Эрнест Хемингуэй. Краткая характеристика американца Сидни Франклина как матадора

Испанцы в своем большинстве не ходят на корриду, а из той небольшой доли, которая все же посещает эти зрелища, число по-настоящему грамотных афисьонадо и вовсе ограничено. И все же я много раз слышал от других людей, что когда они спрашивали испанца — в смысле, всамделишного испанца, — что тот думает о Сидни Франклине, им сплошь и рядом отвечали, мол, Сидни очень храбр, но жутко неуклюж и в корриде ни бельмеса не смыслит. Спроси такого испанца, а видел ли он хотя бы один бой этого американца своими глазами, тот признается, что нет; весь свой ответ он построил на национальной гордости, в надежде, что Сидни именно так и сражается. А ведь это неправда.

Франклин обладает отвагой, которая объясняется хладнокровием, невозмутимостью и точным расчетом, а что касается его якобы неуклюжести и безграмотности, то он на самом деде один из наиболее искусных, изящных и неторопливых манипуляторов плаща на сегодняшний день. Его репертуар приемов с плащом невероятно богат, однако он не стремится за счет такого разнообразия уделять меньше внимания вероникам, которые составляют основу его техники; мало того, его вероники классические и крайне эмоциональные, они гармоничны по темпу и стилю исполнения. Нельзя найти ни одного испанца, который, повидав Сидни в бою, вздумал бы отрицать его артистизм и великолепие с плащом.

Он не вонзает бандерильи, поскольку никогда этому не учился и даже толком не практиковался, и это серьезная недоработка, так как, если учесть его физические данные, верность глазомера и хладнокровие, он мог бы стать весьма и весьма приличным бандерильеро.

Франклин неплохо управляется с мулетой правой рукой, однако левую задействует слишком редко. Закалывает легко и умело. Этому акту не придает надлежащей важности, коль скоро убийство не составляет для него особого труда, а еще потому, что не обращает внимания на опасность. Добавить бы ему больше стиля при обрисовке, как закалывание сразу же выиграло бы в эмоциях.

Если не считать шестерки виднейших тореро современной Испании, он лучший-из лучших в технике, теории и навыках, о чем все матадоры знают и поэтому питают к нему величайшее уважение.

Сейчас для него уже поздно становиться отличным бандерильеро, однако прочие личные недостатки ему хорошо известны, и он постоянно над ними работает. В приемах с плащом ему улучшаться некуда; здесь он профессор, доктор наук от тавромахии, причем не просто артист, но еще к тому же новатор и изобретатель.

Он учился у мексиканца Родолфо Гаоны, единственного матадора, который на равных состязался с Хоселито и Бельмонте и кто сам учился у бандерильеро, работавшего на великого Фраскуэло, который и преподал ему все основы классической корриды, нынче пренебрегаемые практически всеми юными матадорами; они обладают лишь отчаянной смелостью, некоторым изяществом, молодостью, осанкой и истовой надеждой на удачу. Именно искусство и грамотность манеры вести бой, которым Франклин обучился в самой лучшей школе из всех возможных, и снискали ему столь уважительное отношение и горячий интерес со стороны испанцев.

Он имел грандиозный и полностью заслуженный успех среди элиты севильских, мадридских и сан-себастьянских афисьонадо, триумфально выступил в Кадисе,

Сеуте и других провинциальных центрах. Три раза подряд до отказа заполнял мадридскую арену: первый раз аншлаг объяснялся новизной и любопытством публики к матадору из Америки, но два последующих раза на него ходили уже за достоинства тореро. Это было в 1929-м, и в тот год он мог бы пройти альтернативу на титул матадора де торос в любом из полудюжины городов, а я бы в этой книге уже рассказывал бы про него среди прочих полных матадоров, но он мудро решил постажироваться еще с годик как новильеро, так как имел возможность участвовать в неограниченном числе боев, да и набирался в них опыта поболее иного полного матадора, так что добавочный год в роли новильеро позволил бы ему дополнительно поупражняться и отточить приемы с мулетой, набраться знаний и навыков работы с испанскими быками, которые радикально отличаются от мексиканских. Но в начале марта 1930-го Сидни не повезло: уже вонзив шпагу в быка, он повернулся к нему спиной, а тот его взял и насадил на рог, порвав сфинктер, прямую и толстую кишку, так что когда Сидни вернулся к исполнению контрактов, рана еще не полностью зажила, и весь тот сезон он сражался в плохой физической форме. Зимой 1930/31 г. вел бои в Мадриде, а когда альтернировал Марсиалю Лаланде в Нуэво-Ларедо, получил небольшую проникающую рану икроножной мышцы, которая, впрочем, ему совершенно не мешала (он вновь вышел на арену уже в следующее воскресенье), да вот беда: местный хирург настоял на уколах против столбняка и заражения крови. Тут оно и выяснилось, что прошло слишком мало времени с момента аналогичных уколов, которые ему сделали при ранении в Мадриде, вследствие чего у него на левой руке образовался нарыв, который так разросся, что рука стала практически бесполезной, что испортило ему весь испанский сезон 1931 года. С другой стороны, из Мексики он вернулся с деньгами от зимнего сезона и был скорее склонен просто пожить в свое удовольствие, чем сразу бросаться в сражения. За год до этого, будучи очень популярным среди публики, он заставил мадридскую арену раскошелиться на самые высокие гонорары, так что когда он счел, что готов выступать, мстительная администрация поквиталась с ним в типичной испанской манере: они принялись тянуть с ответами да откладывать под разными предлогами, пока не заполнили все даты другими участниками.

У него есть способности к иностранным языкам, хладнокровная смелость и командная хватка типичного солдата удачи, он обаятельный спутник и один из лучших рассказчиков из всех, кого я слышал; обладает бесконечной и ненасытной любознательностью ко всему на свете, хотя информацию получает только через глаза и уши, а читает лишь «Сатердей ивнйнг пост», причем от корки до корки, обычно тратя на это три дня в неделю, после чего четверо суток с нетерпением поджидает следующего номера. Очень строгий начальник для своей квадрильи, однако та питает к нему удивительную верность. По-испански изъясняется не только свободно, но и с акцентом, характерным для места текущего пребывания; всеми деловыми сторонами своей профессии занимается единолично и жутко гордится собственной бизнес-хваткой, которая ни в какие ворота не лезет. Словом, верит в себя с той же беззаветной пылкостью, что и самовлюбленная оперная дива, хотя отнюдь не тщеславен.

Я намеренно не стал ничего писать о его личной жизни, поскольку — порядком настрадавшись от своего предельно фантастического образа существования — он, чего доброго, решит, что имеет все права на прибыль от такого рассказа. Осенью 1931-го я по частям выслушал всю эту историю, да и был свидетелем кое-каких глав, чьи события разворачивались на моих глазах, так вот могу вас заверить, что с ней не сравнится никакая книжка, даже из категории плутовских романов. Жизнь любого мужчины — если ее изложить правильно и честно — это настоящий роман, но для жизни матадора характерна трагедийная упорядоченность, которая имеет свойство загонять любой рассказ о ней в определенную колею. А вот существование Сидни избежало этой западни, и он, по сути, прожил аж три жизни: одну мексиканскую, вторую испанскую, третью американскую, да еще в манере, которая кажется воистину неправдоподобной. История этих трех жизней принадлежит ему одному, и я вам ее передавать не буду. Но одно могу сказать с полной откровенностью, что, если оставить в стороне любые расовые и национальные вопросы, он действительно великий и замечательный артист плаща, и что никакой экскурс в историю корриды не будет полон, не уделив Сидни Франклину того внимания, которое он заслужил.