Вешние воды Эрнест Хемингуэй

Вешние воды. Красный и черный смех. Глава 2

Скриппс О'Нил стоял перед Манселонской средней школой и глядел на ее освещенные окна. На улице было темно, валил густой снег. Он шел так давно, что Скриппс уже и припомнить не мог, и каких пор. Какой-то прохожий остановился и окинул Скриппса пристальным взглядом. Но, впрочем, что ему до этого человека? И он пошел себе дальше.

Скриппс стоял в снегу и не сводил глаз с освещенных школьных окон. Там, за этими окнами, люди чему-то учились. Они трудились до позднего вечера, и в этом стремлении к науке, в этой жажде знаний, что охватила тогда Америку, мальчишки соревновались с девчонками. И его дочка, маленькая Пруси, которая стала ему в копеечку (одному врачу пришлось выбросить 75 долларов!), тоже была там, овладевала наукой. Скриппс ощутил гордость за нее. Самому ему учиться было уже слишком поздно, но там, за этими окнами, изо дня в день, из вечера в вечер, училась его Пруси. Молодец она все-таки, его девочка!

Скриппс повернул к дому. Домик у него был небольшой, но старуха Скриппса большего и не желала.

— Скриппс, — не раз говорила она, когда они с нею выпивали, — мне не нужен дворец. Все, что мне нужно, это хоть какое-никакое укрытие от ветра.

Скриппс поймал ее на слове. И теперь, возвращаясь вечером домой и завидев сквозь снег свет в собственных окнах, он приходил в восхищение оттого, что ему это удалось. Это ведь куда лучше, чем видеть перед собой дворец. Нет, он, Скриппс, вовсе не из тех, кому нужны дворцы.

Он открыл дверь и переступил порог. Какая-то смутная мысль все время крутилась у него в голове. Он пытался отогнать ее, но безуспешно. Как там написал поэт, с которым его приятель Гарри Паркер познакомился как-то в Детройте? Гарри часто цитировал эти строчки: «И роскошь и дворцы — мне все знакомо. Но… там-та-та-ра-рам… и все же лучше дома». Вот только слов никак не вспомнить — не все остались в памяти. А когда-то ведь он придумал к этому стишку нехитрую мелодию и даже выучил Люси напевать ее. Еще в то время, когда они только поженились. Если бы у него была возможность учиться дальше, он, Скриппс, мог бы стать композитором, не хуже тех, чьи опусы играет Чикагский симфонический оркестр. Вот он сегодня попросит Люси, чтоб спела эту песенку. А пить он больше не будет. От пьянства пропадает музыкальный слух. Например, когда он напивается, ночные гудки паровозов, берущих крутой подъем у Бойн-Фоллз, кажутся ему прекрасней всего того, что написал этот самый Стравинский. Вот до чего доводит пьянство. Это не дело. Чем он хуже какого-то там Альберта Сполдинга, играющего на скрипке? Скриппс открыл дверь и вошел.

— Люси! — позвал он. — Это я, Скриппс.

Нет, пить он бросит. Довольно их уже было, этих ночей над линией. Может, Люси нужно новую шубу. Может, в конце концов ей уже нужен дворец вместо этого дома. Женам ведь никогда не угодишь. А может, этот домишко вовсе и не защищает от ветра. А, глупости… Скриппс чиркнул спичкой.

— Люси! — опять крикнул он, и в голосе его прозвучало тупое отчаяние.

Точно такой же крик его приятель Уолт Симмонс слышал на Вандомской площади в Париже, когда автобус наехал на запряженного жеребца. В Париже коней не холостили. Все лошади были жеребцами. Кобыл не держали. Так было перед войной. После войны все стало по-другому.

— Люси! — в третий раз позвал он. — Люси!

Никто не откликнулся. Дом был пуст. И пока Скриппс стоял этаким манером, долговязый и худой, один-одинешенек в собственном жилище, через пургу из далекого далека донесся до него индейский боевой клич.