По ком звонит колокол. Глава 9
Они столпились у выхода из пещеры и следили за ними. Звенья бомбардировщиков, напоминавшие грозные разлатые наконечники стрел, шли теперь высоко и быстро, раздирая небо ревом своих моторов. Они, правда, похожи на акул, подумал Роберт Джордан, на акул Гольфстрима — остроносых, с широкими плавниками. Но движутся они, сверкая на солнце серебром широких плавников и легкой дымкой пропеллеров, — эти движутся совсем по-другому, чем акулы. Их движение не похоже ни на что на свете. Они как механизированный рок.
Тебе надо писать, сказал он себе. Что ж, может быть, когда-нибудь опять примешься за это. Он почувствовал, как Мария взяла его за локоть. Она смотрела в небо, и он сказал ей:
— Как по-твоему, guapa1, на что они похожи?
— Не знаю, — сказала она. — Должно быть, на смерть.
— А по-моему, просто на самолеты, — сказала жена Пабло. — Куда же девались те, маленькие?
— Наверно, перелетают через горы в другом месте, — сказал Роберт Джордан. — У бомбардировщиков скорость больше, поэтому они не ждут тех и возвращаются назад одни. Мы их никогда не преследуем за линию фронта. Машин мало, рисковать нельзя.
В эту минуту три истребителя типа «хейнкель», держа курс прямо на них, показались, покачивая крыльями, над самой прогалиной, чуть повыше деревьев, точно стрекочущие, тупоносые, уродливые игрушки, и вдруг с грозной стремительностью выросли до своей настоящей величины и умчались в подвывающем реве моторов. Они прошли так низко, что все, кто стоял у входа в пещеру, увидели летчиков в очках и кожаных шлемах, увидели даже шарф, развевающийся за спиной у ведущего.
— Эти могут заметить лошадей, — сказал Пабло.
— Эти и огонек твоей сигареты заметят, — сказала женщина. — Опустите попону.
Больше самолетов не было. Остальные, должно быть, перелетели через горы в другом месте, и когда гул затих, все вышли из пещеры.
Небо было теперь пустое, высокое, синее и чистое.
— Как сон, от которого очнешься среди ночи, — сказала Мария Роберту Джордану.
Больше ничего не было слышно, даже того почти неуловимого жужжания, которое иногда остается, когда звук уже замер вдали, — будто кто-то слегка зажимает тебе пальцем ухо и отпускает, зажимает и снова отпускает.
— Никакой это не сон, и ты лучше пойди убери посуду, — сказала ей Пилар. — Ну как? — Она повернулась к Роберту Джордану. — Поедем или пойдем пешком?
Пабло взглянул на нее и что-то буркнул.
— Как хочешь, — сказал Роберт Джордан.
— Тогда пешком, — сказала она. — Это полезно для моей печени.
— Верховая езда тоже полезна для печени.
— Для печени полезна, а для зада вредна. Мы пойдем пешком, а ты… — она повернулась к Пабло, — сходи пересчитай своих кляч, не улетела ли какая.
— Дать тебе верховую лошадь? — спросил Пабло Роберта Джордана.
— Нет. Большое спасибо. А как быть с девушкой?
— Ей тоже лучше прогуляться, — сказала Пилар. — А то натрудит себе всякие места и никуда не будет годиться.
Роберт Джордан почувствовал, что краснеет.
— Как ты спал, хорошо? — спросила Пилар. Потом сказала: — Болезней никаких нет — это верно. А могли бы быть. Даже удивительно, как так получилось. Наверно, бог все-таки есть, хоть мы его и отменили. Ступай, ступай, — сказала она Пабло. — Тебя это не касается. Это касается тех, кто помоложе. Кто из другого, чем ты, теста. Ступай! — Потом Роберту Джордану: — За твоими вещами присмотрит Агустин. Он вернется, тогда мы пойдем.
День был ясный, безоблачный, и солнце уже пригревало. Роберт Джордан посмотрел на высокую смуглую женщину, на ее массивное, морщинистое и приятно некрасивое лицо, в ее добрые, широко расставленные глаза, — глаза веселые, а лицо печальное, когда губы не двигаются. Он посмотрел на нее, потом на Пабло, который шагал, коренастый, грузный, между деревьями к загону. Женщина тоже смотрела ему вслед.
— Ну, слюбились? — спросила женщина.
— А что она тебе сказала?
— Она ничего не сказала.
— Я тоже не скажу.
— Значит, слюбились. Ты береги ее.
— А что, если будет ребенок?
— Это не беда, — сказала женщина. — Это еще не беда.
— Здесь для этого не место.
— Она здесь не останется. Она пойдет с тобой.
— А куда я пойду? Туда, куда я пойду, женщину брать нельзя.
— Как знать. Может быть, туда, куда ты пойдешь, можно и двух взять.
— Не надо так говорить.
— Слушай, — сказала женщина. — Я не трусиха, но по утрам я все вижу ясно, вот мне и думается, что многие из тех, кто сейчас жив, не дождутся следующего воскресенья.
— А какой сегодня день?
— Воскресенье.
— Que va, — сказал Роберт Джордан. — До следующего воскресенья еще долго. Если среды дождемся, и то хорошо. Но мне не нравится, что ты так говоришь.
— Нужно же человеку иногда поговорить, — сказала женщина. — Раньше у нас была религия и прочие глупости. А теперь надо, чтобы у каждого был кто-нибудь, с кем можно поговорить по душам, потому что отвага отвагой, а одиночество свое все-таки чувствуешь.
— У нас нет одиноких. Мы все вместе.
— Когда видишь такие машины, это даром не проходит, — сказала женщина. — Что мы против таких машин!
— А все-таки мы их бьем.
— Слушай, — сказала женщина. — Я призналась тебе в своих печальных мыслях, но ты не думай, что у меня не хватит решимости. Моя решимость как была, так и осталась.
— Печальные мысли — как туман. Взошло солнце — и они рассеялись.
— Ладно, — сказала женщина. — Пусть будет по-твоему. Может быть, это у меня от того, что я наговорила всякой чепухи про Валенсию. Или вон тот меня довел, — вон тот, конченый, что торопится посмотреть на своих лошадей. Я его очень обидела своими россказнями. Убить его можно. Обругать можно. Но обижать нельзя.
— Как это случилось, что вы вместе?
— А как это всегда случается? До войны и в первые дни войны он был человеком, настоящим человеком. А теперь его песенка спета. Затычку вынули, и все вино вытекло из бурдюка.
— Мне он не нравится.
— Ты ему тоже не нравишься, и не зря. Я ночью спала с ним. — Она улыбнулась и покачала головой. — Vamos a ver2, — сказала она. — Я говорю ему: «Пабло, почему ты не убил этого иностранца?» А Пабло мне: «Он неплохой, Пилар. Он малый неплохой». А я ему говорю: «Ты теперь понимаешь, что командую я?» — «Да. Пилар. Да». Потом среди ночи слышу — он не спит и плачет. Некрасиво плачет, весь дергается. Мужчины всегда так, точно у них какой-то зверь сидит внутри и трясет их. Я спрашиваю: «Что с тобой, Пабло?» Взяла его за плечи и повернула к себе. «Ничего, Пилар… Ничего». — «Неправда. Что-то с тобой случилось». — «Люди, говорит, gente 3. Они все от меня отступились». Я говорю: «Но ведь они со мной. А я твоя жена». — «Пилар, говорит, не забывай про поезд». Потом: «Да поможет тебе господь, Пилар». Я ему говорю: «Что это еще за разговоры? Разве можно бога поминать?» — «Можно, — говорит. — Да поможет тебе господь и пресвятая дева». Я говорю: «А ну их, и твою пресвятую деву, и бога! Что это за разговоры?» — «Я боюсь умереть, Пилар. Tengo miedo de morir. Понимаешь? Боюсь!» Я говорю: «Тогда вылезай отсюда. Тут нам места не хватит, в одной постели. Мне, тебе да еще твоему страху». Тогда ему стало стыдно, и он замолчал, а я заснула, но его дело кончено, друг, кончено.
Роберт Джордан молчал.
— Вот так у меня всю жизнь — нет-нет и вдруг станет грустно, — сказала женщина. — Но это не такая грусть, как у Пабло. Мою решимость она не задевает.
— Я в тебе не сомневаюсь.
— Может быть, это как у всех, женщин в известное время, — сказала она. — А может быть, так — пустяки. — Она помолчала, потом заговорила снова. — Я многого жду от Республики. Я твердо верю в Республику, вера во мне есть. Я верю в нее горячо, как набожные люди верят в чудеса.
— Я в тебе не сомневаюсь.
— А ты сам веришь?
— В Республику?
— Да.
— Да, — сказал он, надеясь, что это правда.
— Я рада это слышать, — сказала женщина. — А страха в тебе нет?
— Смерти я не боюсь, — сказал он, и это была правда.
— А чего ты боишься?
— Боюсь, что я не выполню своего долга так, как его следует выполнить.
— А того не боишься, чего тот, другой, боялся? Плена.
— Нет, — сказал он совсем искренне. — Если этого бояться, так больше ни о чем не сможешь думать и никакой пользы от тебя не будет.
— Холодный ты человек.
— Нет, — сказал он. — Думаю, что нет.
— Да. Голова у тебя очень холодная.
— Это потому, что я много думаю о своей работе.
— А все другое, что есть в жизни, ты разве не любишь?
— Люблю. Даже очень. Только чтобы это не мешало работе.
— Пить ты любишь, я знаю. Я видела.
— Да. Очень люблю. Только чтобы это не мешало работе.
— А женщин?
— Женщин я очень люблю, но это никогда не было самым главным.
— Они для тебя ничего не значат?
— Нет, значат. Но я еще не встречал такой женщины, которая захватила бы меня целиком, а говорят, это бывает.
— По-моему, ты лжешь.
— Может быть — немножко.
— Но ведь Марию ты полюбил?
— Да. Сразу и очень крепко.
— Я ее тоже люблю. Очень люблю. Да. Очень.
— Я тоже, — сказал Роберт Джордан и почувствовал, что голос у него звучит глухо. — Да. Я тоже. — Ему было приятно говорить это, и он еще раз произнес эту фразу, такую церемонную по-испански: — Я ее очень сильно люблю.
— Я оставлю вас вдвоем, после того как мы побываем у Эль Сордо.
Роберт Джордан помолчал. Потом ответил:
— Это не нужно.
— Нет, друг. Нужно. Времени осталось немного!
— Ты прочитала это у меня на руке? — спросил он.
— Нет. Забудь про свою руку — это все глупости.
Она хотела отбросить это, как и многое другое, что могло повредить Республике.
Роберт Джордан промолчал. Он смотрел, как Мария убирает в пещере посуду. Она вытерла руки, повернула голову и улыбнулась ему. Ей не было слышно, что говорила Пилар, но, улыбнувшись Роберту Джордану, она покраснела так густо, что румянец проступил сквозь ее смуглую кожу, и снова улыбнулась.
— Есть еще день, — сказала женщина. — У вас есть ночь, но еще есть, и день. Конечно, такой роскоши, какая была в мое время в Валенсии, вам не видать. Но землянику или другую лесную ягоду и здесь можно найти. — Она засмеялась.
Роберт Джордан положил руку на ее широкое плечо.
— Тебя я тоже люблю, — сказал он. — Я тебя очень люблю.
— Ты настоящий Дон-Жуан, — сказала женщина, стараясь не показать, что она растрогана. — Так недолго и всех полюбить. А вон идет Агустин.
Роберт Джордан вошел в пещеру и направился прямо к Марии. Она смотрела на него, и глаза у нее блестели, а лицо и шея снова залились краской.
— Здравствуй, зайчонок, — сказал он и поцеловал ее в губы.
Она крепко прижала его к себе, посмотрела ему в лицо и сказала:
— Здравствуй! Ох, здравствуй! Здравствуй!
Фернандо, все еще покуривавший за столом, теперь встал, покачал головой и вышел из пещеры, захватив по дороге свой карабин, приставленный к стене.
— По-моему, это очень неприлично, — сказал он Пилар. — И мне это не нравится. Ты должна следить за девушкой.
— Я и слежу, — сказала Пилар. — Этот товарищ — ее novio4.
— О, — сказал Фернандо. — Ну, раз они помолвлены, тогда это в порядке вещей.
— Рада слышать, — сказала женщина.
— Я тоже очень рад, — важно сказал Фернандо. — Salud, Пилар.
— Ты куда?
— На верхний пост, сменить Примитиво.
— Куда тебя черти несут? — спросил важного маленького человечка Агустин.
— Исполнять свой долг, — с достоинством сказал Фернандо.
— Долг! — насмешливо проговорил Агустин. — Плевать на твой долг! — Потом, повернувшись к женщине: — Где же это дерьмо, которое я должен караулить?
— В пещере, — сказала Пилар. — Два мешка. И сил моих больше нет слушать твою похабщину.
— Твою мать, — сказал Агустин.
— Своей-то у тебя никогда и не было, — беззлобно сказала Пилар, поскольку этот обмен любезностями уже дошел до той высшей ступени, на которой в испанском языке действия никогда не констатируются, а только подразумеваются.
— Что это они там делают? — теперь уже вполголоса спросил Агустин.
— Ничего, — ответила ему Пилар. — Nada. Ведь как-никак, а сейчас весна, скотина.
— Скотина, — повторил Агустин, смакуя это слово. — Скотина. А ты сама-то? Отродье самой что ни на есть сучьей суки. И плевал я на весну, так ее и так!
Пилар хлопнула его по плечу.
— Эх ты, — сказала она и засмеялась своим гулким смехом. — Все ругательства у тебя на один лад. Но выходит крепко. Ты видал самолеты?
— Наблевал я в их моторы, — сказал Агустин, утвердительно кивнув головой, и закусил нижнюю губу.
— Здорово! — сказала Пилар. — Это здорово! Только сделать трудно.
— Да, слишком высоко добираться. — Агустин ухмыльнулся. — Desde luego. Но почему не пошутить?
— Да, — сказала жена Пабло. — Почему не пошутить? Человек ты хороший, и шутки у тебя крепкие.
— Слушай, Пилар, — серьезно сказал Агустин. — Что-то готовится. Ведь верно?
— Ну, и что ты на это скажешь?
— Скажу, что хуже некуда. Самолетов было много, женщина. Очень много.
— И ты испугался их, как все остальные?
— Que va, — сказал Агустин. — Как ты думаешь, что там готовится?
— Слушай, — сказала Пилар. — Судя по тому, что этот Ingles пришел сюда взрывать мост, Республика готовит наступление. Судя по этим самолетам, фашисты готовятся отразить его. Но зачем показывать самолеты раньше времени?
— В этой войне много бестолочи, — сказал Агустин. — В этой войне деваться некуда от глупости.
— Правильно, — сказала Пилар. — Иначе мы бы здесь не сидели.
— Да, — сказал Агустин. — Мы барахтаемся в этой глупости вот уже целый год. Но Пабло — он не дурак. Пабло — он изворотливый.
— Зачем ты это говоришь?
— Говорю — и все.
— Но пойми ты, — старалась втолковать ему Пилар. — Изворотливостью теперь уже не спасешься, а у него ничего другого не осталось.
— Я понимаю, — сказал Агустин. — Я знаю, что нам пути назад нет. А раз уцелеть мы можем, только если выиграем войну, значит, надо взрывать мосты. Но Пабло хоть и стал трусом, а все-таки он хитрый.
— Я тоже хитрая.
— Нет, Пилар, — сказал Агустин. — Ты не хитрая. Ты смелая. Ты верный человек. Решимость у тебя есть. Чутье у тебя есть. Решимость у тебя большая и сердце большое. Но хитрости в тебе нет.
— Ты в этом уверен? — задумчиво спросила женщина.
— Да, Пилар.
— А Ingles хитрый, — сказала женщина. — Хитрый и холодный. Голова у него холодная.
— Да, — сказал Агустин. — Он свое дело знает, иначе его не прислали бы сюда. Но хитер ли он, я не берусь судить. А Пабло хитрый — это я знаю.
— Но теперь он ни на что не пригоден и от страху с места не сдвинется.
— Но все-таки хитрый.
— Ну, что ты скажешь еще?
— Ничего. Тут надо подойти с умом. Сейчас такое время, что действовать надо с умом. После моста нам придется уходить из этих мест. Нужно все подготовить. Мы должны знать, куда уходить и как уходить.
— Правильно.
— Для этого — Пабло. Тут нужна хитрость.
— Я не доверяю Пабло.
— В этом можно на него положиться.
— Нет. Ты не знаешь, какой он стал.
— Pero es muy vivo. Он очень хитрый. А если тут не схитрить, будем сидеть по уши в дерьме.
— Я об этом подумаю, — сказала Пилар. — У меня целый день впереди.
— Мосты — это пусть иностранец, — сказал Агустин. — Они это дело знают. Помнишь, как тот все ловко устроил с поездом?
— Да, — сказала Пилар. — Он тут был всему голова.
— Где нужна сила и решимость — это уж по твоей части, — сказал Агустин. — Но что касается ухода — это пусть Пабло. Отступление — это пусть Пабло. Заставь его подумать об этом.
— А ты не дурак.
— Да, я не дурак, — сказал Агустин. — Только sin picardia5. Где нужна picardia, там пусть Пабло.
— Несмотря на все его страхи?
— Несмотря на все его страхи.
— А что ты думаешь про мост?
— Это нужно. Я знаю. Мы должны сделать две вещи. Мы должны уйти отсюда, и мы должны выиграть войну. А чтобы выиграть войну, без этого дела с мостом не обойдешься.
— Если Пабло такой хитрый, почему он сам этого не понимает?
— Он слаб и хочет, чтобы все оставалось так, как есть. Ему бы крутиться на месте, как в водовороте. Но вода прибывает, его сорвет с места, и он волей-неволей пустит в ход свою хитрость.
— Хорошо, что Ingles не убил его.
— Que va. Вчера вечером цыган пристал ко мне, чтобы я его убил. Цыган — скотина.
— Ты тоже скотина, — сказала она. — Но не дурак.
— Да, мы с тобой оба не дураки, — сказал Агустин. — Но Пабло — у него дар.
— Только поладить с Пабло нелегко. Ты не знаешь, каким он стал.
— Да. Но у него дар. Слушай, чтобы воевать — достаточно не быть дураком. Но чтобы выиграть войну — нужен дар и средства.
— Я это все обдумаю, — сказала она. — А теперь нам пора идти. Мы и так уже запаздываем. — Потом, повысив голос, крикнула: — Англичанин! Ingles! Пойдем, нам пора!
Примечания
1 красавица, милая (исп.)
2 посмотрим (исп.)
3 народ, люди (исп.)
4 жених (исп.)
5 без хитрости (исп.)
| Предыдущая страница | Оглавление "По ком звонит колокол" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"