По следам Хемингуэя: Куба
28 марта 1928 года Хемингуэй писал своей новой жене Паулине с борта почтового теплохода «Орита», вышедшего из Ла-Рошели: «Мы уже пять или десять дней на пути к Кубе… Иногда я задумывался, что мне делать с остатком моей жизни, и теперь знаю — я должен попытаться добраться до Кубы».
Хотя это письмо было всего лишь жалобой на медленное продвижение и отсутствие комфорта на борту «Ориты», оно было на редкость пророческим. Через 12 лет с помощью Марты Геллхорн, своей третьей жены, Хемингуэй купит дом в деревне недалеко от Гаваны, в котором он проживёт следующие 20 лет, — это место станет самым долговременным его домом за всю жизнь. Я никогда не бывал на Кубе, пока Хемингуэй не заманил меня туда в августе и сентябре, в самые жаркие месяцы года и начале сезона ураганов.
* * *
В гаванском аэропорту имени Хосе Марти реактивные самолёты взмывают в воздух над сверкающим фасадом новенького терминала с кондиционером, а я стою на автомобильной стоянке, где нет никаких кондиционеров, жара 34 °С, и я прислонился к грузовику, чтобы найти хоть чуточку тени.
Мои чемоданы в такси, задняя часть которого перекошена — наш водитель меняет спустившее колесо. Машина выглядит очень неприлично, напоминая задравшего лапу пса.
Чтобы почувствовать, какой была Гавана во времена Хемингуэя, достаточно одного взгляда на этот видавший виды, но красивый оранжевый «плимут», который вышел из ворот завода в 1951 году — том самом, когда Хемингуэй писал «Старик и море». Хотя у этого экземпляра русский мотор 1960 года выпуска.
Когда мы наконец выехали со стоянки и оказались на широком пустом шоссе, ведущем от аэропорта, практически первое, что я увидел, — это большой рекламный щит бара «Флоридита» с физиономией Хемингуэя, дарящего нам широкую, хоть и не слишком убедительную, приветственную улыбку.
Я откидываюсь на кожаное сиденье машины и блаженно вздыхаю в предвкушении. Долго ждать не приходится. На полпути к Гаване с нами снова случается беда. Раздаётся глухой удар под моим сиденьем, и «плимут» страдальчески прыгает, поскольку заменённая шина разлетается в клочья. Машина скребёт ободом по шоссе, пока не тормозит у автобусной остановки, где собралась толпа ожидающих.
Как ни странно, никто не обращает на нас внимания. Не забавляется, не беспокоится, даже не злорадствует. Наверное, такое случается здесь постоянно. Автобус, прибывший через минуту, полностью игнорирует оранжевый «плимут», стоящий задом наперёд посреди шоссе. Общественный транспорт такого вида я никогда не встречал.
Автобус похож на хижину примерно 50 футов длиной, причём оба конца выше, чем середина. Отсюда, полагаю, происходит местное прозвище для таких автобусов — верблюды. Изрыгнув облако чёрного дыма, автобус отъезжает прочь, оставляя нас наедине с перспективой добираться до Гаваны на трёх колёсах. Целых шин поблизости не найти, поэтому я перебираюсь в другое такси — на этот раз «шевроле» 1957 года выпуска и, скрестив пальцы, двигаюсь к Гаване. Старая Гавана, что около порта и мощных испанских колониальных фортов и дворцов, представляет собой впечатляющее зрелище, тем более что её внимательно и заботливо реставрируют. И очень жаль, потому что облезлые и пятнистые фасады больше бы подошли духу этого жаркого и влажного города.
Найти здесь следы Хемингуэя проще простого. Эпицентром является гостиница «Амбос Мундос», находящаяся на углу улиц Обиспо и Меркадерес в самом сердце старого города. На стене висят две памятные доски — одна посвящена Эрнесту Х., который останавливался здесь во время многочисленных поездок в 1930-е годы, а вторая — Джорджу Вашингтону Хелси, который открыл первую студию дагеротипов на Кубе в этом самом месте. Лично я никогда о нём не слышал. Наверное, это судьба многих, кто делит стену с Эрнестом Миллером Хемингуэем.
Рассказывают, что номер, в котором Хемингуэй начал писать «По ком звонит колокол» в 1939 году, находится на пятом этаже гостиницы «Амбос Мундос». (Майкл Рейнольдс, один из биографов Хемингуэя, оспаривает это, утверждая, что в то время Эрнест был уже так знаменит, что использовал эту гостиницу для связей с общественностью и одновременно снимал номер в гостинице «Севилла Билтмор», где мог спокойно писать.) Так или иначе, лично я предпочитаю думать, что именно в номере на пятом этаже «Амбос Мундос» он написал слова, которые стали ключевыми в его лексиконе относительно мгновений после соития. Когда Роберт Джордан спрашивает Марию: «А ты чувствовала, как земля поплыла?» Может, всё дело в том, что я романтик и живу в соседнем номере — 509-м. Мой внимательный гид-кубинец, которого зовут Эрнесто и который в отличие от своего почти что тёзки предпочитает «Битлов» корриде, ведёт меня в маленький бар под названием «Ла Бодегита дель Медио». Он уверяет, что этот бар старый, с устоявшейся репутацией, традиционный и достаточно шумный, чтобы побороть мою сонливость после перелёта из-за разницы во времени. Коронным напитком бара является mojito (мохито) — смесь рома, сока лайма, сахара, мяты и льда. Напиток резкий и освежающий, сразу хочется повторить. В этом маленьком душном помещении играет оркестр, вовлекая смущённых иностранцев в непрерывное ритмичное покачивание, в котором, как мне кажется, кубинцы пребывают постоянно.
Протиснувшись к бару, я с удовольствием обнаруживаю там не только chicharrones, лучшие свиные шкварки по эту сторону от Хаддерсфилда, но также и подтверждение качества этого заведения. Там, над бутылками, написано теперь таким знакомым кудрявым почерком одного из самых знаменитых завсегдатаев баров XX века: «Мой мохито в «Ла Бодегите», мой дайкири в «Эль Флоридите». Эрнест Хемингуэй»
Все стены бара, стойка и даже барные стулья сплошь покрыты надписями менее известных литераторов. Комуто даже удалось добраться до с виду недостижимой части стены на высоте 20 футов, чтобы внести свой, явно таких трудов не стоящий вклад: «Джордж, жирный ублюдок». Позднее в верхней комнате над баром, с открытым балконом и намёком на лёгкий ветерок, я пробую свой первый кубинский ужин. В жареной свинине трудно найти экзотику, но прожаренные оладьи, которые готовятся из бананового пюре, хрустящий сладкий картофель и смесь чёрных бобов и риса, которую здесь называют moriscos — мавры и христиане, — нечто новенькое и заслуживает похвалы. К моменту своего возвращения в номер гостиницы «Амбос Мундос» я напрочь забываю, как я сюда добирался и где началось моё путешествие, продлившееся 23 часа. Вскоре мне уже слышатся трубные звуки корриды, высокий смех и стук пишущей машинки, доносящиеся из соседнего номера. Мне снится мой первый кубинский сон.
* * *
Пока я вожусь со своим ключом, женщина с длинными ногами и золотистыми волосами проходит мимо меня и скрывается в соседнем номере, номере Хемингуэя. Даже после смерти его сексуальный магнетизм не оставил его. Позднее, после скудного завтрака, но прекрасного вида с крыши гостиницы, я осознаю, что за два доллара я тоже могу посетить номер, где когда-то останавливался Хемингуэй.
Смотреть там особенно не на что. Эсперанца, женщина с длинными ногами и золотистыми волосами, которая присматривает за номером, показывает на кровать в нише. Это не та самая кровать, но лампа в стиле ар-деко та же, при её свете Хемингуэй лежал на кровати и, возможно, наблюдал за ней, летающей по комнате, после слишком продолжительного вечера в барах.
В центре комнаты стоит древняя машинка «ройял», замурованная под пластиковым чехлом, подобно реликвии какого-то давно умершего святого. Эсперанца, стуча каблуками по прохладному кафельному полу, подходит к окну и открывает его, впуская душный поток тёплого, затхлого воздуха и демонстрируя мне «знаменитый вид». «Комнаты с северо-восточного угла гостиницы «Амбос Мундос» в Гаване, — писал Хемингуэй в Esquire в 1943 году…
…выходят на север, на старый собор [они всё ещё туда выходят], вход в гавань [точно] и море [это не совсем так, уродливый квартал жилых домов с жёлтыми пластиковыми цистернами для воды, построенный с той поры, загородил море], а на востоке — на мыс Касабланка, крыши всех домов, расположенных между, и просторы залива [учитывая длинную цепь испанских укреплений, вид вряд ли мог сильно измениться с начала XVII века]. Если вы спите ногами на восток, то солнце, восходящее над Касабланкой, будет светить вам в лицо через окно и разбудит вне зависимости от того, где вы провели ночь.
Одно мне всегда нравилось в Хемингуэе — он никогда не жаловался на похмелье. Никогда не позволял предыдущей ночи испортить радость следующего утра.
Эсперанца закрывает окно комнаты 511 и извиняется, что сохранилось так мало памятных предметов. Когда-то здесь находились его сапоги 11-го размера, несколько его пальто и очки, но сотрудники музея Хемингуэя в Сан-Франсиско-де-Паула всё забрали.
* * *
Посёлок Сан-Франсиско-де-Паула расположился на холме в девяти милях от города. Это отнюдь не фешенебельный пригород Гаваны, но ведь и гостиница «Амбос Мундос» тоже не числится среди лучших отелей города. Возможно, с возрастом Хемингуэю стало нравиться, что его поят и кормят люди, живущие в роскошных виллах, но как писатель он предпочитал жить ближе к простому народу.
Подъезд к воротам его виллы под названием «Финка Вихия» («Обзорный пункт») находится в стороне от шумной дороги, где расположены основные местные бары, включая «Эль Брилланте», куда частенько захаживал Хемингуэй. По сторонам от дороги, ведущей к вилле, выстроились скромные деревянные дома, которые вряд ли сильно изменились с времён Хемингуэя. Фасад одного из этих домов в буквальном смысле только что развалился, и когда я прохожу мимо, там уже собралась небольшая толпа. Все стараются поставить стену на место, чем-то подпереть. Это действо сопровождается шумными спорами, бурной жестикуляцией, а также добрым юмором, и мне кажется, я понимаю, почему Хемингуэй предпочитал улицы Сан-Франсиско-де-Паулы званым ужинам в Мирамаре. Дом, который нашла по небольшому объявлению в газете его третья жена в 1939 году, был передан Хемингуэем кубинскому правительству, когда он решил покинуть приютивший его остров через 20 лет, после революции Кастро.
За домом следят с большой заботой. Каждый предмет внесён в каталог и находится по возможности там же, где он находился при жизни Хемингуэя. На полках всё ещё стоят 9000 его книг, с каждой из них стирает пыль преданный обслуживающий персонал. Посетителей не пускают в дом, двери и окна хоть и распахнуты, но огорожены верёвками.
Призрак Хемингуэя сегодня в шаловливом настроении. Чтобы произвести съёмки, некоторых из нас пропускают через кордон в святая святых. Мы замолкаем. Комната выглядит так, будто Хемингуэй вышел всего пять минут назад. Я обращаю внимание на кресло, обитое тканью с абсолютно немужскими узорами из листьев и цветов, и пытаюсь отослать своё воображение на 40 лет назад: посадить в это кресло Хемингуэя, самому сесть напротив и смотреть, как он наливает большую порцию джина «Гордон» из бутылки с подноса (он всё ещё здесь вместе с бутылками), — но тут мою фантазию нарушает грохот, за которым следует испуганный вдох. Наш старательный, осторожный, а теперь ещё и смертельно напуганный режиссёр столкнул изделие из венецианской керамики, и осколки лежат у его ног. Шок, ужас, извинения. Мы ждём, что нас немедленно отправят восвояси.
Куратор читает нам суровую лекцию, но, к счастью, признаётся, что это изделие уже было однажды разбито. И сделала это Раиса Горбачёва. Наш режиссёр, неожиданно попав в такую компанию, немного успокаивается. О любви Хемингуэя к животным, живым и мёртвым, говорит всё вокруг: от висящих на стене в столовой чучел голов импалы и лесной антилопы до скальпа льва из Африки, маринованных ящериц в ванной комнате и книг о кошках около кровати. В Финке жили пятьдесят семь кошек, причём в имени каждой обязательно встречалась либо буква «с», либо «з»: Псих, Кристи, Экстази, Казино, Толстяк, Злючка. У Хемингуэя была теория, что таким образом они лучше слышат и различают свою кличку. Бойз, самый испорченный кот из всей компании, насколько мне известно, был единственным живым существом, которому Хемингуэй разрешал присутствовать в комнате, где он писал. Единственным, не считая его любимца — пса по имени Блэк Дог.
В Финке мне больше всего понравилась ванная комната рядом с кабинетом. Оттуда открывается лучший вид.
Посетителей в дом не пускают во всём доме — панорама Гаваны на фоне моря, которой удобнее всего наслаждаться, сидя на унитазе. Там также хранится летучая мышь в формалине и комплект ручных весов, а рядом с ними — нечто глубоко личное, позволяющее ближе узнать этого человека — таблица его веса, накорябанная карандашом прямо на стене вместе с разъяснениями: «17 дней на диете, 5 выпивок», 203 фунта, «после китайского ужина», а напротив одной цифры — «в тапочках и пижаме».
тот был настолько высок, что не помещался ни на одной кровати в Финка Вихия
К этому моменту туристические автобусы перегораживают подъездные дорожки и группы датчан, немцев и итальянцев окружают дом. Мы выскальзываем через сад, чтобы поснимать «Пилар», 40-футовый катер, который Хемингуэй купил в 1934 году и оставил по завещанию своему лодочнику Грегорио Фуэнтесу. Грегорио всё ещё жив, ему 101 год, он передал лодку правительству, которое решило, что её следует хранить здесь же, рядом с домом. Она уныло стоит на бетонном основании под деревянным навесом, окружённая с трёх сторон качающимся на ветру бамбуком.
Снимать здесь затруднительно. Ко мне относятся так, как отнеслись бы к кубинцу, который вздумал бы покатать ся на роликовых коньках в Вестминстерском аббатстве. Они явно сомневаются, стоит ли вообще пускать меня на палубу, но в конечном итоге соглашаются разрешить мне подняться на борт, если я предварительно сниму обувь.
Когда я пытаюсь сесть в парусиновое кресло, меня останавливают вопли ужаса, и я вынужден прекратить попытку, не донеся зад до сиденья. Немного обидно, что эта крепкая, практичная, с корпусом из орехового дерева рабочая лодка закончила свои дни в роли предмета, к которому нельзя прикоснуться, и стоит на холме в девяти милях от моря. Но, полагаю, такова цена славы. Каждый вечер я нахожу на своей кровати в номере гостиницы фигурку из полотенца и записку от девушек, которые убирают в моём номере. Вчера полотенце было довольно искусно свёрнуто в галстук-бабочку, а в узел подсунута туалетная бумага, чтобы он казался больше. Сегодня это сердце, а на лежащем рядом листке бумаги написано: «Сэр Майкл, хорошей вам ночи. Ваши горничные Лилиан и Айрис».
Пожелание «хорошей ночи» в старой Гаване можно трактовать самым разным образом. Это не тот город, где рано отправляются в кровать, прихватив с собой хорошую книгу. Улицы полны самых разнообразных соблазнов, большинство из которых озвучиваются особым шёпотом.
Это резкое шипение — обычная вещь среди местных, но если таким образом обращаются к иностранцу, оно может означать всё, что угодно, — от услуг гида и монеты с портретом Кастро до сигары и женщины. Я не курю, нумизматика меня никогда не интересовала, так что я оказываюсь в крайне уязвимом положении.
* * *
Несмотря на то что Куба находится в 90 милях от США, остров практически пребывает в новостном вакууме. В некоторых гостиницах работает СNN, но я не нашёл в продаже никаких журналов или газет на иностранном языке. Существует лишь одна кубинская газета — Granma. Это название напоминает о яхте «Гранма», с борта которой на Кубу высадились Кастро и Че Гевара в декабре 1956 года, после чего они начали бороться с правительством Батисты и свергли его в 1959 году.
Granma продают самые разные люди, включая того типа, который обратился ко мне у гостиницы:
— Granma?
— Нет, спасибо.
— Ну так пошёл к чёрту.
Неотразимо!
Уже 33 °C, а температура всё поднимается. Влажность, должно быть, достигла 100 процентов. Бродить в такую погоду по улицам не самая лучшая идея, и я с облегчением узнаю, что по графику нам предстоят сегодня съёмки в помещении — на сигарной фабрике «Корона». Облегчение, однако, сменяется разочарованием. Хотя небольшой магазинчик, где в обмен на кредитные карточки выдаются изящно упакованные коробки с сигарами, оборудован кондиционером, огромная фабрика за ним этих благ лишена. И поскольку фабрика куда более интересный объект, чем магазин, надежда скрыться от духоты тает.
Однажды мне довелось посетить конвейер, где вручную производилась окончательная обработка шоколада для всемирно известного лондонского магазина. Ручная обработка заключалась в том, что две пожилые дамы, выждав, когда шоколад появится из глазировочной машины, обмакивали скрюченные артритом указательные пальцы в жидкий шоколад и изображали на шоколадках загогулину. Что они делали со своими пальцами в промежутках между появлением новых шоколадок, так и не удалось выяснить.
Некоторые верят, будто бёдра кубинских девственниц являются неотъемлемой частью производства сигар, но в длинной открытой комнате, где рядами сидят 250 работников, я не заметил ни признаков операций ниже пояса, ни большого количества девственниц.
В глубине комнаты находится сцена. На столе установлены микрофоны, а на мольберте сбоку — плохо скопированный портрет Че Гевары. Разумеется, он курит большущую сигару.
Время от времени происходят чтения вслух, дабы подбодрить работников. Пока мы там находимся, дама призывает к повышению выпуска сигар с помощью отрывка из «Старика и моря».
Рабочим сравнительно неплохо платят. Если вы в состоянии скрутить 170 сигар за смену, то вы можете заработать 300 песо, или 19 долларов, за две недели. Сравнения ради: врач или государственный служащий получает столько же за месяц.
Вся ирония в том, что сигары, которые производит коммунистическая Куба, являются одним из символов безудержного капитализма и находятся люди, готовые заплатить 100 долларов или даже больше за скрученную вручную кубинскую сигару. То есть потратить на сигару столько, сколько получает скрутивший её рабочий за два с половиной месяца. Или столько, сколько зарабатывает обучающий детей этих рабочих учитель за пять месяцев.
* * *
Всё ещё очень жарко, к тому же ветер теперь дует на восток и разносит по городу едкую серную вонь от химического завода около пристани.
Как обычно, стоит нам только выйти из гостиницы, как в нашу сторону поворачиваются головы и к нам начинают приставать люди с самыми разными предложениями. Бэзил обозвал Гавану городом вампиров, но, по моему мнению, такое происходит около гостиниц во всех бедных странах, в которых отдыхают богатые туристы. Через две улицы на тебя уже никто не будет обращать внимания. Сегодня продавец Granma, пославший меня по определённому адресу, очень воодушевлён, поскольку у него есть Granma International — издание на английском языке.
Я отсчитываю ему 50 центов за экземпляр и просматриваю газету, пока спускаюсь по улице, непонятно почему названной О’Рейли. Читаю, кто чаще всего приезжает на Кубу: первое место принадлежит канадцам и итальянцам, опережающим немцев и испанцев. Когда в 1930-х годах по улицам Гаваны ходил Хемингуэй, Куба была практически ещё одним штатом США и специализировалась на сахаре, фруктах, консервах и организованной преступности. Всё изменилось после революции Кастро, поддержанной и оплаченной Советским Союзом. В начале 1960-х годов Куба внезапно стала недоступной для американцев, превратившись в пороховую бочку, страну, которая вполне могла привести к началу третьей мировой войны (по непонятным причинам США удержали свою морскую базу в Гуантанамо).
Теперь русские покинули Кубу, а Кастро больше заинтересован в сотрудничестве, чем в конфронтации. Уже существуют 340 отдельных совместных проектов, и только на этой неделе в городе находятся делегации из Мексики, Гватемалы, Норвегии и Испании.
Правительство США не торопится налаживать отношения. Этому мешают те кубинцы, которые сбежали в Америку, когда Кастро конфисковал их земли без всякой компенсации. Они выжидают, живя в комфорте недалеко от Кубы, во Флориде, и настаивают, чтобы давление на Кубу продолжалось. Конгресс идёт им навстречу, сохраняя эмбарго на торговлю с Кубой. Закон Хелмса — Бертона не только запрещает американским компаниям торговать с Кубой, он предусматривает наказания и для неамериканских компаний.
Тем временем местные жители всё ещё ездят в дореволюционных американских машинах, Кастро разрешает хождение доллара, афро-кубинский ансамбль «Олл Старз» («Все звёзды») завоёвывает премию «Грэмми», а американский писатель становится самой большой приманкой для туристов. Бред, да и только!
Присутствие Хемингуэя чувствуется почти всюду. Пятнадцать минут пешком от гостиницы «Амбос Мундос» — или три-четыре дня, если вы останавливаетесь поболтать, — и вы уже под старой неоновой вывеской, около его самого любимого бара в Гаване — «Эль Флоридита». Он мало изменился с тех дней, когда Хемингуэй появлялся там вместе с Эрролом Флинном или Гарри Купером. Хемингуэй пил там часто и часто напивался.
Рядом с собственным портретом, работы американского художника Пирса Волдо от 1929 года.
Хотя мне не позволили сесть в пустом углу, который всегда был и остаётся зарезервированным для Хемингуэя, я сажусь как можно ближе к этому священному месту и понимаю, почему ему нравилось здесь сидеть, спиной к стене, имея великолепный обзор. Кстати, Хемингуэй не просто сидел, он председательствовал. Я также могу понять, почему, будучи знатоком коктейлей, он предпочитал сидеть за стойкой, а не за столиком. Отсюда мне хорошо видно, как бармен наливает, смешивает, трясёт и разливает коктейли.
В романе «Острова в океане» Хемингуэй снова использовал свой любимый приём, представляя самоуничтожение невероятно соблазнительным.
Но в тот вечер Томас Хадсон, уже четыре дня находившийся на берегу, был пьян по-настоящему. Началось это в полдень во «Флоридите»… Константе готовил им двойные замороженные дайкири, они не отдавали алкоголем, но зато выпивший чувствовал себя так, как будто совершал скоростной спуск на лыжах по глетчеру в облаке снежной пыли, а после шестого или восьмого стакана так, как будто совершал этот спуск без каната.
Я никогда не спускался на лыжах по леднику, не важно, с канатом или без оного, поэтому просто сел и заказал то, что оставил бару «Флоридита» в наследство Хемингуэй, а именно — вариант дайкири, известный теперь под названием «Папа Дабл» (сок лайма, немного вишнёвого ликёра, двойной ром, никакого сахара и колотый лёд). Очень скоро, если и не на лыжах, но с ног я слетаю.
После третьего «Папы Дабла» мне становится плевать даже на постоянную череду туристических групп по 40–50 человек в каждой, которых заводят в «Флоридиту», чтобы они сделали снимки и тут же удалились, ничего не заказав.
После четвёртого коктейля я перестаю рыдать при виде футболок с Хемингуэем и бейсболок, сложенных в стопки на другом конце стойки. После пятого я начинаю мило улыбаться мужику, который хочет, чтобы я убрался к чертям собачьим со своего стула, а он бы смог сфотографировать на нём свою девушку.
В общем и целом, я думаю, Папа мог бы мною гордиться. Плохо только, что я умудрился уговорить лишь пять его специальных коктейлей. Его среднее достижение — двенадцать за одно посещение. Хотя ещё всего лишь время ленча. Хемингуэй однажды назвал выпивку «мой лучший друг и самый строгий критик». Я знаю, что он имел в виду. Сегодня днём дайкири — мои друзья, благодаря им пятнистые, облезлые стены старой Гаваны выглядят как новые, а улицы со всеми взглядами, улыбками и приглашающими жестами лишаются своей агрессивной и гнетущей атмосферы и кажутся привлекательными и захватывающими. В этом городе не нужно сдерживаться. Гавана по-настоящему опьяняет.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"