Как говорит наш провожатый, та башня, что построила и подарок Хемингуэю жена, была использована им для работы только однажды, в день получения подарка, а потом он вернулся в свою привычную комнату".

Когда я раньше читал про эту башню, я думал, что это действительно башня, а это просто тут же возле дома, построенная легкая вышка, больше напоминающая беседку для обозрения окрестностей. Наверху стоит запыленная подзорная труба — прихоть хозяйки, коп рая немножко занималась астрономией.

В доме было полно кошек несколько десятков. Говорят, Хемингуэй много с ними возился.

Это как-то до удивления не подходит к нему. Трудно представить себе его с этим полчищем кошек. В моем представлении рядом с ним должны были быть не кошки, а большие собаки.

В библиотеке среди разных разностей, разбросанных по столам, попался на глаза альбом со снимками празднования шестидесятилетия. Здесь, на Кубе, этот юбилей финансировала тогда компания «Баккарди». На некоторых снимках видно: позади столов на стене висят полотнища, сообщающие, что никто иной, а именно знаменитая компания «Баккарди» организовала все это.

Хемингуэй на этих снимках, среди толпы ^народа, не веселый и не печальный, просто-напросто никакой, такой, словно все это его совершенно не интересует, но он пришел к убеждению, что надо не сердиться и перетерпеть.

Уезжаем с чувством опустошения и грусти. Словно побывали не в доме, а на кладбище. Может быть, на моих чувствах сказывается влияние всего того, что я услышал о конце Хемингуэя, но мне кажется, что в последнее время этот дом старел вместе с хозяином, что в последние годы в нем жил большой, еще сильный, но уже старый и, несомненно, очень усталый человек...»

Я ничего больше не записал в тот день и ничего не хочу прибавлять к этой записи.

У нее не полгода, а семь лет прошло с того дня, как Хемингуэй ушел из жизни. За эти годы опубликовано много книг о нем, несколько его биографий и предано печати некоторое количество сплетен о нем. Начали и продолжают публиковаться ранее неизвестные нам произведения Хемингуэя, которые он не успел или не счел нужным опубликовать при жизни. Словом, все идет своим чередом.

Но главное среди всего этого — медленно и непреодолимо нарастающее ощущение масштаба потери, понесенной человечеством, с уходом из жизни Хемингуэя. И одновременно все более отчетливое понимание подлинных масштабов того вклада, который он внес в мировую литературу XX века.

его читателями некоторыми мыслями об этом человеке, которого я ни разу не видел, но книги которого читал на протяжении тридцати лет.

Если же говорить о работе, которая могла бы дать любознательному читателю достаточно широкое представление о писательском пути и облике Хемингуэя, я назвал бы превосходную критико-биографическую книгу Ивана Кашкина — «Эрнест Хемингуэй».

Сейчас, когда ушел из жизни не только сам Хемингуэй, но и тридцать лет занимавшийся его творчеством Кашкин, можно с уверенностью сказать, что в лице Кашкина Хемингуэй имел в нашей стране блестящего биографа и превосходного исследователя.

Монография Кашкина сослужит хорошую службу всем, кто, прочитав произведения Хемингуэя, захочет заново подумать над его писательским и человеческим путем. Можно размышлять, конечно, и в одиночку, но, размышляя на эту тему вдвоем, лучшего собеседника, чем Кашкин, трудно найти.

Во всяком случае, сам Хемингуэй давно, еще двадцать лет назад, писал о нем так: «Есть в Советском Союзе молодой (теперь, должно быть, старый) человек по имени Кашкин. Говорят, рыжеголовый, теперь, должно быть, седоголовый. Он лучший из всех критиков и переводчиков, какие мною когда-либо занимались».

Константин Симонов.

1966 г.