Зеленые холмы Африки. Глава четвертая
И вот утром мы опять зашагали вниз и вверх впереди носильщиков, спустились под уклон, пересекли холмы и лесистую долину, потом долго поднимались на взгорье, заросшее травой, такой высокой, что сквозь нее трудно было пробираться, и все дальше, дальше отдыхая иногда в тени деревьев, потом снова то под уклон, то в гору, теперь уже все время — сквозь высокую траву, которую приходилось приминать, чтобы проложить по ней путь, и все это под палящими лучами солнца. Шли мы гуськом, обливаясь потом; Друпи и М'Кола были увешаны сумками, флягами с водой и фотокамерами, не считая двух тяжелых винтовок, у меня и у Старика тоже были винтовки, а Мемсаиб шла, стараясь перенять походку Друпи, свою широкополую шляпу сдвинув набекрень, и такая счастливая, что она с нами, такая довольная, что сапоги у нее не жмут; и вот все пятеро мы подошли наконец к колючей заросли над ущельем, которое тянулось от горного кряжа к ручью, прислонили винтовки к стволам деревьев, а сами нырнули в густую тень и легли там на землю. Мама достала книги из сумки, и они со Стариком стали читать, а я спустился вниз по ущелью к ручейку, который бежал с горного склона, нашел там свежие львиные следы и множество ходов, промятых носорогами в высокой, выше головы, траве. Взбираться обратно вверх по песчаному склону ущелья было жарко, и, одолев подъем, я с удовольствием уселся под деревом, прислонился к нему спиной и открыл «Севастопольские рассказы» Толстого. Книга эта очень молодая, в ней есть прекрасное описание боя, когда французы идут на штурм бастионов, и я задумался о Толстом и о том огромном преимуществе, которое дает писателю военный опыт. Война одна из самых важных тем, и притом такая, когда труднее всего писать правдиво, и писатели, не видавшие войны, из зависти стараются убедить и себя и других, что тема эта незначительная, или противоестественная, или нездоровая, тогда как на самом деле им просто не пришлось испытать того, чего ничем нельзя возместить. Потом «Севастопольские рассказы» навели меня на воспоминания о Севастопольском бульваре в Париже, о том, как я ездил по нему на велосипеде, под дождем возвращаясь домой из Страсбурга, и какие скользкие были трамвайные рельсы, и каково ехать людной улицей под дождем по маслянисто-скользкому асфальту и булыжной мостовой, и о том, как мы чуть было не поселились тогда на бульваре Тампль, и я вспомнил ту квартиру — обстановку и обои, — но вместо нее мы сняли верх домика на улице Нотр-Дам де Шан во дворе, где была лесопилка (и внезапное взвизгивание пилы, запах опилок, каштан, поднимавшийся над крышей, и сумасшедшая в нижнем этаже), и как весь тот год нас угнетало безденежье (рассказы, один за другим возвращались обратно с почтой, которую опускали в отверстие, прорезанное в воротах лесопилки, и в сопроводительных записках редакции называли их не рассказами, а набросками, анекдотами, contes1 и т. д. Рассказы не шли, и мы питались луком, и пили кагор с водой), и я вспомнил о том, как хороши были фонтаны на площади Обсерватории (переливчатая рябь на бронзовых конских гривах, бронзовых торсах и плечах — зеленых под сбегающими по ним струйками), и о том, как в Люксембургском саду, где кратчайший переход на улицу Суффло, поставили бюст Флобера (того, в кого мы верили, кого любили, не помышляя о критике, — Флобера, теперь грузного, высеченного из камня, как и подобает кумиру). Он не видел войны, но он видел революцию и Коммуну, а революция — это еще лучше, если не становишься фанатиком, потому что все говорят на одном языке, и гражданская война лучшая из войн для писателя — наиболее совершенная. Стендаль видел войну, и Наполеон научил его писать. Он учил тогда всех, но больше никто не научился. Достоевский стал Достоевским потому, что его сослали в Сибирь. Несправедливость выковывает писателя, как выковывают меч. Я подумал, а что, если бы Тома Вулфа сослали в Сибирь или на остров Тортугас, сделало бы это из него писателя, послужило бы это тем потрясением, которое необходимо, чтобы избавиться от чрезмерного потока слов и усвоить чувство пропорции? Может быть, да, а может, и нет. Он всегда казался грустным, как Карнера. Толстой был маленького роста. Джойс — среднего, и он довел себя до слепоты. И в тот последний вечер я пьяный, и рядом Джойс, и строчка из Эдгара Кине, которую он все твердил: «Fraiche et rose comme au jour de la bataille».2 Нет, я, кажется, путаю. А когда, бывало, встретишься с ним, он подхватывает разговор, прерванный на полуслове три года назад. Приятно было видеть в наше время большого писателя.
Мне нужно было только одно: работать. Я не особенно задумывался над тем, как это все получится. Я уже больше не принимал всерьез свою собственную жизнь; жизнь других людей — да, но не свою. Другие стремились к тому, к чему я не стремился, но я все равно своего добьюсь, если буду работать. Работа — вот все, что было нужно, она всегда давала мне хорошее самочувствие, а жизнь — моя, черт возьми, жизнь в моих руках, и я буду жить, где и как вздумается.
Здесь, где я живу сейчас, мне очень хорошо. Небо в Африке лучше, чем в Италии. Черта с два — лучше! Самое лучшее небо — в Италии, в Испании и в северном Мичигане осенью, и осенью же над Мексиканским заливом. Небо есть и лучше здешнего, но лучшей страны нет нигде.
Сейчас я хотел только одного: вернуться в Африку. Мы еще не уехали отсюда, но, просыпаясь по ночам, я лежал, прислушивался и уже тосковал по ней.
И, глядя со дна ущелья сквозь туннель, образуемый деревьями, на небо и белые облака, бежавшие по ветру, я так любил эту страну, что был счастлив, как бываешь счастлив после близости с женщиной, которую любишь по-настоящему, когда, опустошенный, чувствуешь, что это готово опять нахлынуть на тебя, и вот уже нахлынуло, и ты никогда не сможешь обладать всем целиком, но то, что есть, это твое, а тебе хочется больше и больше — хочется обладать этим всем, в этом быть, и жить этим, и снова познать обладание, которое длится вечность — бесконечную, внезапно обрывающуюся вечность; и время идет тихо, иной раз так тихо, что кажется, оно совсем остановилось, и потом, уже после, ты вслушиваешься, пришло ли оно снова в движение, а оно все медлит и медлит. Но чувства одиночества у тебя нет, потому что, если ты любил ее радостно и без трагедий, она будет любить тебя всегда; кого бы она ни любила, куда бы ни ушла, тебя она любит больше всех. И если ты любил в своей жизни женщину или страну, считай себя счастливцем, и хотя ты потом умрешь, это ничего не меняет. Сейчас, живя в Африке, я с жадностью старался взять от нее как можно больше — смену времен года, дожди, когда не надо переезжать с места на место, неудобства, которыми платишь, чтобы ощутить ее во всей полноте, названия деревьев, мелких животных и птиц; знать язык, иметь достаточно времени, чтобы во все это вникнуть и не торопиться. Всю жизнь я любил страны: страна всегда лучше, чем люди. Я могу чувствовать привязанность одновременно только к очень немногим людям.
Жена моя спала. На нее, спящую, было приятно смотреть — она свернулась клубком, как зверек, и в ее спокойном сне не было и следа той безжизненной неподвижности, которую я замечал у спящего Карла.
Старик тоже спал спокойно, но я чувствовал, что душе его тесно в теле. Тело словно уже не было ему впору. С годами оно изменилось, приобрело новые формы — местами раздалось вширь, утратив прежние линии, местами обрюзгло, под глазами появились мешки, но душой он остался молодым, стройным, статным и крепким, как в те дни, когда близ Вами преследовал львов. И теперь, спящий, он представлялся мне таким, каким Мама видела его всегда. М'Кола и во сне оставался обыкновенным пожилым человеком без прошлого и без загадок. Друпи не спал. Он сидел на корточках и высматривал наших носильщиков.
Мы увидели их издалека. Сначала над высокой травой показались ящики, потом вереница голов, потом носильщики спустились в лощину, и уже только кончик копья кое-где поблескивал на солнце, потом они поднялись на взгорье, и я увидел приближавшуюся цепочку людей. Они забрали было слишком влево, но Друпи помахал им рукой. Когда они подошли и стали разбивать лагерь, Старик предупредил их, что шуметь нельзя; мы удобно расположились под тентом и беседовали в ожидании обеда. После обеда пошли на охоту, но вернулись ни с чем. Наутро отправились снова, но не встретили ни одного зверя, вечером — тот же результат. Это были увлекательные, но бесплодные прогулки. Ветер упорно дул с востока, а местность пересекали короткие гряды холмов, подступавшие к самому лесу, и стоило перевалить через них, как ветер донес бы до животных наш запах, и они были бы предупреждены об опасности. Заходившее солнце слепило глаза, а когда оно наконец садилось за холмами на западе, все окутывала густая непроглядная тень в тот самый час, когда носороги обычно выходят из леса: таким образом, вся полоса к западу от лагеря бывала по вечерам потеряна для охоты, а в других местах ничего не попадалось. Носильщики, посланные к Карлу, вернулись обратно с мясом — они притащили разрубленные на части пыльные туши газелей и антилоп-гну. Солнце высушило мясо, и носильщики радовались, ползали вокруг костров и поджаривали его на прутьях. Старик недоумевал, куда запропастились носороги. С каждым днем они попадались все реже, и мы гадали, в чем дело: то ли в полнолуние они пасутся по ночам и возвращаются в лес до рассвета, то ли почуяли нас, или услышали шум, или просто они так пугливы и прячутся в глубине леса. Я строил различные догадки, а Старик критиковал их с присущим ему остроумием, иногда выслушивая их лишь из вежливости, иногда же с интересом — как, например, догадку насчет полнолуния.
Мы легли спать рано, ночью прошел дождь, вернее, не дождь, а короткий ливень с гор, а наутро мы встали до рассвета, перевалили через высокую гряду над нашим лагерем, спустились в долину реки и взобрались на крутой противоположный берег, откуда как на ладони видны были холмы и опушка леса. Над нашими головами пролетело несколько диких гусей, но еще не настолько рассвело, чтобы можно было ясно видеть опушку в бинокль. В разных местах, на вершинах трех холмов, сидели наши дозорные, и мы ждали, пока рассеется мгла и станут видны их сигналы.
Вдруг Старик воскликнул: «Поглядите-ка на этого шельмеца!» — и велел М'Кола подать ружья. М'Кола запрыгал по склону, а мы увидели на другом берегу ручья, прямо против нас, носорога, бежавшего рысью. Вот он ускорил бег и, срезая угол, повернул к воде. Он был бурый, с большим рогом, и в его стремительных, точных движениях не было ничего тяжеловесного. Я задрожал от волнения.
— Он перейдет ручей, — сказал Старик. — Вот будет отличная мишень!..
М'Кола сунул мне в руки спрингфилд, и я открыл затвор, чтобы убедиться, что винтовка заряжена пулями. Носорог уже скрылся из виду, но путь его легко было угадать по колыханию высокой травы.
— Сколько до него, как по-вашему?
— Каких-нибудь три сотни шагов.
— Вот сейчас я этого подлеца разделаю под орех! Пристально всматриваясь, я усилием воли подавил возбуждение, словно закрыл какой-то клапан, чтобы прийти в то бесстрастное состояние, которое необходимо при стрельбе.
Вот он снова появился, ступил на усеянное галькой дно неглубокого ручья. Думая только о том, что передо мной верная добыча, я прицелился, навел мушку чуть впереди носорога и спустил курок. Я слышал удар пули и видел, как носорог пошатнулся. С оглушительным фырканьем он рванулся вперед, разбрызгивая воду.
Я выстрелил еще раз и поднял небольшой фонтанчик позади него, потом еще, когда он выходил на траву, — видимо, опять мимо.
— Пига, — сказал М'Кола. — Пига!
Друпи был того же мнения.
— Вы попали в него? — осведомился Старик.
— А как же! — ответил я. — Мне кажется, он не уйдет.
Друпи уже бежал за носорогом, а я перезарядил винтовку и кинулся вслед за ним. Половина обитателей нашего лагеря мчалась по холмам, крича и размахивая руками. Носорог пробежал прямо под ними и пустился вдоль реки, туда, где лес подступал к самой долине.
Подошли Старик и Мама. Старик держал в руках свою двустволку, а М'Кола — мой карабин.
— Друпи найдет след, — сказал Старик. — М'Кола клянется, что вы ранили носорога.
— Пига! — подтвердил М'Кола.
— Он пыхтел, как паровик, — сказала Мама. — А как он был великолепен, когда бежал!
— Спешил домой с молоком для своих детишек, — сострил Старик. — Вы уверены, что не промахнулись? Он был чертовски далеко.
— Совершенно уверен. Он ранен насмерть.
— Лучше помалкивайте об этом — вам все равно не поверят… Глядите!
Друпи увидел капли крови.
Внизу, под нами, Друпи сорвал какую-то травинку, затем быстро пошел по кровавому следу.
— Пига, — сказал М'Кола. — М'узури!
— Мы пойдем поверху, оттуда будет видно, если Друпи собьется со следа, — сказал Старик. — Поглядите-ка на него!
Друпи сдернул с головы феску и держал ее в руке.
— Другие предосторожности ему ни к чему, — заметил Старик. — Мы преследуем носорога с тяжелыми винтовками, а у Друпи в руках только его головной убор.
Друпи шел по следу носорога вместе с одним туземцем, и вдруг оба остановились. Друпи поднял руку.
— Они услышали его, — сказал Старик. — Скорее! Мы поспешили вниз. Друпи пошел нам навстречу и что-то сказал Старику.
— Он здесь, — шепотом пояснил Старик. — Они слышат крики клещеедов. Один из туземцев говорит, что слышал также и «фаро». Мы пойдем с подветренной стороны. Вы с Друпи ступайте вперед, а Мемсаиб пусть идет за мной. Возьмите двустволку. Вот так.
Носорог укрылся в высокой траве, где-то за кустарником. Приближаясь, мы услышали низкий и протяжный звук, похожий на стон. Друпи глянул на меня через плечо и усмехнулся. Звук повторился — на этот раз носорог вздохнул, видимо, захлебываясь кровью. Друпи смеялся. «Фаро», — прошептал он и приложил ладонь к щеке, желая показать, что зверь «заснул». Затем мы увидели, как стайка остроклювых птичек — клещеедов — снялась с места и улетела. Теперь мы точно знали, где носорог, и медленно двинулись туда, раздвигая траву, пока не увидели зверя. Он лежал на боку — мертвый.
— На всякий случай не мешает пальнуть в него еще разок, — сказал Старик. М'Кола подал мне спрингфилд. Я заметил, что курок взведен, бросил уничтожающий взгляд на М'Кола, стал на колено и выстрелил носорогу в шею. Зверь не шелохнулся. Друпи пожал мне руку. М'Кола последовал его примеру.
— Вообразите, он взвел курок, — сказал я Старику.
Мысль о том, что М'Кола нес за моей спиной ружье со взведенным курком, приводила меня в ярость.
А М'Кола это нисколько не смущало. Он радовался, поглаживал рог убитого животного, меряя его растопыренными пальцами, искал пулевое отверстие.
— Оно на том боку, — сказал я.
— Вам надо было видеть, как М'Кола охранял Маму! — сказал Старик. — Для этого он и взвел курок.
— А он разве умеет стрелять?
— Нет. Но все-таки выстрелил бы.
— И продырявил бы мне штаны! Рыцарь несчастный!
Когда подоспели остальные, мы общими усилиями приподняли носорога, поставили его так, что казалось, будто он стоит на коленях, и срезали вокруг траву, чтобы сделать несколько снимков. Пуля попала под лопатку, чуть позади легких.
— Это был удачный выстрел, — сказал Старик. — На редкость удачный! Но не вздумайте о нем рассказывать.
— Придется вам выдать мне свидетельство.
— Ну, тогда мы оба прослывем вралями. А странные твари эти носороги, правда?
Вот оно наконец, длинное, неуклюжее, тяжеловесное существо доисторического вида. Кожа как вулканизированная резина и словно слегка просвечивает, на ней не вполне зажившая рана, которую разбередили птицы, хвост толстый, круглый и заостренный на конце, по всему телу ползают многоногие плоские клещи, уши волосатые, глазки крошечные, как у свиньи, рог у основания порос мхом. М'Кола посмотрел на носорога и только головой покачал. Я его понял: в самом деле, замечательный экземпляр!
— Как вам нравится рог?
— Недурен, — ответил Старик. — Но ничего особенного. А вот выстрел ваш — это действительно чудо из чудес.
— М'Кола очень доволен носорогом, — сказал я.
— Ты и сам доволен не меньше, — заметила Мама.
— Да, я просто без ума от него. Но лучше не заводите разговора об этом, а то меня не остановить. Не все ли вам равно, что я думаю? Я могу поразмыслить об этом как-нибудь ночью, когда вы будете спать.
— К тому же вы отличный следопыт и здорово бьете птиц влет, — сказал Старик. — Ну, а еще что?
— Отстаньте! Я сказал это только один раз, когда был пьян.
— Слышите — один раз! Да разве он не повторяет этого каждый вечер? — воскликнула моя жена.
— Честное слово, я и в самом деле бью птиц влет.
— Поразительно, — сказал Старик — Никогда бы не подумал. А еще что вы умеете?
— Идите к черту!
— Лучше не говорить ему, что это был за выстрел, а то он станет просто невыносим, — сказал Старик Маме.
— Мы с М'Кола сами это знаем, — возразил я.
М'Кола подошел к нам.
— М'узури, бвана, — сказал он. — М'узури сана.
— Он думает, что это не случайно, — пояснил Старик.
— Не разубеждайте его.
— Пига М'узури, — продолжал М'Кола. — М'узури.
— Кажется, вы с ним сходитесь во мнениях, — заметил Старик.
— Мы с ним друзья.
— Видно, что друзья.
На обратном пути к лагерю я из любви к искусству застрелил болотную антилопу с двухсот шагов, перебив ей шею. М'Кола был доволен, а Друпи — тот просто пришел в восторг.
— Пора остановить его, — сказал Старик моей жене. — Куда вы целились, скажите правду?
— В шею, — солгал я. На самом деле я целил под лопатку.
— Прелестно! — сказала Мама. — Пуля щелкнула, словно бейсбольная бита при ударе о мяч, и антилопа свалилась как подкошенная.
— По-моему, он бессовестный лжец, — заметил Старик.
— Ни один из нас, великих стрелков, не дождался при жизни заслуженного признания. Но увидите, что будет, когда мы умрем.
— По его мнению, признать — это значит нести его на плечах, — сказал Старик. — Удачный выстрел окончательно вскружил ему голову.
— Ну, ладно, увидите сами. Честное слово, я всегда стрелял хорошо.
— А я припоминаю одну газель, — поддразнил меня Старик.
Я тоже помнил эту газель. Я гонялся за ней целое утро, много раз подкрадывался, но, одурев от жары, все время стрелял мимо, потом заполз на муравейник, чтобы выстрелить уже по другой, куда худшей газели, отдышался, промазал с пятидесяти шагов, увидел, что газель все еще стоит неподвижно и смотрит на меня, подняв голову, и выстрелил ей в грудь. Она присела на задние ноги, но, как только я сделал несколько шагов, вскочила, и, спотыкаясь, отбежала в сторону. Я выждал, когда газель остановилась, видимо, не в силах бежать дальше, и, не вставая, продев руку в ремень ружья, стал стрелять ей в шею, медленно, старательно, и промазал восемь раз кряду, в порыве безудержной злости целясь в одно и то же место и тем же манером; ружьеносцы смеялись, потом подъехал грузовик с африканцами, которые удивленно пялили на меня глаза. Старик и Мама молчали, а я все сидел, в холодном бешенстве упрямо пытаясь перебить антилопе шею, вместо того чтобы подойти поближе и прогнать ее с этой раскаленной солнцем равнины. Все молчали. Я протянул руку к М'Кола за новой обоймой, старательно прицелился, но промахнулся, и лишь на десятом выстреле перебил эту проклятую шею. Затем я отвернулся, даже не поглядев на свою жертву.
— Бедный Папа, — сказала моя жена.
— Солнце в глаза, да и ветер мешает, — заметил Старик (в то время мы с ним еще не были близко знакомы). — Все пули попадали в одно место. Я видел, как они вздымали пыль.
— Я вел себя как упрямый осел, — сказал я. Так или иначе, я научился стрелять. Мне почти всегда везло, и я выходил из положения с честью.
Мы остановились недалеко от лагеря и стали кричать. Никто не откликался. Наконец из палатки вышел Карл. Завидев нас, он скрылся, потом выглянул наружу.
— Эй, Карл! — крикнул я. Он помахал мне рукой и снова скрылся в палатке. Затем вышел и зашагал к нам. Он дрожал от волнения, и я догадался, что он отмывал с рук кровь.
— Что у вас там?
— Носорог, — ответил он.
— Случилось что-нибудь?
— Нет. Мы застрелили его.
— Вот здорово! Где же он?
— Вон за тем деревом.
Мы прибавили шагу. Возле дерева лежала только что отрезанная голова носорога, и какого носорога! Он был вдвое крупней моего. Глаза были закрыты, и в уголке одного из них, точно слеза, рдела капелька крови. Голова была огромная, рог красиво изогнут. Шкура в целый дюйм толщиной свисала складками позади головы и на месте среза белела, как свежий сок кокосового ореха.
— Какой длины рог? Дюймов тридцать?
— Ну нет, тридцати не будет, — возразил Старик.
— И все же превосходная добыча, мистер Джексон, — вмешался Дэн. — Красавец!
— Да, хорош, — согласился Старик.
— Где вы убили его?
— У самого лагеря.
— Он стоял в кустах. Мы услышали, как он фыркает.
— Мы даже подумали, что это буйвол, — сказал Карл.
— Красавец! — повторил Дэн.
— Я очень рад за вас, — сказал я Карлу.
Так и стояли мы все трое. Мы искренне желали поздравить товарища, великодушно похвалить его носорога, чей малый рог был длиннее большого рога у зверя, добытого нами,3 — этого громадного, великолепного носорога с кровавой слезкой в глазу, обезглавленного сказочного великана, но вместо этого разговаривали точно пассажиры на корабле перед приступом морской болезни или люди, потерявшие крупную сумму денег. Мы стыдились своего поведения, но ничего не могли с собой поделать. Я хотел сказать Карлу что-нибудь приятное и сердечное, но вместо этого спросил:
— Сколько раз вы стреляли в него?
— Право, не знаю. Мы не считали. Кажется, пять или шесть раз.
— По-моему, пять, — сказал Дэн.
Бедный Карл, принимая поздравления от трех друзей с такими постными лицами, уже чувствовал, как его радость победителя постепенно испаряется.
— А мы тоже убили носорога, — сказала Мама.
— Вот это здорово! — промолвил Карл. — Крупнее моего?
— Нет, что вы! Он жалкий недомерок по сравнению с вашим.
— Мне очень жаль, — сказал Карл просто и искренне.
— Вот еще, о чем вам жалеть, когда вы подстрелили такого? Это же настоящая редкость. Постойте, я схожу за аппаратом и сфотографирую его.
Я отправился за аппаратом. Мама шла рядом, взяв меня под руку.
— Папа, пожалуйста, старайся вести себя по-человечески, — сказала она. — Бедный Карл! Вы испортили ему все удовольствие.
— Знаю. Я ведь стараюсь, как только могу.
Старик догнал нас и, услышав мои слова, покачал головой.
— Никогда еще я не чувствовал себя так глупо, — сказал он. — Но успех Карла ошеломил меня, как удар под ложечку. Разумеется, я от души рад за него.
— Я тоже. Мне даже хотелось, чтобы он перещеголял меня. Право же! Вы сами знаете. Но почему он не мог подстрелить отличного зверя с рогом на один, два, ну, пускай на три дюйма длиннее, чем у моего? Почему он непременно должен был посрамить меня? Наш носорог теперь просто смешон.
— Зато вы можете гордиться своим выстрелом.
— К черту выстрел! Проклятая судьба! Господи, до чего хорош этот его носорог!
— Послушайте, возьмем себя в руки и докажем, что мы цивилизованные люди.
— Мы вели себя ужасно! — сказала Мама.
— Верно, — согласился я. — А между тем я все время старался быть любезным. Вы же знаете, что я от всей души рад его успеху.
— Да, вы были любезны… оба, — протянула Мама.
— А видели, что сделал М'Кола? — спросил Старик.
М'Кола мрачно оглядел носорога, покачал головой и ушел.
— Носорог и впрямь замечательный, — сказала Мама. — И если мы будем держать себя как порядочные люди, Карл мигом повеселеет.
Но было уже поздно. Карл так и не повеселел, и от этого нам самим долгое время было совсем невесело. Носильщики наши вернулись в лагерь, и мы видели, как они, да и все остальные африканцы, пошли туда, где в тени деревьев лежала голова носорога. Все молчали. Только свежевальщик не скрывал своего восторга, увидев у нас в лагере такую добычу.
— М'узури сана, — сказал он мне, измеряя рог растопыренными пальцами. — Кубва сана!
— Ндио. М'узури сана, — согласился я.
— Это бвана Кабор его убил?
— Да.
— М'узури сана…
— Да, — подтвердил я. — М'узури сана. Свежевальщик оказался единственным джентльменом среди нас. Мы старались никогда не соперничать на охоте. Карл и я уступали друг другу лучшие места. Я искренне любил его, а он вообще был чужд эгоизма и всегда готов на самопожертвование. Я знал, что стреляю лучше Карла, да и на ногу я легче его, а все же моя добыча ничто перед его трофеями. У меня на глазах он сделал несколько невиданно скверных выстрелов, а я за все время осрамился лишь дважды — когда стрелял по той газели и еще по дрофе на равнине, но все-таки Карл всегда брал надо мной верх. Сначала мы над этим подшучивали, и я не сомневался, что возьму реванш. Однако мне это не удавалось. И вот теперь, охотясь на носорога, я решил попытать счастья на новом месте. Мы отправили Карла за мясом, а сами двинулись туда.
Карла мы не обижали, но и не баловали — и теперь он все-таки затмил меня. И если бы только затмил, это бы еще куда ни шло! Но после его удачи собственный носорог казался мне таким жалким, что я не мог теперь украсить его головой свой дом в городке, где мы оба жили. Успех Карла зачеркнул все мои достижения. Мне оставалось лишь вспоминать об отличном выстреле, этого ничто не могло у меня отнять, но слишком уж хорош был выстрел, и я знал, что рано или поздно начну сомневаться: а вдруг это всего лишь случайная удача и для моей самоуверенности нет никаких оснований? Да, Карл всех нас заставил призадуматься. Теперь он писал письмо в своей палатке, а мы со Стариком сидели под тентом и обсуждали план дальнейших действий.
— Так или иначе, он уже подстрелил носорога. Это сбережет нам время. Но теперь вы не сможете ограничиться сегодняшней добычей.
— Да.
— Отсюда нам лучше убраться. Тут что-то неладно. Друпи говорит, что знает отличное место, — туда три часа езды на грузовике и еще около часа ходьбы. Мы можем отправиться сегодня вечером налегке, потом отошлем грузовики обратно, а Карл пусть едет с Дэном в Муту-Умбу и там охотится на сернобыка.
— Прекрасно.
— Кроме того, у него есть шансы сегодня вечером или завтра утром приманить леопарда на тушу носорога. Дэн говорит, что слышал рычание. А мы постараемся убить носорога в тех местах, о которых говорит Друпи, и потом вы все втроем будете охотиться на куду. Надо, чтобы на это осталось побольше времени.
— Ладно, так и сделаем.
— Если даже сернобык вам не попадется — это не важно. Рано или поздно случай представится.
— Если даже и не представится — наплевать. Я согласен. С сернобыком можно подождать. А вот куду я очень хочу добыть.
— И добудете. Можете не сомневаться.
— Хоть бы одного, только одного, но зато хорошего! Плевал я на носорогов, на них только охотиться удовольствие, а так на что они мне? И все-таки хотелось бы убить такого, чтобы он был не хуже, чем у Карла.
— Ну, разумеется.
Мы изложили свой план Карлу, он сказал:
— Ладно, будь по-вашему. Желаю вам убить носорога вдвое больше моего.
Видно было, что он говорит искренне. И настроение у него улучшилось, как и у всех нас.
Примечания
1 Сказки (франц.)
2 Свеж и румян, как в день сраженья (франц.)
3 У африканских носорогов два рога — передний большой и позади него второй, значительно меньший.
| Предыдущая страница | Оглавление "Зеленые холмы Африки" | Следующая страница |
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"