Папоров Хемингуэй на Кубе биография Бюст Хемингуэя

— Но, Хемингуэй, моя студия в вашем распоряжении.
Неужели вы этого не знаете? Я не шучу.
Заходите в любое время...
Эрнест Хемингуэй "Праздник, который всегда с тобой"

Полицейские-регулировщики с тревогой глядели вслед двум автомашинам, мчавшимся по Центральному шоссе в черте города.

Спортивный «форд», за рулем которого сидел длиннолицый седовласый, но далеко еще не старый человек, никак не уступал дорогу «крайслеру». На переднем сиденье этой быстроходной машины, рядом с шофером-негром, восседал огромного роста мужчина в простой спортивной рубашке навыпуск. В одной руке он держал высокий стакан с напитком, а другой жестикулировал, давая указания, как лучше обойти «форд». Давно не бритое лицо улыбалось, глаза светились озорством.

Опасность аварии была велика: машины неслись по скользкому полотну шоссе, недавно покрытому свежим асфальтом Но кого могло волновать автомобильное происшествие и ю время, когда страну нещадно терзал циклоп, носивший нежное имя «Жаннет». Десятый циклон в, году, наиболее устойчивый и свирепый, сотнями уносивший человеческие жизни...

Однако благоразумие полицейского, который регулировал перекресток шоссе и авениды Долорес, заставило его вовремя перекрыть движение.

Обе машины, резко затормозив, встали рядом. Через секунду из окна «форда» высунулась густая белесая, точь-в-точь козлиная бородка. Владелец ее приветливо и чуточку виновато улыбнулся и произнес:

— Простите, мистер Хемингуэй, я не сразу узнал вашу машину.

— Откуда же вам ее знать, если вы ее никогда не видели?

— Как же! Мы не знакомы, но кому здесь не известна ваша машина. Ее всякий знает.

— Так уж и всякий? Я купил ее недавно. А вот вашу бороду действительно знает каждый, мистер Боада.

— Не только я. И Хуан, и все дети селения. Взрослые и ребятишки за десять миль от Сан-Франсиско.

— О, мистер Хемингуэй, извините, я уступаю вам дорогу.

— Нет, уж вы извините. Ваша дорога ведет в ад. Зачем мне туда? Спасибо. Лучше выпейте для храбрости. Джин с кокосовым молоком.— и Хемингуэй поднял с сиденья вместительный термос.

— Насчет хайбола? Нет. я серьезно. Вы слышали, что «Жаннет» несется со скоростью 125 миль в час?

— Да, 125 миль! Но то ветер. Чем он сильнее, тем быстрее иссякнет. А вам это зачем, сеньор Боада? Я ношусь, когда мне хорошо, но ведь я... бессмертный! — и писатель сделал забавную гримасу, а полицейский тем временем поднял кверху жезл.

— Я хотел бы поближе познакомиться с вами, мистер Хемингуэй, и, если согласитесь, сделать ваш портрет.

— А вы приезжайте и...— расслышать конец фразы было невозможно из-за рева клаксонов автомобилей, которые выстроились за «фордом» и «крайслером» длинной торопливой вереницей.

Обе машины тронулись с места одновременно, но ни одна не желала обгонять другую. Водители обходивших их автомобилей чертыхались и, энергично размахивая руками, весьма выразительно стучали по своим головам. Взаимное доказательство вежливости «форда» и крайслера» длилось с добрую минуту, пока наконец ••форд» не дал полный газ, весело взлетел на горку и скрылся за поворотом.

Эту сцену знакомства кубинского скульптора Фернандо Боады с Эрнестом Хемингуэем я позволил себе нарисовать, или, как выразился бы криминалист, «восстановить на основании показаний» Боады и шофера Хуана, с тем чтобы тут же рассказать о том, как состоялось мое знакомство с владельцем «форда».

Как-то в жаркий субботний полдень я завернул в бар «Флоридита». Расставшись с сотрудником Академии паук Кубы, который в свое время, как и Эрнест Хемингуэй, был здесь завсегдатаем, я решил в прохладной тишине бара сопоставить, спокойно осмыслить и записать ставшие мне только что известными новые факты из жизни писателя.

Место у стойки (налево, второе от стены), которое постоянно занимал Хемингуэй, было свободным. Усевшись, заказываю рюмку дайкири, любимого коктейля Хемингуэя из рома, сахара, лимонного сока и крошеного льда. Вокруг слышится приглушенный говор, каждый посетитель занят своим. Быстро мелькают ловкие, умелые руки бармена. А рядом с пьедестала, в вечном безмолвном красноречии, смотрит на меня бюст писателя — единственный скульптурный портрет, выполненный с натуры при жизни Хемингуэя.

Обстановка удивительно располагает, и я легко уношусь в те времена, когда во «Флоридите» бывал Хемингуэй, и мне кажется, что образ его становится более осязаемым, расцвечивается красками.

— Давно этот бюст здесь? — спрашиваю бармена, когда тот убирает пустую рюмку для шампанского, в которых обычно подают дайкири, заменяя ее другой, до •краев наполненной ароматно-матовым коктейлем.

— Конечно! Сколько смеху бывало... Если кто-либо ему не нравился, он показывал на бюст и говорил: «Иди потолкуй с ним. Этот тебя сразу поймет. С ним ты сговоришься».

— Должно быть... Он известный кубинский скульптор. Фернандо Боада. Раньше жил в том же селении, что и Хемингуэй. Сюда, к нам, приходит редко. Садится и молчит. Посидит час-другой и, не попрощавшись, уходит. А сейчас что-то давно не был...

«Елки-палки! Карамба! Столько раз видел бюст и здесь и в Кохимаре, а не подумал, что у портрета должен быть автор»,— укоряю себя и нечаянно вслух произношу:

— Я пишу о жизни Хемингуэя на Кубе. Боада мог бы и мне многое рассказать.

— Сомневаюсь,— бармен пожимает плечами.— Боада tiene pocos amigos [ Человек, у которого мало друзей, бирюк (исп.)]. Говорят, после смерти жены...

Я прошу у бармена счет, поспешно глотаю до ломоты в зубах холодный дайкири, расплачиваюсь и отправляюсь на поиски Боады. Вдоволь напетлявшись по улочкам дальней окраины Сан-Франсиско-де-Паула, я подъехал к решетчатым железным воротам и бесконечно долго нажимал на кнопку звонка. Ответом мне была лишь насыщенная пряными запахами цветов тишина.

В глубь сада, плотно обступившего жилой дом, уходила асфальтированная, чисто выметенная аллея. «Дом обитаем»,— отметил я и стал изучать сад. Его окружал невысокий, сложенный из грубо отесанных камней забор. Обе половинки решетчатых ворот, поддерживаемые массивными белыми столбами, аккуратно выкрашены в зеленый цвет. Столбы эти убраны под причудливые козырьки, покрытые красной черепицей и увенчанные двумя фонарями, которые когда-то, в прошлом столетии должно быть, освещали по ночам улицу одного из испанских городов. Над щелью почтового ящика — кнопка, чуть выше, на створе ворот, дощечка с надписью «Е1 Paraiso» — «Рай».

Мне подумалось, что «в раю», должно быть, так мало живых душ, что некому ответить на мои настойчивые звонки. Из-под куста невысокого кактуса на столб взобрался огромный красный муравей. Он очень быстро полз вверх. Я загадал: если насекомое доползет до кнопки, значит, в доме никого нет,— я сажусь в машину и уезжаю. Но муравей резко свернул, исчез за выступом. И в это самое мгновение из дома на аллею вышел человек. Я хлопнул в ладоши. Обитатель «Рая» быстро повернулся и весьма проворно направился к по ротам.

— Это я. Входите, пожалуйста, — лицо хозяина «Рая» не выражало ничего особенного. Во всяком случае, ни малейшего намека на отчужденность. Следы усталости — не более.

Вхожу и представляюсь. Усталость разглаживается, в глубине глаз возникает удивление. Мы молча идем к дому. Солнечный луч срывается с гладкой поверхности карарского мрамора. Я прищуриваюсь и останавливаюсь у края аллеи. Таинственная улыбка застывшего навек неповторимо прелестного лица приковывает мое внимание. Слева дорожка, а в конце ее в зеленом обрамлении из веток молодой араукарии — обнаженная женщина. Жду, что она сейчас вскрикнет и в стыдливом жесте опустит руки. Но молодое мраморное тело ее невозмутимо продолжает наслаждаться освежающими струями, льющимися из воображаемого душа.

У входа в дом величественная, серого мрамора фигура святого Франсиска. Такое впечатление, что тяжелые каменные веки вот-вот приподнимутся и приветливые глаза святого из Ассизи заискрятся светом и умом.

До приезда в дом Боады я видел некоторые из его работ. Особенно глубокое впечатление оставил скульптурный ансамбль, украшающий ту часть гаванского кладбища, где похоронены спортсмены, в свое время прославившие Кубу. Мощная, напряженная фигура атлета. Лицо его дышит полным отрешением. Он познал то высокое и ценное, что дороже человеческой жизни. Над атлетом склонилась в скорби Родина-мать.

В городе Колон, провинция Матансас, внимание каждого приезжего привлекает пятитонная скала белого мрамора — оригинальный монумент-памятник. Нежные контуры женского тела, раскинутые, словно крылья, руки — символ молодой Республики. За нее отдали в 1871 году жизнь восемь студентов. Великолепны их горельефные портреты.

Фернандо Боада с детства испытывал непреодолимое влечение к искусству, но родители уготовили ему «карьеру» электромонтера. Только в зрелом возрасте Боада заканчивает Национальную школу (академию) живописи и скульптуры «Сан-Алехандро», затем много путешествует, совершенствуя свое мастерство в Европе и Америке.

Наиболее точную характеристику скульптору, на мой взгляд, дал известный кубинский художник и критик Рамон Лой: «Как человек высокой эмоциональной возбудимости, Боада не создает свои модели по заранее составленному кредо. Он предпочитает вдохновение, приходящее во время созерцания моделей, а чувства, которые они в нем пробуждают, диктуют форму и стиль произведения, достигающего таким образом наивысшей силы экспрессии».

После того как я осмотрел работы скульптора, установленные в саду и мастерской, мне стало ясно, что Боада искусный портретист.

— Превосходная экспозиция, особенно те работы, что установлены в саду,— говорю я.— К названию «Рай» можно смело добавить и надпись — «Музей Боады».

— Все здесь, от первого удара лопатой и до последнего удара по гвоздю, сделали вот эти руки,— и Боада, которому, должно быть, давно за шестьдесят, протягивает мне сильные выразительные ладони. И они говорят о прожитой им жизни, мне кажется, даже больше, чем лицо художника.

— Вы довольны своей судьбой, Фернандо? — спрашиваю я. Вопрос не застает скульптора врасплох.

— Я отвечу словами Гёте,— говорит он, не задумываясь.— Помните в «Вильгельме Мейстере»: «Неблагоразумен тот человек, который посвящает себя делу или профессии без любви. Он не может и не должен иметь ничего иного, кроме разочарований и страданий. Однако тот, кто родился с наклонностями к определенной специальности, находит в ней прелесть своего существования».

Пока я записываю ответ Боады, хозяин ждет, но тут же спрашивает:

— Скажите откровенно, ведь не только желание увидеть мои работы привело вас сюда?

Откровенно объясняю, что главная причина моего приезда — желание узнать что-либо новое о Хемингуэе, об их дружбе.

— О! Это было замечательно! —хозяин «Рая» оживляется.— Мы познакомились с Хемингуэем на Центральном шоссе,— и Боада рассказывает уже знакомую нам историю.— Я, знаете, выждал день, приготовил глину и без предварительного звонка отправился в «Ла Вихию». Молодой мулат, который встретил меня у порога, любезно предложил подождать, но вскоре вернулся и провел на второй этаж Башни, что стояла рядом с домом. Писатель лежал на широком письменном столе, и над ним колдовал массажист.

— Должно быть, Марио Санчес-Кид, бывший чемпион Кубы в среднем весе. Они частенько боксировали с Хемингуэем,— говорю я.

— О! В тот день Хемингуэю было не до бокса. Он плохо себя чувствовал, хотя и без конца шутил. Когда я разложил глину на столе, он сказал: «Никак надгробную плиту решили сделать? Хемингуэй в натуральную величину на собственной могиле...»

«Уверяю вас, в этом не было бы ничего интересного,— ответил я.— Меня волнует, как и многих других, ваша голова... выражение вашего лица».

В это время вмешался Марио. Он властным голосом потребовал: «Папа, расслабьтесь. Совсем, ну совсем! Сейчас, еще минута, закончу спину».

А писатель продолжал: «Так вы собираетесь лепить бюст? Ну тогда, чтобы правильно разглядеть мою голову, вам тоже надо бы лечь на стол...»

«...а чтобы разглядеть и разгадать выражение моего лица, вам непременно надо столько же выпить.— И тут же велел Рене, тому самому мулату, который встретил меня и в ту минуту готовил Хемингуэю напиток: — Приготовь сеньору скульптору то, что только ты умеешь, и помни — от этого зависит моя слава».

Когда я ответил, что вовсе не пью, Хемингуэй приказал принести итальянскую сельтерскую воду.

— А сколько времени длился сеанс? — спросил я Боаду.

— Первый — не более двух часов. Во второй и последний раз Хемингуэй чувствовал себя еще хуже Это волновало меня, ибо не могло не отразиться на портрете. Мы работали в тот день немногим больше часа.

Второй сеанс состоялся днем 17 ноября 1955 года, на следующий день после вручения Э. Хемингуэю медали почетного жителя Гаваны «Сан-Кристобаль».

Хемингуэй покорно сидел в кресле, не шелохнувшись, хотя ему это было нелегко. Его правая нога была раздута и болела. Из Кохимара к нему приехали рыбаки. Перебивая друг друга, издали начали излагать свое дело. Пальцы мои отрабатывали уже детали, и я внимательно слушал. Мне казалось, что до сути просьбы, с которой пришли рыбаки, было еще далеко, когда неожиданно, но мягко и учтиво Хемингуэй перебил говоривших: «Вам нужны деньги. Вон в том ящичке лежат 200 песо. Ты,— обратился он к старшему,— возьми сколько надо». Тот не двинулся с места. Возникла пауза. Я хорошо знал ее причину. Простой кубинский рыбак в глубине души был благодарен Хемингуэю, но обиделся, что его не дослушали до конца. А на лице писателя появилось какое-то особое выражение. Я невольно подумал: поступил ли бы Хемингуэй точно так же, не будь меня рядом, а руки мои сами собой задвигались еще быстрее. Следовало обязательно поймать это выражение. Передать его словами трудно, но вы посмотрите...

Боада подвел меня к небольшому портрету, сделанному из гипса. Я много раз видел это лицо в бронзе, однако только после рассказа художника мне стало понятно его выражение.

— Вскоре после того как ушли рыбаки,— продолжал Боада.— в «Ла Вихию» приехал давнишний друг писателя, испанец Хосе Луис Эррера и чуть было не испортил мне все дело. Едва заслышав голос друга, донесшийся из патио, Хемингуэй забеспокоился, быстро отставил в сторону стакан, и мышцы его лица в ответ на новое эмоциональное возбуждение стали быстро перестраиваться. Я чувствовал, что Хемингуэй стремится сохранить прежнее настроение, но лицо не повиновалось ему. Оно стало грустным и каким-то виноватым. Я отвернулся, а Хосе Луис, которому, очевидно, уже что-то рассказали домашние, буквально с порога набросился на Хемингуэя с бранью. Мне хорошо запомнилась только одна фраза: «Спеши, спеши потомкам оставить память. Ты скоро умрешь!»

— Я хорошо знаком с Хосе Луисом,— перебил я Боаду.— Добродушный, всегда уравновешенный человек, врач по специальности. Подобный взрыв — не похоже на него.

— И тем не менее это так! Вы бы видели доктора в ту минуту. Весь его испанский темперамент выплеснулся с теми словами. Он при мне осмотрел Хемингуэя. Я глядел в другую сторону, чтобы ничего не видеть. В глазах моих уже дрожало, расплывалось прежнее выражение лица писателя. Я не смотрел на Эрнеста, но все слышал. Оказалось, что Хемингуэй вовсе не простудился, как сам думал. После осмотра Хосе Луис еще долго бранился, увещевая писателя строго-настрого следить за диетой и ни в коем случае не пить более установленной ему нормы — 50 граммов спиртного в день. Хосе Луис тогда обнаружил у Хемингуэя симптомы нефрита и гепатита. Впоследствии оказалось, что Хемингуэй перенес воспалительный процесс в обеих почках. Слегка была затронута и печень.

Через несколько дней я привез в «Ла Вихию» гипсовый слепок бюста. Хемингуэй не поднимался с постели. Работа ему понравилась, хотя особо лестных слов я от него не услышал и отнес это за счет болезни. Жена писателя, мисс Мэри, обратила внимание на неточность линий носа. Потом я их убрал, а несколько позднее, перед самой выставкой, довел детали на лбу и у переносицы, но то выражение, которое я все же сумел схватить в момент прихода рыбаков, осталось.

Мы долго еще беседовали с Боадой. Мне надо было уже спешить, а уходить не хотелось. Ожившие глаза художника, как-то особенно располагавшая обстановка мастерской, воспоминания, столь выпукло дописывавшие образ моего героя, цепко держали меня. Когда мы уже прощались, скульптор подарил мне на память книгу-альбом. На первой странице читаю: «Кому посвящаю я труд, в котором воплощен мой идеал и вложена моя жизнь? Конечно же Кубе, ибо Куба — моя родина, и еще потому, как сказал Марти, что «делать красивой жизнь — значит придавать ей смысл» и «поступает хорошо и верно лишь тот, кто стремится украсить существование людей».

Портрет Эрнеста Хемингуэя, отлитый в бронзе, Фернандо Боада впервые показал публике на персональной выставке, которая открылась в салоне гаванского кинотеатра «Рекс» осенью 1957 года. Бюст Хемингуэя вызвал много споров. Одни хвалили, другим он показался неудачным.

В последний день выставки хороший знакомый, высоко ценивший писателя, владелец большого магазина в Гаване, испанец Хесус Пернас предложил хозяину «Флоридиты», баску Константине Рибалайгуа установить работу Боады в помещении бара, рядом с местом у стойки, где любил сидеть Хемингуэй.

Открытие бюста состоялось в торжественной обстановке, под «святую пятницу», в апреле 1958 года. Под портретом была выведена надпись: «Нашему Эрнесту Хемингуэю, лауреату Нобелевской премии. Его друзья из «Флоридиты». Писатель, найдя благовидный предлог, уклонился от присутствия на этой церемонии, так же как он сделал это и в лень открытия выставки Боады в кинотеатре «Рекс». Хемингуэй был верен себе — он по-прежнему не любил официальных церемоний.

Впоследствии, практически последние три года жизни, Хемингуэй редко посещал бар. Он заезжал во «Флоридиту», лишь когда бывал в хорошем настроении. И тогда непременно, показывая на портрет, заказывал бармену две рюмки и говорил: «Одну мне, другую ему».

Отмечая в 1962 году первую годовщину со дня смерти писателя, рыбаки из Кохимара решили установить памятник Хемингуэю и у себя в поселке, у той самой пристани, от которой «Пилар» столько раз уходил в Мексиканский залив.

С лодок, катеров и баркасов, старых и новых, снимались медь и бронза. Металл доставали, ныряя на дно гавани. Было собрано 400 фунтов, и Боада отлил бюст, который стоит ныне под сводами белоснежной колоннады на берегу залива как символ любви к писателю простых людей, к которым Эрнест Хемингуэй относился всегда с искренним уважением и предельной честностью.

Прост и скромен он, этот портрет: сосредоточенное, чуть насмешливое выражение лица человека, который уверен, что сделал в жизни что-то большое.

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Бюст Хемингуэя