Вешние воды. Люди на войне и смерть общества. Глава 1
Можно также заметить, что притворство нисколько не избавляет человека от присущих ему качеств: правда, когда оно порождается лицемерием, его можно приравнять к обману. Однако когда оно идет от тщеславия, то скорее приближается к бахвальству; так, например, показная щедрость тщеславного человека заметно отличается от аналогичной черты скряги; ибо пусть тщеславный человек на самом деле не тот, за кого себя выдает, пусть он и не обладает добродетелью в той мере. какую ему хотелось бы явить миру, его личина выглядит на нем не так несуразно, как на скряге, который предстает прямой противоположностью тому, чем он хочет казаться.
Генри Филдинг.
Йоги Джонсон миновал фабричную проходную и зашагал по улице. В воздухе чувствовалась весна. Снег таял, и в сточных канавах бурлила вода. Йоги шел по середине улицы, там, где заледеневший снег еще держал дорогу. Потом свернул налево и перешел мост через Медвежью. Лед на реке уже тронулся, и он загляделся на бурный поток. Внизу, по-над водой, на кустах ивняка уже начинали зеленеть почки.
Настоящий чинук, подумал Йоги. Мастер хорошо сделал, что отпустил рабочих. Задерживать кого-либо в такой день было бы безрассудством: всякое может случиться. Хозяин, фабрики знает что к чему. Когда повеет чинук, лучше отпустить людей. Если кто и покалечится, так не по его вине. Он не будет подлежать закону об ответственности нанимателя. Они ведь разбираются в таких делах, эти великие помповые дельцы. Что-что, а это они знают.
Йоги был встревожен. У него из головы не шло одно. Настала весна — теперь уже очевидно, — а ему не хотелось женщины. В последнее время это беспокоило его все больше и больше. Он уже почти не сомневался. Не хотелось. Накануне вечером он зашел в городскую библиотеку. Взглянул на библиотекаршу — и никакого желания. Смотрел, будто на пустое место. В ресторанчике, где у него был постоянный абонемент, он глаз не сводил с официантки, которая подавала ему заказ. И опять то же самое. На улице ему встретилась стайка девушек, возвращавшихся из средней школы. Он окинул взглядом всех по очереди. И хоть бы одна из них пробудила в нем желание. Определенно с ним что-то не так. Неужели он уже ни к чему не пригоден? Неужели всему конец?
«Что ж, — подумал Йоги. — С женщинами, может, и все, хотя как-то не очень верится; но зато у меня осталась любовь к лошадям». Он шел крутым склоном. Он взбирался на крутой склон, который от Медвежьей тянулся к дороге на Шарлевуа. Собственно говоря, подъем был не такой уж и крутой, но сморенному весенним воздухом Йоги он показался чуть ли не утесом. Впереди при дороге вынырнула фуражная лавка. Возле лавки была привязана упряжка отличных лошадей. Йоги подошел к ним. Ему хотелось погладить их. Удостовериться, что не все еще потеряно. Когда он подошел ближе, лошадь, стоявшая с его стороны, скосила на него глаз. Йоги полез в карман за кусочком сахару. Но сахара не оказалось. Лошадь прядала ушами и щерила зубы. Другая резко отдернула голову. Как! Это и все, что он получил за свою любовь к лошадям? Да нет, они, наверное, какие-то ненормальные. Может, у них сап или шпат? А может, сбиты копыта? Или, может, у них пора течки?
Йоги поднялся на пригорок и повернул налево, по дороге к Шарлевуа. Миновав последние домишки на окраине Петоски, он вышел на открытый проселок. Направо лежало поле — до самого залива Литл-Траверс. Голубая полоса его сливалась с широченным простором озера Мичиган. По другую сторону залива высились поросшие соснами холмы за Харбор-Спрингс. А дальше — недосягаемая глазу Кросс-вилледж, обиталище индейцев. Еще дальше — Макинакский пролив и Сент-Игнас, где с Оскаром Гарднером, работавшим рядом с Йоги на помповой фабрике, случилось некогда удивительное и захватывающее приключение. А еще дальше Су, которое принадлежало и Канаде и Америке. Самые горькие петосские пьяницы иногда ездили туда накачиваться пивом. Для них это были счастливейшие дни. А там, далеко, по другую сторону на краю озера, лежал Чикаго, туда и направлялся Скриппс О'Нил в тот богатый событиями вечер, когда от первого его брака остались лишь воспоминания. А поблизости, в штате Индиана, — Гэри с его громадными сталелитейными заводами. А от него недалеко и Хаммонд. И Мичиган-сити. А несколько дальше, тоже в штате Индиана, — Индианаполис, где жил Бут Таркингтон. Не повезло ему, бедняге. А еще дальше на юг — Цинциннати, штат Огайон. Потом Виксбург, штат Миссисипи. Потом Вако — штат Техас. Ну и велика же она, наша Америка!
Йоги сошел с дороги и сел на кучу бревен, откуда были видны и озеро и заозерные дали. Во всяком случае, война закончилась, и он жив.
Там есть один парень, в этой книжке Андерсона, что он взял накануне в библиотеке. И почему он все же ничего не почувствовал к библиотекарше? Не потому ли, что думал о ее зубах — они у нее вроде бы искусственные? Или, может, из-за чего-то другого? Кто знает? Да и что ему в конце концов эта библиотекарша?
А тот парень, в книжке Андерсона, он тоже служил в армии. И, как пишет Андерсон, два года был на войне. Как же его зовут? Какой-то Фред. У этого Фреда в голове все перепуталось от ужаса. Однажды ночью во время боя он отправился на парад — стоп, не на парад, а в дозор на ничью землю, — увидел там какого-то человека, который брел, спотыкаясь в темноте, и выстрелил в него. Тот упал замертво. Это был единственный раз, когда Фред сознательно убил человека. На войне не часто приходится убивать, говорилось в той книжке. Черта с два, не часто! Особенно, когда ты пробыл на фронте два года, да еще в пехоте. Выходит, люди сами гибнут? А что, и гибнут, думал Йоги. Андерсон писал, будто Фред не соображал, что делает. Мол, он и его товарищи могли бы заставить того человека сдаться в плен. А они сами словно обезумели. И после этого побежали с фронта. Интересно, черт возьми, куда же это они побежали? Уж не в Париж ли?
А потом Фреду не давали покоя мысли об убитом. Скажите — какое благородство и праведность! Так, дескать, и переживали все это солдаты, твердил Андерсон. Черта с два! Попробовал бы этот Фред на самом деле тянуть лямку два года на фронте, в пехотном полку.
По дороге шлепали два индейца, что-то бормоча то друг другу, то каждый себе под нос. Йоги окликнул их. Индейцы подошли.
— Белый вождь даст пожевать табачку? — спросил один.
— У белого вождя есть выпивка? — поинтересовался другой.
Йоги достал им пачку «Отборного» и карманную фляжку.
— У белого вождя куча всякого снадобья, — пробормотали индейцы.
— Послушайте, — сказал Йоги Джонсон. — Я хочу поделиться с вами кое-какими мыслями о войне. Эта материя меня очень волнует.
Индейцы сели на бревна. Один из них показал на небо.
— Там, наверху, всемогущий, всевидящий Маниту, — произнес он.
Второй индеец подмигнул Йоги.
— Так и поверил белый вождь всяким глупостям! — буркнул он.
— Ну, слушайте, — сказал Йоги Джонсон и начал рассказывать.
Для Йоги война была совсем не такой, рассказывал он индейцам. Для него война была как игра в футбол. В американский футбол. Тот, что так любят в колледжах. Вот хотя бы и в индейской школе в Карляйле. Оба индейца кивнули головами. В свое время они учились в Карляйле.
Когда-то Йоги играл центром нападения, и война была для него во многом похожа на эту игру — довольно мерзкая штука. Когда получаешь мяч, надо лечь ничком, раскинув ноги, и, держа его перед собой на земле, ждать сигнала, вспомнить, что он означает, и сделать соответствующую передачу. Только об этом и приходится все время думать. А пока твои руки держат мяч, центр нападения противника стоит напротив тебя. И, когда ты хочешь сделать передачу, он бьет тебя по лицу, а другой рукой хватает за подбородок или под мышку и норовит оттащить тебя вперед или оттолкнуть назад, чтобы освободить себе проход и перебить твою игру. И ты должен броситься вперед с такой силой, чтобы вывести его из игры и вместе с ним повалиться на землю. Все преимущества на его стороне. Тут, как говорят, не до шуток. Пока мяч у тебя в руках, все преимущества на его стороне. Единственное утешение в том, что, когда мяч получит он, ты можешь так же грубо нападать на него. Значит, шансы выравниваются, и порой к этому даже привыкаешь. Футбол, как и война, — омерзительное дело, но если немного пооботрешься, он захватывает тебя, и тогда трудней всего, кажется, удержать в памяти эти сигналы. Йоги имел в виду войну, а не просто службу в армии. Он имел в виду бой. Служба — совсем другое дело. Там ты можешь крепко держаться в седле, лишь бы только не дать лошади стать на дыбы и сбросить тебя на землю. Служба в армии — чепуха, а вот война — это да.
Йоги не преследовали призраки людей, которых он убил на войне. Он знал, что отправил на тот свет пятерых. А может, и больше. Он не верил в то, что убитые тобой люди не дают тебе покоя. После двух-то лет на фронте? Какое там! Большинство из тех, кого он знал, даже себя не помнили от радости, когда убивали впервые. Только и забот было, чтобы не давать им слишком-то распускать руки. А попробуй-ка отослать пленного в тыл, где его ждут, чтобы установить личность. Посылаешь солдата с двумя пленными, или, скажем, двух солдат с четырьмя пленными. И что же? Солдаты возвращаются и докладывают, что пленных убило заградительным огнем. На самом же деле они сами пыряют пленного штыком пониже спины, а когда тот шарахается в сторону, кричат: «Ага бежишь, сукин сын!» — и всаживают ему пулю в затылок. Им нужно знать наверняка, что они убили человека. К тому же не хочется возвращаться под этим проклятым заградительным огнем. Нет, сэр, дудки! А привычек таких они понабрались от австралийцев. Впрочем, что им эти германцы! Какая-то чертова немчура. Теперь даже само слово «немчура» звучит потешно. Вот и все благородство и праведность. Где уж там после двух лет на фронте! Правда, со временем они становились мягче. Каялись, что были слишком жестоки, и начинали запасаться добрыми делами. чтобы самим уберечься от смерти. Но это была уже четвертая ступень солдатской службы — миротворческая.
С хорошим солдатом на фронте водится так: сначала ты храбрый, потому как считаешь, что пуля тебя обойдет, что ты не такой, как все, и не можешь умереть. Но потом начинаешь понимать, что это не так. Тогда тебя охватывает настоящий страх, но, если ты хороший солдат, ты выполняешь свои обязанности так же добросовестно, как и прежде. Потом, когда тебя ранит, но не убьет, и новое пополнение проходит уже известную тебе стадию, ты закаляешься и становишься настоящим, железным солдатом. А со временем ты снова выходишь из строя, теперь уже на дольше, чем в первый раз, и тогда ты начинаешь творить добрые дела, подражая юному сэру Филипу Сидни и накапливая нетленные сокровища, которые зачтутся тебе на небе. Тем временем ты, конечно, по-прежнему выполняешь свои обязанности. Точь-в-точь как в футболе.
А вот писать о войне, если ты не знаешь о ней даже понаслышке, нечего! Ведь литература имеет немалое влияние на людей. Когда американская писательница Вилла Кэсер опубликовала книжку о войне, где вся последняя часть взята из «Рождения нации», ей привалила куча писем со всех концов Америки: бывшие солдаты сообщали ей, что они обо всем этом думают.
Один индеец заснул. Он как жевал табак, так и остался — с губами, сложенными трубочкой. Голова его лежала на плече товарища. Тот показал на спящего и покачал головой.
— Ну, как вам моя речь? — спросил Йоги бодрствующего индейца.
— У белого вождя ума палата, — ответил индеец. — Он, видно, страх как образован.
— Благодарю, — сказал Йоги. Он был тронут. Только здесь, среди простых туземцев, среди этих коренных американцев, он встретил полнейшее понимание.
Индеец смотрел на него, заботливо придерживая рукой спящего товарища, чтобы тот не опрокинулся на занесенные снегом бревна.
— Белый вождь был на войне? — спросил индеец.
— Я высадился во Франции в мае тысяча девятьсот семнадцатого, — начал было Йоги.
— Вот я и подумал, что белый вождь, вероятно, и сам воевал, раз он так хорошо все знает, — сказал индеец. — Вот этот… — он приподнял голову спящего товарища, так что последние лучи заходящего солнца отразились на его лице. — Он получил крест Виктории. А я — орден «За отличную службу» и Военный крест с отличием. Я был майором в Четвертом канадском карабинерском.
— Рад познакомиться с вами поближе, — произнес Йоги. Он вдруг почувствовал себя уязвленным.
Смеркалось. Над озером Мичиган, там, где небо соприкасалось с водой, рдела сплошная багряная полоска заката. Йоги смотрел, как эта полоска все больше темнела и суживалась, пока не стала тоненькой черточкой и наконец совсем погасла. Солнце скрылось за озером. Йоги поднялся с бревен. За ним поднялся и индеец. Он разбудил своего товарища. Тот тоже встал и посмотрел на Йоги Джонсона.
— Мы в Петоски, вступать в Армию спасения, — сказал тот, что был повыше, тот, который не спал.
— Белый вождь пусть тоже идет, — предложил другой, поменьше, тот, который только что проснулся.
— Я пойду с вами, — сказал Йоги. Кто были эти индейцы? И что они для него значили? После захода солнца оттаявшая за день дорога начала твердеть. Снова подмораживало. Впрочем, может, это еще и не весна. Может, и то, что ему не хочется женщины, — не так уж страшно? Теперь, когда он видел, что весна еще не настала, все казалось не столь уж определенным. Вот он пойдет с этими индейцами в город, отыщет там какую-нибудь красивую женщину и постарается возжелать ее. Он вышел на обледеневшую дорогу. Оба индейца шлепали сбоку. Все трое двигались в одном направлении.
| Предыдущая страница | Оглавление "Вешние воды" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"