Папоров Хемингуэй на Кубе биография Десять дней и ночей. Вместо послесловия

Нужно в самом деле быть писателем или
человеком Управления общественных работ,
чтобы иметь такую жену, подумал Фредди.
Эрнест Хемингуэй "Иметь и не иметь"

— Костер горел десять дней! Утром мы поднимались в Башню, брали по ящику и шли за дом, туда, где вчера горел костер. Кто-то из нас разгребал золу, подбрасывал листки бумаги, и огонь разгорался,— молодой, круглолицый, с чистыми глазами Давид Фернандес говорил таким же голосом — спокойно, без тени волнения,— каким он только что поведал мне о том, как Хемингуэй, используя свои связи, в трудную для Давида минуту жизни устроил его на работу в пивоварню «Модело».

Давид обычно — и раньше и теперь — проникал на территорию «Ла Вихии» через изгородь собственного дома. Этот смышленый, молчаливый человек, отец троих детей, неоднократно принимал участие в наших долгих разговорах с Рене, Грегорио, Роберто, которые нет-нет да и просили Давида подтвердить то, о чем рассказывали.

Мы сидели на витых железных стульях, под развесистым манго, рядом с террасой у главного входа в дом.

— Мисс Мэри быстро перебирала пачки, спешила, иногда отбирала некоторые письма — чаще те, что были на бланках, откладывала их в сторону. Остальное мы тут же бросали в костер...— Давид говорил, а я не записывал. Не мог... Сознание мое отказывалось воспринимать услышанное.

Внезапно стало тихо и тревожно. Резкие порывы норда вдруг оборвались. Шумевшая в кронах деревьев листва притаилась. Давид умолк, оглянулся по сторонам, сказал еще что-то, но стремительно налетевший шквал унес его слова. Пышные шапки манго, акаций, пальм устремились за вихрем, обсыпав тетрадь, наши головы и плечи сухой листвой, обломками Коры, сучками и пылью.

Первые капли — крупные и гулкие, как брошенная о стенку щедрой пригоршней дробь,— подняли нас на ноги. Рене ждал в гостиной, прикрывал окна.

— В такую погоду Папа любил выходить на террасу, стоял в трусах под дождем, пока не замерзал, потом бежал, оставляя лужицы на полу, под душ и растирался жестким полотенцем.

Усевшись на стул, Рене заговорил о том, как в прошлом, 1966 году в «Ла Вихию» приезжала румынская делегация и как один из ее членов, «которого все звали генералом, прямо на глазах с обеденного стола Папы стащил нож и вилку с монограммами», и что Рене попало на следующий день от министра образования Кубы за то, что он — служащий музея — пытался обыскать «генерала». Рене рассказывал свой «забавный» случай, а я не спускал взгляда с Давида. Мне хотелось убедиться, что я ослышался, хотелось расспросить Рене о том, что Давид рассказал мне про костер, но я не решался…

Да, не решался потому, что мне было страшно, потому что, по мере того как бежали минуты, сказанное Давидом все больше начинало казаться мне правдой.

«Таков Байрон в слишком блестящих письмах и дневниках и, несомненно, в тех благочестиво сожженных компанией добрых друзей записках, об утрате которых, вопреки Пушкину, нельзя перестать сожалеть. Потому что нельзя простить позорно варварское, преступное уничтожение каких-то важных, невосстановимых черт удивительного литературного автопортрета, созданного человеком необычайным, навсегда врезавшим свой след в человеческую память» — вспоминаю сейчас давно прочитанное, но прочно запомнившееся.

Мне неизвестно, каким было пламя от записок Байрона. Ясно одно — оно не могло греть, не могло давать свет и тепло. Таким оно было и от сгоравших архивных бумаг Хемингуэя, которые горели... десять дней...

«Когда утром начинали, он еще не затухал. Мы вставали и, достаточно было расшевелить золу и подбросить бумагу, как она тут же загоралась»,— Рене Вильяреаль.

«Я не выдерживал больше часа и уходил к бассейну»,— Роберто Эррера Сотолонго.

«Конечно, я вовсю старался. Кто после Папы оставался хозяином?» — Хуан Пастор Лопес.

Однако следует рассказать все по порядку, попытаюсь сделать это, начав с конца.

Приглашенные на похороны Хемингуэя в Кетчум еще не успели разъехаться, как был заказан авиабилет на Гавану, и кубинские друзья писателя получили телеграммы от той, которая не хотела возвращаться с Хемингуэем: «Встречайте завтра. Мэри».

Предо мной лежат фотографии... Их шесть. Я не отбирал их. Взял все, что были у фотографа. Других не было сделано им в тот день. У распахнутой двери самолета, на трапе, у трапа, с друзьями на аэродроме... Улыбки налево, улыбки направо. Мэри в превосходной форме. Разве только что в черном.

Что же это? Американка, напуганная кубинской революцией, или вдова Хемингуэя? Игра? Политика? Но во имя чего? И что это за политика, которая может с овдовевшей вчера женщины стереть всякое напоминание о трауре, кроме черной одежды? Это обращало внимание, а у иных из встречавших вызывало изумление. Но кому было тогда до ответов на подобные вопросы?

Деловое, озабоченное лицо, сладкая улыбка — ни тени грусти, где уж там — печали! И, приехав в «Ла Вихию»,— в аэропорту ее встречали Хосе Луис, Роберто, Рене,— хозяйка начала с поиска рукописей, документов, фотографий в рабочем столе, на половине Хемингуэя, в библиотеке, даже — в Башне.

— Многое она нашла, отложила, но рукопись в микрофильме трех книг о море не обнаружила, хотя искала ее в течение месяца, все время, пока была здесь. Потом, только год спустя,— говорит Роберто Эррера,— я уже был директором музея, микрофильм обнаружился. Оказалось, что Папа, пересняв страницы книг, уничтожил их, а пленку положил в сейф американского банка, которым семья Хемингуэев не пользовалась. Кубинское правительство проводило национализацию банков, и труд Хемингуэя нашелся. По распоряжению Фиделя Кастро я лично передал микрофильм представителям чешского посольства с тем, чтобы посольство Чехословакии, представлявшее интересы Кубы в США, вручило эту рукопись мисс Мэри в Вашингтоне. Что же касается архива Папы, который он так тщательно собирал и сохранял,— его сожгли...

— Как же так могло произойти, Роберто? — я гнал прочь всякие чувства, внушая себе, что я не более как бесстрастный исследователь.

— Я, было, попытался... но мы все были тогда не в себе... такое навалилось несчастье — все не верилось, что Папы больше нет! Печаль, когда я приезжал в «Ла Вихию», затуманивала разум... Мисс Мэри объяснила, что то была воля Папы. Она сослалась на завещание, составленное Папой собственноручно в моем присутствии летом пятьдесят восьмого года.

— Позволь, но ведь там речь идет о письмах Хемингуэя и о его архивах, деловых бумагах и письмах к нему, Роберто! Вот же текст этого «завещания», как ты его называешь,— и я читаю: «Важно! Вскрыть в случае моей смерти. Эрнест Хемингуэй, 24 мая 1958 года»,— это на конверте, и содержание записки: «Я не хочу, чтобы письма, написанные мной при жизни, были опубликованы. Соответственно настоящим я прошу и предлагаю не публиковать и не давать согласия на публикацию другим таких писем».

— Ты бы мог мне этого и не читать — грустно заметил Роберто.— Я так любил Папу, боготворил его, он это знал. Подсмеивался надо мной потому, что мне нравилось все, что было «Made in USA», а так... у меня с ним почти не было ссор. А из-за этого завещания он чуть было не прогнал меня... Потом засовестился, пригласил в поездку с Ордоньесом в Кетчум. В середине Мая Папа написал письмо то ли Гэри Куперу, то ли генералу Ланхэму, точно не знаю. В письме жаловался на ссоры с Мэри, а потом и ей об этом рассказал. Она рассердилась. Неделю не разговаривала с ним, не кормила, не встречалась. Он помирился — я был в «Ла Вихии»,— и мисс Мэри потребовала от него сделать так, «чтобы то, что он придумывает в своих письмах, не стало бы общим достоянием». Папа взял листок бумаги и написал это «завещание». Вложил в конверт, заклеил его и дал мне на хранение. Когда возвратился из Кетчума, в феврале следующего года, я вручил ему конверт. Он при мне спрятал его, засунул в старую книгу банковских счетов. В апреле, перед отъездом в Испанию, он хотел снова отдать его мне, но не нашел и обрушился на меня. Сказал, что я один знал, где он лежал, а теперь, мол, он может попасть в чужие руки. Мы искали его все время, а конверт нашелся у Мэри, сразу после смерти Папы...

Да, не двусмысленно подтверждение этих слов Роберто Эрреры, содержащееся в высказанной им мне еще прежде фразе: «Мэри неплохо относилась к Папе, но твердо и давно себе представляла, что на многие годы переживет его».

— Папа ничего не выбрасывал, не имел такой привычки,— пояснил мне Рене в тот дождливый день, в день беседы с ним и с Давидом Фернандесом.— Письма к нему, статьи из газет и журналов с его пометками, пригласительные карточки, рецепты, записи, не имевшие отношения к книгам, которые он писал,— те он хранил отдельно, старые проездные билеты, проспекты мест, где он бывал, с его впечатлениями, заметками на полях, рекламки курортов, отелей, записи типа дневниковых — иногда он их делал, пометки на листках календарей, разные удостоверения и многое другое, что, он считал, впоследствии ему может пригодиться. Там были и магнитофонные записи, сделанные во время болезни Патрика и когда Папа иной раз балагурил с друзьями. Все это я складывал в объемистые папки — за год их получалось двенадцать. Затем все они засовывались в картонные коробки, в которых меховщики рассылали покупательницам меховые шубы, перевязывались веревками. На крышке указывался год, и коробки относились на второй этаж Башни. Там хранились даже бумаги и письма еще времен первой мировой войны...

Я вновь с холодом в душе обращаюсь к имеющимся у меня записям:

«Мы знали, что мисс Мэри выносливая... Но насколько — убедились, когда пламя охватывало брошенные туда бумаги. Расшвыривала связки длинной палкой и все следила, чтобы кто-либо из нас не унес чего с собой»,— Давид Фернандес.

«Старались все, потому что знали — ей многого из вещей не увезти, значит, будет делить»,— Хуан Пастор Лопес.

«Потом наступил момент, когда мне уже хотелось поскорее сжечь все, и — дом! В те минуты — тогда я стал понимать Адриану, которая рвалась в Гавану, чтобы это сделать,— хотелось спалить все и положить конец! Казалось, тогда все начнется заново. Теперь осознаю еще больше, насколько было преступно по отношению к памяти Папы сжигать его архив»,— Роберто Эррера Сотолонго.

«Я не представляю себе, как бы я поступил! Но тогда я был занят работой по созданию медико-санитарной службы в регулярных частях революционной армии — не видел ни Мэри, ни брата, ни жены. Потом узнал, но было поздно. Я не мог хорошо относиться к Мэри, думая о причине его гибели»,— Хосе Луис Эррера Сотолонго.

«Костер горел десять дней и ночей»,— Рене Вильяреаль.

«И нет сил отказать своему разуму в желании привести здесь цитату из статьи Филиппа Янга, американского критика, которого Хемингуэй недолюбливал, но который одним из первых получил доступ к рукописям, переданным Мэри Хемингуэй на хранение в банковские сейфы: «Я хочу воспользоваться случаем, чтобы опровергнуть слухи, будто Мэри Хемингуэй совершенно не заботится о рукописях и даже уничтожает некоторые бумаги мужа. Это совершенно неверно. Единственная наследница Хемингуэя, она умело и старательно выполняет свои обязанности. Несмотря на тяжелое состояние после смерти мужа, несмотря на переутомление после долгих дней, проведенных у постели больного, она нашла в себе силы практически в одиночку собрать и сохранить очень много ценных рукописей. Насколько мне известно, она не уничтожила ни одного клочка бумаги, принадлежавшего Хемингуэю».

Мэри Хемингуэй, будучи еще в Кетчуме, из телефонного разговора с Рене узнала о желании кубинского революционного правительства приобрести «Ла Вихию» в свою собственность — ни у кого на Кубе и не возникло мысли, что вдова Хемингуэя пожелает остаться в «Ла Вихии», всем было ясно, что этого желания у мисс Мэри появиться не могло.

Во второй половине дня 9 июля, через неделю после смерти Хемингуэя, Рене запирал снаружи ворота финки, когда к ней подъехали две автомашины с руководителями кубинского правительства.

Фидель Кастро, тщательно осмотрев дом, подробно расспросив о делах в «Ла Вихии» и узнав, что Хемингуэй ежемесячно высылал 1000 долларов на ее содержание и оплату одиннадцати служащих, сказал:

— У меня есть идея! Рене, пусть здесь никто ничего не трогает. Я хочу купить все это и устроить музей. Все пусть остается на своих местах.

Рене тут же позвонил мисс Мэри и сообщил ей о намерении правительства Кубы. Вдова писателя ответила, что скоро сама приедет в Гавану, что Папа никогда ничего не продавал. Однако, прежде чем принять решение, она хочет посоветоваться с его детьми.

В конце августа, проведя в «Ла Вихии» месяц. Мэри Хемингуэй объявила о желании подарить финку «Ла Вихиа» Кубе — дом и большую часть имущества, принадлежавшего Хемингуэю, а также подписала несколько дарственных, составленных, как она заявила, «на основании последней воли Хемингуэя».

Моторная лодка «Пилар» передавалась в собственность ее рулевому Грегорио Фуэнтесу, автомашина «бюик» обретала нового хозяина в лице шофера Хуана Пастора Лопеса, Роберто Эррера получил во владение автомашину «плимут», садовник Пичило — коров и племенных петухов, Рене Вильяреалю передан был весь оружейный парк писателя. Доктору Эррере вдова Хемингуэя сказала: «Фео, бери что хочешь». Доктор поблагодарил и отказался. Тогда Мэри вручила ему объемистую папку с бумагами из архива мужа с надписью, сделанною его рукой: «Хоре Луис Эррера». (Папка эта сейчас является драгоценной реликвией моей библиотеки.)

Ружья, винчестер и прочие охотничьи принадлежности, как и катер «Пилар», были возвращены Фуэнтесом и Вильяреалем и ныне являются экспонатами музея.

Присовокупив к собранным рукописям и отобранным письмам бумаги и фотографии, личные вещи и несколько дорогих картин, Мэри Хемингуэй запросила, поскольку речь шла о произведениях искусства, официальное разрешение на вывоз картин... и получила отказ. Тогда через Хосе Луиса Эрреру Мэри высказала желание встретиться с Фиделем Кастро в «Ла Вихии».

Хозяйка усадила руководителя кубинского правительства в любимое кресло Хемингуэя и рассказала о затруднениях с вывозом некоторых любимых ею картин. Участниками встречи были майор Вальехо, капитан Пантоха, Хосе Луис и Роберто Эррера, Рене Вилья-реаль.

— Сеньора,— ответил вдове писателя Фидель Кастро,— без всякого сомнения вы имеете полное право вывезти из своего дома все. что пожелаете. У вас не будет никаких затруднений! Даю вам мое честное слово.

— Эрнест, если бы ему пришлось решать вопрос о судьбе финки,— сказала Мэри,— никогда бы не согласимся на продажу «Ла Вихии». Он так любил Кубу... Поэтому мы с его детьми решили передать все, что здесь останется, и дар кубинскому народу.

— В таком случае, сеньора, знайте, что для вас наши двери всегда широко открыты [Мэри Хемингуэй с той поры была впервые в «Ла Вихии» летом 1977 года, шестнадцать лет спустя].

— Об этом как раз я и хотела еще поговорить с вами. Я намереваюсь часто приезжать на Кубу. Согласитесь, что мне будет не совсем удобно останавливаться в отелях. Поэтому я и хотела просить вас оставить за мной деревянное бунгало.

— Сеньора, это будет единственная американская собственность на всем острове. Мы поступим так, как вы пожелаете. Все, кто здесь работал, останутся, если, конечно, на то будет их воля, на своих местах. И ты, Рене, будешь здесь за всем следить.

Однако Вильяреалю было тяжело оставаться в осиротевшей «Ла Вихии». Он решил отойти от того, что так живо напоминало ему Хемингуэя. Рене помогли устроиться рабочим на металлургический завод «Антильяно де асеро».

Временно ключи от финки были вручены старшему армейского подразделения, которое разместилось в доме и обязано было нести охрану до открытия в «Ла Вихии» музея.

Президент республики Освальдо Дортикос и особенно его супруга, большие поклонники писателя, однажды во время отдыха навестили «Ла Вихию». Им не понравилось, как бойцы несли службу. Поэтому, когда Фидель Кастро и американские моряки с корабля «Африкан пайлон», доставившего на Кубу первые медикаменты в обмен на интервентов, захваченных на Плайа-Хирон, приехали посмотреть, что стало с домом, в котором жил Хемингуэй, они никого в усадьбе не застали.

Рене Вильяреаль не без улыбки вспоминает тот день:

— Все готовились к рождеству. Моя соседка попросила помочь ей заколоть поросенка. Им я и занимался. И вдруг, только я развалил тушку на две части, как слышу: к дому подъехала автомашина. Посмотрел, а из нее вышли вооруженные барбудос. Ну, думаю, конец! Плохи дела! В то время, по распоряжению муниципалитета, запрещалось частным образом забивать поросят. Я вошел в дом, готовый отправиться в полицию, иметь дело с которой за день до праздника у меня не было никакого желания. «Дай, соседка, чего-нибудь покрепче,— попросил я.— Кто-то сообщил о нас в полицию».— «Да нет, Рене,— говорит она.— Я тоже поначалу так подумала. Испугалась еще больше твоего. Это за тобой прислал Фидель. Он в «Ла Вихии» ждет тебя». Фиделю очень не понравилось то, что он там увидел. Тогда-то он и предложил тоном, не допускающим возражения: «Рене, ты здесь восстановишь все как было! Наведи порядок. Хватит тебе валять дурака! Здесь должны работать те, кто служил у Хемингуэя. Пора уже открывать музей!»

Официально открытие музея состоялось при стечении множества народа, особенно жителей Сан-Франсиско- де-Паула, 21 июля 1962 года. Однако музей Эрнеста Хемингуэя в «Ла Вихии» начал функционировать ровно

крез год, когда на Кубе широко отмечалась 64-я годовщина со дня рождения писателя.

В день фактического рождения музея, в Кохимаре — на этом акте было еще больше народа, почти все жители рыбацкого поселка,— на берегу моря, неподалеку от причалов и совсем рядом со стенами древней крепости, был открыт памятник — отлитый из бронзы, собранной руками жителей Кохимара. Бюст Эрнеста Хемингуэя укрыт белоснежной ротондой.

Бессмертная, легкая, чуть насмешливая улыбка, вечный взгляд на любимое им море и сегодня встречают каждого, кто приезжает в Кохимар.

Там, как и во «Флоридите», как и в музее «Ла Вихиа», как и во многих сердцах кубинцев, запечатлен образ человека, которому, доведись мне составлять эпитафию, я бы начертал на плите: «Вся его жизнь — страдание, героизм, одиночество, сомнения».

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Десять дней и ночей. Вместо послесловия