Грегорио Фунтес о Хемингуэе

Фактически все, кто работал у Хемингуэя, отзываются о нем добрым словом. Но Грегорио превзошел всех. Он говорит: "Я Папу любил, души в нем не чаял", что для кубинца при его machismo — мужской фанаберии и мнительности (как бы чего не подумали) — признание не из легких.

Не всегда, однако, в отношениях между двумя бывалыми мореплавателями царила тишь да гладь. Случались и бури.

Самая памятная бушевала целый день и чуть было не разлучила их.

Хемингуэй тогда, не разобравшись, грубо прореагировал на разговор, состоявшийся у Грегорио со шкипером катера, пришвартованного к борту "Пилар". Грегорио счел это вмешательство "плевком в душу". Он был глубоко оскорблен и потребовал, чтобы Хемингуэй рассчитал его. Хемингуэй в негодовании удалился, хотя вскоре вернулся, надеясь уладить инцидент. Он возвращался то ли три, то ли четыре раза. И каждый раз опрокидывал стаканчик вместе с оскорбленным Грегорио, который в конце концов решил остаться. "Чтобы Папа не уехал с Кубы и не сжег финку, яхту и все, что он собирался сжечь", — рассказывает Грегорио. Случай этот для него — хоть и досадный, но мелкий эпизод в их многолетней дружбе. Просто "у Папы тоже иногда бывали заскоки".

"Мы стояли у причала гаванского Международного клуба. К нам пришвартовался катер каких-то буржуев, из этих, у кого денег куры не клюют. Когда Папа поднялся на "Пилар", я увидел, что он немного перебрал. Это он был у этих типов на катере, и они ему настучали, что я отдал нашу рыбу каким-то рыбакам. Я и правда отдал часть нашего улова, но я всегда так делал, потому что Папа сам этого хотел — по доброте души, а я считал, что правильно, ведь люди эти были наши друзья. Рыбаки то есть. А эти с катера увидели и донесли ему. Он ко мне подходит и нехорошо так спрашивает: "Ты отдал рыбу?" "Да, — отвечаю, — и вы знаете, что я вам во вред никогда ничего не делал. А коли вы так все повернули, чего судить да рядить. Заплатите мне, что должны, — я с этой работы ухожу". Папа очень разозлился. Ну и давай, говорит, и проваливай, скатертью дорога. Повернулся и пошел. Ушел он часов в одиннадцать утра, а этак в час пришел обратно. "Пошли выпьем", — говорит. "Пошли", — отвечаю. Я сидел на "Пилар", ждал, что он принесет мне расчет. Мы сошли с яхты и отправились в Международный клуб, в бар. Выпили. Он спрашивает: "Ты настаиваешь на своем решении?" — "Настаиваю". — "Ну что ж, воля твоя..." И ушел. Вернулся в три часа. Еще выпили. Еще раз про то самое спросил. Опять ушел. Вернулся в полшестого. Выпили в баре — теперь молчком. Потом выпили на "Пилар". "Ты окончательно решил?" — "Я должен уйти, Папа. Ты здорово обидел меня, Папа". — "Не говори так, не говори больше об этом". Мы смешали себе еще по порции. "Ладно, Папа, это все мелочи", — говорю ему. "Да, ты прав, отвечает. И добавил: — Послушай, что я тебе скажу. Я прошу у тебя прощения. Но если ты меня не простишь и уйдешь, я сожгу "Пилар", и сожгу финку, и уеду с Кубы, и никогда не вернусь".

В этом месте своего повествования Грегорио рассказывает, что у Папы из глаз выкатились две "больших, как фасолины", слезы. Наступил момент примирения, за что тут же было выпито еще по порции.

"Рано или поздно мы с тобой всегда соглашаемся", - говорит Томас Хадсон (Хемингуэй) Антонио (Грегорио) в "Островах в океане", самом автобиографическом из его романов.

"Хемингуэй на Кубе" - Норберто Фуэнтес