Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Рождение новой школы

Синие блокноты, два карандаша и точилка (карманный нож слишком быстро съедает карандаш), мраморные столики, запах раннего утра, свежий и всеочищающий, да немного удачи – вот и все, что требовалось.

А удачу должны принести конский каштан и кроличья лапка в правом кармане. Мех кроличьей лапки давным-давно стерся, а косточки и сухожилия стали как полированные. Когти царапали подкладку кармана, и ты знал, что твоя удача с тобой.

В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что ты видел этот край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а оттуда подняться на обрыв и окинуть взглядом холмы за излучиной озера. Случалось, кончик карандаша ломался в воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие перочинного ножа, чтобы вычистить точилку, или же тщательно заострял карандаш острым лезвием, а затем продевал руку в пропитанные соленым потом ремни рюкзака, вскидывал его, просовывал вторую руку и начинал спускаться к озеру, чувствуя под мокасинами сосновые иглы, а на спине – тяжесть рюкзака.

Но тут раздавался чей-то голос.

– Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе.

Значит, удача ушла от тебя, и ты закрывал блокнот. Это худшее из всего, что могло случиться. И лучше было бы сдержаться, но в то время я не умел сдерживаться, а потому сказал:

– За каким чертом тебя принесло сюда, сукин ты сын!

– Если ты желаешь оригинальничать, это еще не дает тебе права ругаться.

– Убирайся отсюда вместе со своим паршивым длинным языком.

– Это кафе. И у меня такое же право сидеть здесь, как и у тебя.

– Катись к себе в «Хижину». Тут тебе нечего делать.

– О, господи! Перестань валять дурака.

Теперь уже можно было высказаться напрямик, уповая на то, что он зашел сюда случайно, без всякой задней мысли, и вслед за ним не хлынет целый поток. Работать можно было бы и в других кафе, но до них было неблизко, а это кафе стало моим родным домом. Я не хотел, чтобы меня выжили из «Клозери-де-Лила». Надо было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее было бы отступить, но я начал злиться:

– Слушай. Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. С какой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе?

– Я просто зашел выпить. Что тут такого?

– У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твой стакан.

– Где это – у вас дома? Похоже, что это очаровательное место.

Он сидел за соседним столиком, высокий, толстый молодой человек в очках. Он уже успел заказать пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовал писать. И, не обращая на него внимания, я написал две фразы.

– Я ведь просто заговорил с тобой.

Я не ответил и написал еще фразу. Когда рассказ идет и ты втянулся, его не так-то просто убить.

– Ты, видно, стал таким великим, что с тобой уж и поговорить нельзя.

Я закончил абзац и перечитал его. Пока все шло хорошо, и я написал первое предложение следующего абзаца.

– Ты никогда не думаешь о других, а ведь у них тоже могут быть свои переживания.

Всю жизнь мне приходилось выслушивать жалобы. Оказалось, что я могу не прекращать работу – он мешал мне не больше любого другого шума и, уж во всяком случае, меньше, чем Эзра, когда он учился играть на фаготе.

– Например, хочешь стать писателем, чувствуешь это всем своим существом, и все-таки ничего не получается.

Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.

– Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с тех пор ты чувствуешь себя немым и глухим.

Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал я и продолжал писать. Он разошелся вовсю, и его немыслимые изречения так же гипнотизировали, как вопль доски, подвергающейся насилию на лесопилке.

– Нас понесло в Грецию.

Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал его речь как бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог отложить работу до завтра.

– Прости, и сильно вас понесло?

– Не говори гадостей, – сказал он. – Неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что было дальше?

– Нет, – ответил я.

Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.

– И тебе не интересно, чем все кончилось?

– Нет.

– И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?

– Только не твои.

– Ты свинья.

– Да.

– Я думал, ты поможешь мне, Хем.

– Я бы с радостью пристрелил тебя.

– Правда?

– Но это запрещено законом.

– А я для тебя сделал бы все, что угодно.

– Правда?

– Конечно.

– Тогда держись подальше от этого кафе. Начни с этого. – Я встал, подошел официант, и я расплатился.

– Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?

– Нет.

– Ну, тогда встретимся в другой раз.

– Только не здесь.

– Само собой разумеется, – сказал он. – Я же обещал.

– Что ты пишешь? – спросил я и сделал ошибку.

– Стараюсь написать что-нибудь получше. Так же, как и ты. Но это невероятно трудно.

– Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь? Поезжай домой. Найди работу. Хоть повесься, но только молчи. Ты никогда не сможешь писать.

– Зачем ты так говоришь?

– Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?

– Но ведь мы же говорим о том, как писать.

– Тогда лучше не будем говорить.

– Ты просто жесток, – сказал он. – Все говорят, что ты жесток, бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше не стану.

– Вот и хорошо.

– Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?

– Не знаю, – сказал я. – Послушай, раз ты не можешь писать, почему бы тебе не заняться критикой?

– По-твоему, стоит?

– Это будет отлично, – сказал я ему. – Ты сможешь писать, когда тебе вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и ты останешься нем и глух. Тебя будут читать и уважать.

– По-твоему, из меня может выйти хороший критик?

– Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать можешь. Всегда найдутся люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать своим.

– Кому это – своим?

– Тем, с кем ты водишься.

– Ах, этим. У них есть свои критики.

– Вовсе не обязательно критиковать книги, – сказал я. – Существуют ведь картины, пьесы, балет, кино…

– Это звучит очень заманчиво, Хем. От души благодарю тебя. Это так увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.

– Творческая сторона, вероятно, несколько переоценивается. В конце концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на седьмой отдыхал.

– И ведь ничто не помешает мне одновременно заниматься творческой работой.

– Ничто на свете. Разве что требования, которые ты будешь предъявлять в своих критических статьях, окажутся слишком большими для тебя самого.

– Они и будут большими. Можешь не сомневаться.

– Я и не сомневаюсь.

Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он выпить, и он согласился.

– Хем! – сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик, так как в разговоре они ставят имя собеседника в начале предложения, а не в конце. – Должен сказать, я нахожу твои рассказы немного суховатыми.

– Очень жаль.

– Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.

– Это нехорошо.

– Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны, слишком жилисты.

Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.

– Я постараюсь подкормить их немного.

– Но только смотри, чтобы они не разжирели.

– Хэл, – сказал я, пробуя говорить, как критики. – Я постараюсь не допустить этого.

– Рад, что наши мнения сходятся, – сказал он великодушно.

– Но ты не забудешь, что сюда нельзя приходить, когда я работаю?

– Разумеется, Хем. Теперь у меня будет свое кафе.

– Ты очень любезен.

– Стараюсь, – сказал он.

Было бы интересно и поучительно, если бы этот молодой человек стал известным критиком, но он им не стал, хотя я некоторое время на это очень надеялся.

Я не думал, что он может прийти уже на следующий день, но рисковать не хотел и решил один день не ходить в «Клозери». Поэтому на следующее утро я проснулся пораньше, прокипятил соски и бутылочки, приготовил молочную смесь, разлил ее по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и уселся работать за обеденным столом, пока все, кроме него, Ф. Киса – нашего кота – и меня, еще спали. Оба они вели себя тихо, и их общество было приятно, и мне работалось как никогда. В те дни можно было обойтись без чего угодно – даже без кроличьей лапки, но было приятно чувствовать ее в кармане.

Предыдущая страница

Оглавление "Праздник, который всегда с тобой"

Следующая страница