Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Финка «Ла Вихиа»

По протяжении долгого времени жизнь здесь была и продолжает быть приятной, когда нас оставляют одних, в покое. Поэтому мы непременно возвращаемся сюда, куда бы ни уезжали. Это наш очаг.

На Кубе дороги берут свое начало у Capitolio National. Гаванский Капитолий — уменьшенная ровно в три раза копия вашингтонского Капитолия — был возведен в начале века как здание законодательной власти. Там, где прежде заседал буржуазный парламент, ныне разместились институты академии наук.

По спидометру «Волги», в 12 километрах от Капитолия, если двигаться в сторону восходящего солнца, избирая кратчайший путь по городу, а затем по Центральному шоссе, пересекающему Кубу с запада на восток, машина остановится в селении Сан-Франсиско-де-Паула у решетчатых деревянных ворот. Они замыкают собою открытую проволочную изгородь. Еще триста метров вверх по парковой дорожке, аккуратно обсаженной пышными зелено-красными кустами мальвы, полувековыми деревьями манго, американской гледичии, королевскими пальмами,— и мы у гаража финки «Ла Вихиа», в которой Эрнест Хемингуэй провел последние двадцать лет своей жизни.

«Ла Вихиа» — сторожевая вышка, наблюдательный пункт, так это слово переводится с испанского — соответствует своему названию. Главное строение находится на холме, на 119 метров возвышающемся над уровнем моря, откуда свободно просматривается вся местность вокруг.

Кто дал такое название усадьбе? Одни говорят — испанские власти, еще во времена, когда Куба была колонией. Другие утверждают, что так назвал финку народ. В анналах же муниципалитета селения Сан-Франсиско-де-Паула, которое было заложено в 1795 году францисканским монахом-миссионером по имени Франсиско Ароча, «Ла Вихиа» впервые упоминается в связи с тем, что была спалена испанскими войсками, навсегда покидавшими Кубу в 1898 году.

Хозяином «Ла Вихии» в ту пору был помещик-креол Мигель Паскуаль. Во времена общенародного восстания против испанского господства он сражался на стороне патриотов. Семья его была изгнана из усадьбы, где командир разместившегося там испанского пехотного батальона создал постоянный стратегический наблюдательный пункт— «Ла Вихиа».

С наступлением нынешнего столетия Паскуаль возвратился в свое имение и заново отстроил хозяйский дом и службы. Последним, кому с 1922 года по день покупки Хемингуэем принадлежала финка, был француз Роже-Жозеф Дорн Дюшамп де Кастанье, владелец гаванской фабрики газированных вод, типичный иноземный делец. Он заложил на территории финки фруктовый сад, завел выездных лошадей, перестроил дом, обсадил веранды декоративными растениями, установил свои порядки. Хозяина финки в селении все побаивались. Вход в нее строго охранялся.

— Мне тогда было двенадцать лет. Шли каникулы, фламбоян, помню хорошо, уже давно цвел,— рассказывал мне Ренё Вильяреаль, крепкий, высокого роста мулат с пронзительным взглядом, 1927 года рождения, начитанный, с вызывающей зависть памятью. Он проработал у Хемингуэя вначале мальчиком по поручениям, а затем мажордомом двадцать лет.— Как-то днем, после обеда мы гонялись по улицам Сан-Франсиско за подбитой аурой тиньоса. Птица была привязана бечевкой к ноге. Когда Питучи, самому маленькому негритенку из нашей компании, удалось схватить конец бечевки, все мы разом обернулись на голос:

«No, chico! Es malo, no es bueno!» [Нет, мальчик! Это плохо, это нехорошо! (исп.)]

Перед нами, всего в нескольких шагах, стоял огромного роста чернобородый мистер. Одет он был в сандалии на босу ногу, шорты цвета хаки и рубашку с короткими рукавами. Мы окаменели от страха.

«Вы же знаете, что аура тиньоса птица полезная. Кто собирает падаль вокруг ваших домов? И вообще, хорошим ребятам не дело гоняться за животными. Сбегайте-ка лучше за сладостями».

«Мистер» протянул Питучи доллар и улыбнулся. Мы боязливо подошли. Каждому из нас досталось по доллару — это было целое состояние. А «мистер» улыбался, борода его и огромный рост вроде бы перестали пугать, добрый блеск в глазах и простое обращение сменили наш страх на доверчивость. Но мы все-таки продолжали смотреть на незнакомца, как привыкли смотреть на мистера Дорна.

«Хочу сюда переехать жить. Как здесь? — и «мистер» показал на ворота «Ла Вихии».— У меня тоже есть ребята... Такие же, как и вы. Они будут вместе с вами играть...»

Мы стояли, широко разинув рты. Трудно было поверить собственным ушам. «Мистер» вынул из кармана газету и показал объявление в ней: «Здесь говорится, что финка сдается внаем. А ребят моих зовут Джон, Патрик и Грегори — Хуан, Патрисио и Грегорио. Скоро мы с ними познакомитесь. Они приедут ко мне»,— «мистер» снова приветливо улыбнулся, толкнул калитку йогой и запросто вошел на запретную для нас землю. За изгородью на ветках висели вкуснейшие в мире манго, сладкий мамей, тамаринд... Я и мои товарищи — многие из них и по сей день живут в Сан-Франсиско-де-Паула — часто вспоминаем тот день,— с грустью закончил Рене Вильяреаль.

Разочарованный поражением республиканцев и предательством Испанской республики западными демократиями, Эрнест Хемингуэй, воспринявший разгром республики как личную трагедию, в самом начале 1930 года уехал из США. Ему надо было прийти в себя, собраться с мыслями, превозмочь страдания: он глубоко переживал и то, как встретили в США его соотечественников — добровольцев, вернувшихся, как и он, из Испании на родину. Хемингуэй ощущал почти физическую боль от сознания того, что «люди, подобные До-пальцем не шевельнувшие в защиту Испанской республики, теперь испытывают особую потребность нападать на нас, пытавшихся хоть что-нибудь сделать, выставить нас дураками и оправдать собственное себялюбие и трусость. И про нас, которые, не жался себя дрались сколько хватало сил, но проиграли, теперь говорят, что вообще глупо было сражаться [Из письма И. А. Кашкину от 23.03.1939 года о позиции Дос Пассоса. друга Хемингуэя, с которым он на этой почве рассорился на много лет].

Уединившись в номере 511 второстепенного гаванского отеля «Амбос Мундос», где Хемингуэй уже не раз останавливался и где писал некоторые из рассказов, отдельные главы из «Зеленых холмов Африки» и романа «Иметь и не иметь», он неожиданно для самого себя находит выход и ответ на то, что его так терзало. Писатель садится за стол и начинает работу над романом об испанской войне.

Вот как вспоминает о тех днях близкий друг писателя, спортсмен, рыболов и охотник Марио Менокаль, сын бывшего президента Кубы, владелец земель и сахарных заводов, отдавший свои владения народной Кубе.

— Эрнест рыбачил, играл со мной в теннис, бывал на скачках, чаще во Фронтоне [Крытый стадион в Гаване, предназначенный для игры в хайалай — баскскую национальную игру в мяч, получившую широкое распространение в некоторых странах Латинской Америки], но не был спокоен, нервничал. Он не уставал изо дня в день говорить о войне, о том, как она ему ненавистна. Утверждал, что о войне, как таковой, еще ни один писатель по-настоящему не рассказал и что ее можно признавать только как самозащиту.

Нет сомнений, что к мыслям, высказанным тогда Менокалю, очевидно и не только ему, Хемингуэй вернулся спустя два года в предисловии к антологии «Люди на войне», где он говорит: «Писатель должен быть неподкупен и честен, как служитель бога. Либо он честен, либо нет, так же как женщина либо целомудренна либо нет, и после того, как он однажды написал неправду, он никогда уже не будет прежним. Дело писателя говорить правду».

А пока, в марте 1939 года, Хемингуэю работалось в Гаване как никогда легко, и главы будущей книги «По ком звонит колокол» складывались быстро.

В Гаване писателю никто не мешал, не было ни светских обязательств, ни пустых нескончаемых бесед с любителями поговорить, ни снобов, «считавших своим долгом,— как утверждал Хемингуэй,— обворовывать писателя, отнимая у него время бессодержательными визитами», не мучила по синей нарочитой необъективностью информация о том, что происходило на родине. В перерывах между работой он выходил в Мексиканский залив и предавался любимому занятию — ловле марлина и тунца.

В том году, под воздействием событий последних лет, общей обстановки в США и отчасти из-за трудностей, возникших в семье,— чувство к Марте Геллхорн, красивой и бойкой корреспондентке журнала «Кольерс», охватившее его еще в Мадриде, не проходило и он решил расстаться с Полин Пфейффер,— у Хемингуэя зарождается мысль оставить США и обосноваться на Кубе.

Личный врач Хемингуэя, наблюдавший его в течение последних двадцати лет жизни, верный, преданный друг, испанец Хосе Луис Эррера, с которым Хемингуэй познакомился в 12-й Интербригаде на полях сражений и Испании, рассказывал мне:

— Когда я впервые спросил Эрнеста о причине, побудившей его переселиться на Кубу, он отхлебнул большой глоток чистой голландской водки хинебры, покраснел и довольно резко ответил: «Я задыхался. Там плохо проветривалось помещение. Трудно было дышать и мыслить. Смрад, исходивший от желтого дьявола, с каждым годом становился слаще. Многие друзья мои от этого и сами начинали смердеть». Потом сходил за книгой «По ком звонит колокол». Помню, прочел кусок, испанский партизан спрашивает Джордана об Америке. Закончив читать, продолжил: «Здесь, на Кубе, я, может быть, смогу рассказать людям то, что заставит их бояться фашизма».

Впоследствии мы с Хосе Луисом нашли это место и книге, и теперь воспроизвожу его здесь:

« — А много в нашей стране фашистов?

— Много таких, которые еще сами не знают, что они фашисты, но придет время — и им станет ясно.

— А разве нельзя расправиться с ними, пока они еще не подняли мятеж?

— Нет,— сказал Роберт Джордан.— Расправиться с ними нельзя. Но можно воспитывать людей так, чтобы они боялись фашизма и сумели распознать его, когда он проявится, и выступить на борьбу с ним».

По всей вероятности, где-то между 5-м и 20 мая 1939 года — мне не удалось точно установить этот день — Хемингуэю стало известно от Марты Геллхорн, жившей в те дни в гаванском отеле «Севилья-Балтимор», дабы не давать досужим журналистам-хроникерам и просто болтунам лишнюю пищу, что в газете «Гавана-пост» помещено объявление о сдаче в аренду загородной усадьбы «Ла Вихиа». Хемингуэй осмотрел ее и арендовал за сто долларов в месяц.

После ремонта, проведенного Мартой с особым энтузиазмом, под неусыпным ее наблюдением, «Ла Вихиа» понравилась Хемингуэю. Буквально через неделю после переезда он почувствовал, что новое жилье во всех отношениях устраивает его. В доме было удобно, тихо, прохладно, писалось так же, если не лучше, чем в «Амбос Мундос». Старый парк с бассейном и теннисным кортом отвечал практическому началу и романтическому настроению, и море, море, без которого он не мог ощущать себя Хемингуэем, находилось от финки всего в пятнадцати минутах езды на автомобиле. Его любимец — моторный катер «Пилар», до того ютившийся в шумном, довольно грязном и забитом гаванском порту, был переведен на стоянку к причалам рыбачьего поселка Кохимар.

Хемингуэй сразу по приезде к нему сыновей на каникулы начал расхваливать «Ла Вихию» родным и друзьям. Рене Вильяреаль вспоминает о том времени:

— Как только Пат и Гиги вышли из автомобиля, они сразу пригласили нас, босоногих, плохо одетых ребят, к себе. После долгих и разных игр нас хорошо накормили.

Не прошло и недели с момента приезда его ребят, как однажды утром мистер Эрнесто вышел из усадьбы и, собрав гонявших, как всегда, по улице мальчишек, сказал: «Наверное, вы умеете играть в бейсбол. Сегодня у меня для вас есть сюрприз».

За гаражом, на пустыре, мы увидели Патрика и Гиги среди кучи новых, только что купленных бейсбольных перчаток, мячей и бит. Хемингуэй тут же раздал их нам и принялся объяснять правила настоящей игры, показывать приемы. Потом он создал из нас команду, которую назвали «Звездами Гиги». Хемингуэй сам устраивал нам встречи с другими командами мальчишек. Мы даже играли на настоящем поле в охотничьем клубе «Эль Серро».

При подписании контракта на аренду финки хозяин се поставил условие: все, кто работали в ней, остаются на своих местах. Хемингуэй согласился, но оговорил себе право разводить на территории «Ла Вихии» домашних животных. Очень скоро появились одна за другой семь кошек. Любимыми были Бойз и Принцесса. Им разрешалось входить в дом, забираться на постель, нежиться на коленях Хемингуэя, когда он усаживался после обеда в свое широкое кресло в гостиной и принимался читать.

Приятель Хемингуэя Уинстон Гест, с которым писатель был хорошо знаком еще по первому сафари в Африке, преподнес Хемингуэю пару породистых охотничьих щенят. Их назвали Ген и Лен, а сам Хемингуэй притащил улицы подобранного им щенка-сучку, которую нарекли «Негритой» («Чернушкой»).

Сторожем и садовником усадьбы был угрюмый и, как утверждали все знавшие его, злой испанец по прозвищу «Каталан». Он постоянно ходил с большими садовыми ножницами, подрезал деревья, кусты, что очень раздражало нового хозяина, выравнивал клумбы, но главным его занятием было гонять мальчишек, которые выходили в сад, уже с разрешения Хемингуэя, собирать упавшие на землю плоды. Хемингуэя сердила эта педантичная скрупулезность Каталана и особенно его нелюбовь к детям и животным.

— Был очень жаркий полдень,— вспоминает Рене Вильяреаль.— После долгой игры в бейсбол мы шли к бассейну искупаться. На нашем пути стояла огромная клетка с множеством разных певчих птиц, которых развел француз. Птицы, широко открыв клювики, часто дышали. В клетке не было ни капли воды. Хемингуэй первым обратил на это внимание и сказал: «Рене, сходи в Каталану в сторожку, возьми у него ключи от клетки». Мы были очень довольны игрой, все утро веселились, хохотали, радовались купанию, но, как только я услышал про Каталана, ноги мои приросли к земле. Я из-за страха не мог сдвинуться с места. Заметив это, Хемингуэй попросил самого сильного и рослого из нас.

Но с Каюко произошло то же самое. Нам так часто попадало от Каталана! Тогда, хитро улыбаясь, Хемингуэй поднял с земли большой камень: «Обойдемся мы на сей раз без ключей садовника»,— сказал он и первым же ударом сбил замок.

Хемингуэй широко распахнул дверцу, вошел в клетку, стал выгонять из нее птиц и приговаривал: «Пусть живут на свободе! На свободе... На свободе, а не у Каталана в огороде! Пусть жизнь их не зависит от того, дадут ли им люди воду или забудут!»

Мы тихо стояли, не понимая толком, что происходит. Наши сердца ошалело стучали от какого-то необъяснимого, радостного чувства. Потом все пошли купаться. Минут через тридцать, однако, у бассейна появился разъяренный Каталан. Мы инстинктивно бросились на середину бассейна, но ему удалось поймать за ухо Пи-тучи. Каталан потащил мальчугана к сидевшему в качалке Хемингуэю. «Глядите, хозяин, вот — дождались! Мерзавцы сорвали замок и выпустили из клетки птиц. Там было их на триста песо. Я не отвечаю за них».

Хемингуэй медленно встал, отвел руку Каталана — ухо у Питучи покраснело — и тихо, но грозно произнес: «Если я еще раз увижу, что вы трогаете ребят, которые приходят ко мне и моим детям в гости и ни в чем не повинны, я выгоню вас! Птиц выпустил я сам! И скажите вашему хозяину, пусть пошлет мне счет — я оплачу».

От этих слов с Каталаном что-то произошло. Зрачки его запрыгали, словно шарики в глазке бензоколонки, он зашатался, сгорбился и поплелся в свою сторожку. Больше мы его никогда не видели. Каталан уволился.

Марио Менокаль о том времени рассказывает с грустью в полуприщуренных глазах. Он не торопится, то и дело отхлебывает виски с содовой, дает мне возможность записать каждое произнесенное им слово:

— Вскоре после того, как Эрнест перебрался в «Ла Вихию»,— мы славно отметили это событие пирушкой, затянувшейся на три дня,— он уехал в Штаты. Вначале на ранчо своего друга Нордквиста — писать, а затем на горный курорт Сан-Вэлли, в штат Айдахо, куда вызвал

1 Одно кубинское песо равнялось по паритету одному американскому доллару.

Марту. Марта... Вы видели ее фотографии? — И, получив утвердительный кивок, продолжил: — В жизни была намного лучше. Гораздо... Эрнест не признавался, но он видел и понимал, как Марта нравилась нам всем...

— Но это же не повод для ревности,— заметил я.

— Да, но она любила веселое общество... любила бывать на виду, нравиться. Эрнест переживал: он — женат, она — свободна. Только потом, когда Марта оставила его, я узнал настоящую причину. А Эрнеста в ее присутствии словно всякий раз подменивали. Он становился неинтересным, шутки у него не получались, он робел... Любил... и она это знала.

— Однако как же это понять? Любил, ревновал, но оставил ее одну в "Ла Вихии»? Сам улетел в США.

— В этом он и был весь! Правда, Марта недолго пробыла одна. Он позвал ее в Сан-Вэлли, в Кетчум, где работал над книгой «По ком звонит колокол».— Менокаль попросил бармена подать маринованных луковиц — Это его любимая закуска к коктейлям. Он пил только сухие. Скажите, Эрнест очень гордился этим, верно, что у вас в стране он широко популярен?

Я сказал, что Хемингуэй действительно популярен, более того — кумир многих, но объяснять причину не стал. К тому времени я заполнял уже седьмую толстую тетрадь и смотрел на Хемингуэя иными, чем прежде, глазами. Да еще и потому, что мне не хотелось каким-либо образом влиять на ход воспоминаний Менокаля. Не знаю, что подумал мой собеседник, но, хрустнув луковицей, он перевел взгляд на рюмку.

— Была и другая причина, отчего Хемингуэй, только перебравшись в «Ла Вихию», почти тут же уехал: Эрнест боялся дурной молвы.

— Боялся?

— Вам это не понравилось или непонятно?

Честно говоря, в нашем представлении Хемингуэй не способен бояться.

Мой собеседник окинул меня долгим изучающим взглядом, сделал паузу и, явно не сказав то, что у него сорвалось с языка, произнес:

Я уже говорил, он ведь не был разведен с прежней женой, а в «Ла Вихии» жил с Мартой... Вот когда Ти улетела в Финляндию — вы воевали с финнами — за материалом, как она говорила всем, Эрнест тут же возвратился в «Ла Вихию». Мы вместе встречали Новый год. Он раз пять в один вечер произнес тост за кубинских жен — верных, нетребовательных, неэгоистичных, умеющих любить мужей, отдавать себя их интересам, понимающих, что значит для человеческого общества семья. Марта прилетела на Кубу.

— В середине января сорокового года.

— Возможно. Но ей не очень понравилось, что Эрнест общался с басками, грубыми, малообразованными, не знавшими английского. В большинстве своем это были профессиональные игроки в хайалай. Но Эрнест в те дни был одержим своей книгой, мало уделял внимания Марте, не потакал ее капризам, и та стала заметно ласковее с ним.

— Так ведь обычно и бывает.

— Да, но не с такими, как Марта,— Менокаль оживился, отхлебнул глоток и умолк, погрузившись в свои мысли.— Помню, отправив рукопись в Нью-Йорк, в издательство, Эрнест принялся возмущаться по поводу того, что Марту мало волновала судьба его книги. Но все обошлось... Полин дала ему развод, и Эрнест тут же увез Марту в Шаену, штат Вайоминг, где с ней оформил брак. Свадебным подарком была покупка «Ла Вихии». Финка очень понравилась Марте.

— Но Хемингуэй купил «Ла Вихию» — дом и часть нынешней территории — не на имя Марты,— заметил я.

— Однако это был свадебный подарок. Эрнест заплатил за него тысяч двадцать, полученных от удачной распродажи книги «По ком звонит колокол».

— По поводу суммы я слышал разные утверждения. Но мне, хотя книги муниципалитета Сан-Франсиско и сгорели во время последнего пожара, удалось в гаванском центральном архиве обнаружить запись в томе № 239 на странице 41-й, которая свидетельствует об уплате Хемингуэем налога с купли-продажи. Этот документ зафиксировал нотариус в Гуанабакоа 22 января 1941 года,— и я показал Менокалю выписку из архива.

В ней. в частности, говорится: «...Упомянутый выше сеньор Роже-Жозеф Дюшамп де Кастанье, уроженец Франции, французский гражданин, удостоверение иностранца номер сто тысяч четыреста девяносто семь, совершеннолетний, женатый на сеньоре Анхеле Дорн, коммерсант, проживающий в Гаване, Кальсада ди Каича номер три, выделяет дом и часть территории и самостоятельную финку с целью продажи ее сеньору Триесту М. Хемингуэю, уроженцу Соединенных Штатов Америки, американскому гражданину, у которою отсутствует удостоверение личности, поскольку он является туристом, женатому на сеньоре Марте Геллхорн и проживающему постоянно в Сан-Луисе, США, за восемнадцать тысяч пятьсот песо, которые продающий получил в момент подписания купчей, в присутствии Нотариуса, чеком серии «Г», номер двести пятьдесят семь тысяч шестьсот семьдесят шесть американского Ганка «The First National Bank»...» И далее: «Все вышесказанное удостоверяется оригиналом купчей за номером тысяча восемьдесят три, составленной в день покупки двадцать восьмого декабря тысяча девятьсот сорокового года...»

— Потом, знаете, спустя несколько лет, Хемингуэй дважды прирезывал к финке новые участки, приобрели их у бывшего владельца «Ла Вихии».

— Второй раз, Марио,— я быстро нахожу запись в соответствующей тетрадке,— участок в 16.346 квадратных метров был куплен 8 марта 1956 года у другого соседа по имени Роберто Сальмон.

— Ну, против ваших записей моя память слаба,— и мой собеседник положил обе руки ладонями на стойку бара; мне показалось, что этим он давал понять, что паша беседа пришла к концу, и я заторопился:

— Скажите, Марио, а что вы думаете по поводу такой записи? Насколько она верна? Сделал ее я со слов жителя Сан-Франсиско, зовут его Фико — он мальчиком служил в «Ла Вихии», когда туда переселился Хемингуэй: «Дон Эрнесто на следующий же день, как купил финку, первым делом приказал выломать в подвальном помещении решетки, кольца и цепи. Во времена рабов на Кубе подвал служил для них тюрьмой. Все прочее в доме осталось как было раньше. Хемингуэй ничего не перестраивал, он и ремонт не любил производить— раз в десять лет. Колокол, который висит и сейчас у главного входа в дом, тоже остался от прежних времен. Раньше в него звонили надсмотрщики, они оповещали рабов об обеде и об окончании работы. Хемингуэй никому не разрешал трогать колокол».

— Да, так было. Действительно... Только вот с решетками получилось несколько театрально. Эрнест пригласил на обед «Куко», Бофилла, Аспера, Хулио Идальго... Вам эти имена знакомы?

— Доктор Карлос Колли — заядлый рыболов, известный дерматолог, Хайме Бофилл — делец, биржевик, Мануэль Аспер — владелец отеля «Амбос Мундос», Идальго был старшим лоцманом гаванского порта. Все друзья Хемингуэя.

— Верно! Так вот, в тот день должен был состояться обед, а случилось так, что рабочие пришли выламывать решетки не с утра, а именно к нашему приезду, и Эрнест первым делом потащил всех в подвал. Ходил, точно выиграл сражение или стал чемпионом мира. Радовался, суетился, как и мальчишки, они крутились там и растаскивали по селению чугунные предметы.

— Простите, Марио, а вы не преувеличиваете? Ведь это сущая мелочь,— заметил я.

— Нет, для Эрнеста это было серьезно... словно он с кем-то сводил счеты и нуждался в свидетелях.

Сейчас мне думается, что Менокаль был прав: по сути дела, отъезд из США на Кубу был поражением.

На этом мне хочется прервать запись разговора с Менокалем, чтобы описать «Ла Вихию», как она открылась мне в годы пребывания на Кубе.

Август — самый жаркий, самый душный, самый тяжелый месяц в Гаване. Зной становится нестерпимым, и столица Кубы, особенно в полуденные часы, погружается в подобие летаргического сна.

Небо, обычно бирюзовое, бездонное, нависает темно-синим плотным куполом, по которому медленно плывут снежно-белые облака, куда более ленивые, чем вообще все в тропической природе. Ни одному из них не удается заслонить собой ослепительно яркое солнце. Едва попав под его испепеляющие лучи, они тут же распадаются на гигантские пушинки, исчезающие на глазах.

На непривычно не защищенные стеклами темных очков глаза набегает слеза, лоб собирается в гармошку, при каждом вдохе легкие обволакивает приторный, тяжкий дух испарений, вперемешку с пряным ароматом цветов, зрелых плодов, дыханием иссыхающей, отдающей свою последнюю влагу земли скрываются мясистыми сочно-зелеными листьями, и тогда почти невозможно оторвать взгляд от этой красоты.

Белая Башня в три этажа с плоской крышей обсажена кустами зелено-фиолетовой нежной петреи и острого, неимоверно жгучего перца ахи-гуагуао. Плодоносит он десять месяцев в году. Кусты его обсыпаны мелкими белыми звездочками, похожими на черемуховые, которые завязываются в зеленые стручочки, краснеющие через три-четыре недели.

Покидая Кубу, я сорвал несколько стручков с куста у Башни в «Ла Вихии» и в Москве подарил семена друзьям и знакомым, любителям острой пищи. Перец прижился в комнатных условиях и теперь украшает дома многих москвичей.

Рядом с Башней — розарий. Но... я, кажется, увлекся. Вернусь к описанию финки и начну с гаража.

Гараж, крытый железом,— из дерева и стекла, светлый, просторный, на четыре автомашины. В лучшие времена в «Ла Вихии» их было три, но две всегда: одна выездная — «линкольн», «бьюик», «крайслер» или «паккард» и другая — «писикорре», что означает на Кубе «вози и бегай», а по-нашему: фургон или — еще проще— «сарай».

За гаражом в 1941 году было отстроено «для гостей» двухэтажное бунгало в четыре комнаты. В нем очень любили останавливаться дети Хемингуэя, приезжавшие к отцу на летние каникулы.

За бунгало, обсаженным американской сиренью и подолгу цветущими кустами ипомеи, чуть левее его — сейба, правее — высокая красно-белая башенка-голубятня. Чуть дальше несколько собачьих конур и клетка (ныне пустая) для боевых петухов. Вдоль гаража и бунгало тянется асфальтированная площадка с цветочной клумбой и кустообразной, взъерошенной пальмой. Она заканчивается у парадной лестницы. Тень этим строениям дают высокие, густо-покровные американские гледичии, которые у нас в Средней Азии и на Кавказе называют колючкой. Плоды ее — стручки-ятаганы — содержат вкусную лакомую мякоть.

Еще несколько ступенек, уже под сводом арки-навеса с колоколом, и мы у двойной двери — стеклянной и сетчатой, против мух, москитов и прочих насекомых. За ними просторная гостиная — не менее чем пять на одиннадцать, разделенная легкой арабской аркой со столовой в 16 квадратных метров. Из нее такая же пара дверей ведет на террасу к экзотическим растениям. Рядом — проход на кухню, к подсобным помещениям черной части дома, где находятся поварская, кладовые, комнаты для прислуги, винный погреб, подвал, ванная, уборная, внутренний дворик, выходящий к конурам и голубятне.

Пять окон и вторая дверь выходят из гостиной на нарядную часть террасы, под которой еще прежним владельцем «Ла Вихии» был устроен резервуар-колодец, куда в сезон дождей стекает вода с крыши дома.

Сразу же направо, за парадным входом, владения супруги Хемингуэя: коридор, ванная, туалет и дальше просторная спальня (она же будуар хозяйки), которую в «Островах в океане» Хемингуэй назвал комнатой, чем-то напоминающей теплоход «Нормандия».

Рядом со столовой комната для близких гостей, далее— библиотека. Половина Хемингуэя пролегает во всю ширину дома, вдоль гостиной и библиотеки, и состоит из кабинета, разделенного такой же аркой, как и в столовой, на две части, личной кладовой и ванной с гимнастическими аппаратами.

За домом, по диагонали от сейбы, вплотную к террасе примыкает Башня. Она возникла по идее «мисс» Мэри Уэлш (не миссис — кокетливое утверждение вечной молодости хозяйки), которая вскоре после того, как обосновалась в «Ла Вихии», почувствовала, что ее мужу не работается, не пишется. Будучи уверенной, что тому виною гости, в которых муж нуждался, многочисленные посетители финки и шум, создаваемый прислугой, мисс Мэри решила оградить мужа и построить для него и для себя — она очень любила в телескоп наблюдать за небесными телами — трехэтажную Башню. Хосе Луис Эррера всякий раз, когда речь заходит о строительстве Башни, добавляет: «Хорошо, что не из слоновой кости».

Однако в Башне Хемингуэй проработает всего один неполный день, и у него произойдут там две творческие встречи с Питером Виртелом, который будет показывать писателю и обсуждать с ним разные варианты киносценария к фильму «Старик и море». Правда, Хемингуэй проведет в Башне несколько незабываемых дней с Андрианой Иванчич за чтением "Старика и моря", за обсуждением иллюстраций к этой повести, которые будет там же рисовать эта молодая женщина, и за отрадными и в то же время самыми печальными беседами с ней.

За Башней, чуть левее ее, вниз сбегает цементная дорожка к бассейну с подсобными помещениями и теннисному корту, скрытому от стороннего взора плотной бамбуковой рощицей.

Вокруг дома на общей территории в три четверти кабальерии [Кабальерия на Кубе равна 1343 арам —13,43 га] примерно десяти гектарах, разбит парк, на светлых местах которого высажены фруктовые деревья. Плодоносящий сад—апельсины, лимоны, грейпфруты, бананы, анон, тамаринд, гуанабана, чиримойя, авокадо, желтый мамей из Санто-Доминго, кокосовые пальмы и девять сортов манго: белое, желтое, яблочное, персиковое, филиппинское и другие — в основном заново заложен после того, как в конце 1944 года на Кубу обрушился сильнейший циклон. Ураган повредил дом: снес часть крыши, выбил несколько окон, разрушил террасу, строения у бассейна и с корнями повырывал многие деревья.

Любимыми фруктами Хемингуэя из собственного сада были гуанабана, филиппинское и шелковистое манго, авокадо и «коко» — кокосовый орех. Многие пальмы он высадил сам и запрещал срывать орехи, хотя в разгар сезона выпивал за день кокосового молока из восьми — десяти орехов с рынка.

Впрочем, Хемингуэй не разрешал срезать и цветы с клумб. Он предпочитал купленные, а свои ставились в вазы лишь в праздничные дни.

Основными деревьями парка, помимо королевских пальм и гледичии, были фламбоян и различные виды акаций. Росли там и платан, кедр, белый и черный дубы, кубинские породы деревьев и сосны, аллею из которых Хемингуэй очень любил.

В такой загородной усадьбе (многие из его друзей имели действительно роскошные виллы, да и двухэтажный каменный дом, оставленный им Полин в Ки-Уэсте, был намного богаче) писатель провел последние двадцать лет своей жизни.

Здесь у него не состоится любовь к Марте, не сложится с нею жизнь, здесь он впервые серьезно испытает творческие муки, когда перо начнет изменять ему, здесь он поссорится и навсегда порвет со своим младшим братом, разойдется с сыновьями, впервые заговорит о никчемности жизни, о самоубийстве, здесь познает необоримое чувство приближения старости, увидит свое бессилие изменить что-либо вокруг. Отсюда, из «Ла Вихии», уедет он со слезами на глазах навстречу своей гибели...

Но здесь же, в «Ла Вихии», вопреки всем врачебным консилиумам, он вернет к жизни среднего сына, вновь познает радость и печаль любви, теперь уже к Адриане Иванчич, встреча с которой «излечит» его и возвратит к творчеству, здесь он напишет и отдаст на суд читателям всего земного шара «Старика и море», встретит присуждение ему Нобелевской премии, испытает верность мужской дружбы, будет искренне радоваться победе общенародной революции...

Дом «Ла Вихии» на холме...

Прохладный утренний воздух делает звуки более резкими и четкими...

Я остался переночевать в «Ла Вихии», чтобы ощутить рождение нового дня, ту предрабочую атмосферу, которая предшествовала туалету, гимнастике, легкому завтраку и шестичасовому труду за столом или пишущей машинкой.

Вот она, всего в двух метрах от широкой, мягкой постели, полупортативная «Ройяль», модели «Зороу», № 1 205 047. Рядом дымчатый теннисный козырек. В этом козырьке, на этой машинке, в жаркое время без рубахи, в прохладное в свитере, но в шортах, стоя босиком на шкуре куду, писатель трудился, свершал таинство над словами, которые с шести утра и до обеда — всего 600—800 слов в день — укладывались в строчки, страницы, книги, завоевавшие Миллионы сердец, жаждущих, как и он, правды.

Пишущая машинка с вложенным в нее чистым листом бумаги стоит на невысокой книжной полке, которая тянется вдоль стены, отделяющей кабинет от гостиной. Под машинку — так было удобнее — подложена объемистая книга в синем переплете: «Авиационная энциклопедия».

Рядом, на небольшом квадратном столике, словно бы только что оставленные на журналах "Sea Frontier" [«Морская граница» (англ.)] очки в тонкой простой металлической оправе ждут возвращения хозяина...

В открытые окна доносятся крики петухов, звуки пробуждающегося селения. Слух улавливает отдаленный, надтреснутый со сна крик мальчика. Ему отвечает альтом, по всей вероятности, мать-негритянка. Кто-то стучит, но далеко, железом по железу, внизу срывается с места автомобиль, и тут же, опять где-то вдали, начинает стрекотать запущенное динамо электромашины. Перекликаются собаки. Но надо всем — по мере того как разгорается заря — разноголосье птиц и близкий шелест листвы, пронизываемой порывами утреннего бриза.

Жизнь продолжается...

Сейчас в «Ла Вихии» — музей. Дом, вещи, утварь выглядят так, как это было при жизни писателя, только чуть подновленные. Судя по словам Вильяреаля, «без него только по полкам разложены книги, они прежде подолгу лежали там, где их оставлял Хемингуэй: на стульях, подоконниках, на полу; и нет собак, петухов, некоторых дорогих картин».

Книги — первое, на что непременно обращаешь внимание сразу после того, как глаз отмечает удивительную простоту, строгость, отсутствие всякой условности предметов и вещей, бьющих на эффект. Книги везде, кроме столовой: в библиотеке — 2 771 том, во всем музее—9 039 томов вместе с экземплярами журналов. Ванная и туалет половины, принадлежавшей писателю, не составляют исключения — там тоже полки с книгами: около полусотни любимых.

На полу и стенах — охотничьи трофеи: шкуры нубийского льва, канадского медведя, леопарда с Килиманджаро, оленей, антилоп. Внушительная голова свирепого африканского буйвола в кабинете. Вспомните «Зеленые холмы» — «...в нем чувствовалась могучая сила и ярость, и я глядел на него с восхищением и даже некоторым почтением; но бежал он медленно, и при каждом выстреле я чувствовал, что пуля попадает в цель и ему не уйти». В столовой — исключительной красоты ветвистые рога американского оленя, голова кенийского куду, рожки грациозной тонкошеей газели-жирафы, стреловидные рога двух антилоп-ориксов.

В гостиной и библиотеке от пола до потолка — красочные афиши боя быков: Мадрид, Памплона, Малага. Повсюду керамические изделия мастеров самых разных стран, в том числе оригинальная тарелка работы Пикассо. И сувениры, сувениры: редкие камни и черепа животных и рыб, клыки диких кабанов и матрешки, медали, барометры и часы, корни диковинных растений и ракушки, ключи многочисленных городов и стрелы африканских Масаи, мулета, шпага матадора, засушенная шкурка лягушки-быка...

Посередине гостиной, ближе к окнам,— любимое кресло Хемингуэя, покрытое чехлом из материи с рисунком на тему охоты. В этом кресле он любил читать, отдыхал после обеда, слушал музыку, обычно негромкую, приглушенную. Уступал Хемингуэй свое кресло только самым близким друзьям и дорогим гостям. В углу — радиола кустарного производства с дискотекой более чем в 500 грампластинок. Бах. Бетховен. Шопен, Равель, Чайковский, джазовая американская и народная испанская музыка...

Всего в доме много, поначалу глаза разбегаются и сразу не просто на чем-либо сконцентрировать внимание, но если приглядеться, да к тому еще вспомнить рассказы людей, живших рядом с Хемингуэем и работавших у него, задумываешься. В общем-то дом. обстановка— среднего достатка. Стены давно не белены. С потолков комнат облетает штукатурка. Минимальный комфорт. Никакого украшательства, никакой роскоши. Парадная лестница давно не чинена, мебель у бассейна обшарпана. Пятьдесят кошек, сад довольно запущен. Стоптанные башмаки, изношенные до дыр дешевые шорты и рубахи...

Смешиваюсь с посетителями музея и слушаю, в который уже раз, пояснения экскурсовода Рене Вильяреаля:

— Хемингуэй не любил званых обедов, пышных вечеров, приемов, многолюдных раутов. Знакомился он быстро и легко (правда, исключение составляли женщины), но сходился с трудом. Друзья его были самыми разными людьми. Известные спортсмены, миллионеры, простые рыбаки, бароны и генералы, священники и издатели, моряки, кинозвезды, боксеры, матадоры, жокеи, политические эмигранты и уголовные преступники...

— Вы не упомянули писателей, журналистов,— замечает негромко кто-то.

— Знаете, Папа (так близкие называли писателя) встречался с ними редко. Он говорил, что хочет быть с ними в хороших отношениях, а сделать это можно только, когда их редко видишь, меньше с ними общаешься.

И я вновь вспоминаю строки из «Зеленых холмов»: «Писатели должны встречаться друг с другом только тогда, когда работа закончена, но даже при этом условии не слишком часто. Иначе они становятся такими же, как те их собратья, которые живут в Нью-Йорке. Это черви для наживки, набитые в бутылку и старающиеся урвать знания и корм от общения друг с другом и с бутылкой».

Музей в «Ла Вихии» открылся через год после того, как вдова писателя, выполняя волю мужа, передала финку в дар кубинскому народу. Официальное открытие музея состоялось 21 июля 1962 года. Известный кубинский писатель Алехо Карпентьер в проникновенной торжественной речи тогда сказал: «Дом Эрнеста Хемингуэя станет живым зеркалом его жизни. Каждый, кто придет сюда, увидит оставленный Хемингуэем след, его великую тень, все, что окружало его, когда он мыслил, творил, любил, жил...»

Сегодня музей в Сан-Франсиско-де-Паула — излюбленное место гаванцев, туристов, иностранных делегаций. Книги отзывов занимают в «Ла Вихии» уже отдельную полку. Трудно сделать выбор, отдать предпочтение тому или иному свидетельству любви и почитания.

Посетителей масса. Я смотрю на Рене, лицо которого то и дело озаряет неподдельная, искренняя улыбка,— он первым принимает горячую благодарность кубинскому народу от представителей самых различных стран планеты за бережное отношение к памяти Эрнеста Хемингуэя.

Вот они — лишь некоторые из записей на испанском, русском, чешском, английском, польском, словацком, венгерском, болгарском, французском, японском, итальянском, фарси, немецком, казахском, латышском, корейском, малайском, суахили и многих других языках мира.

«Мы, группа советских моряков т/х «Ленинский комсомол», с огромным интересом осмотрели дом Хемингуэя. Этот великий человек всегда был и остается одним из самых дорогих человечеству. От всей души благодарим правительство и народ революционной Кубы за столь внимательное отношение к памяти Эрнеста Хемингуэя — друга всех простых людей мира».

«Интересно! Назидательно! Справедливо! Если Куба чтит память американца Хемингуэя — это мир»,— японский коммерсант Мотури Кавабата.

«Благодарим тех, кто сохранил прекрасные реликвии этого Великого писателя и Человека»,— группа советских туристов.

«Посетила музей, оставивший по себе самые неизгладимые впечатления. Кажется, он ушел вчера и скоро возвратится»,— Эстер Домингес из Уругвая.

«Пусть будет сохранена навечно память о Великом писателе и Человеке нашей эпохи»,— профессор Ленинградского университета.

«Я глубоко взволнован посещением дома Великого писателя и друга Испании»,— Луис Балагер.

«Величие человека отчасти измеряется простотой его жизни. Хемингуэй был великим. И Хемингуэй был простым»,— граждане Доминиканской Республики.

«Такие люди, как Хемингуэй, не умирают, они живут, как светлый пример будущим поколениям»,— множество подписей экипажа т/х «Карачаево-Черкесия».

А вот свидетельства тех, кто создал и сохраняет музей.

«Он был простым, и кубинцы хранят память о нем в своих сердцах»,— Карлос Фернандес. «Хемингуэй представляет собой доказательство дружбы между настоящими североамериканцами и нашей социалистической Кубой»,— директор, учителя и ученики средней школы № 74. «Кубинцы никогда не забудут этого великого человека, который был нашим братом»,— Франсиско дель Кастильо. «Он не умер!» — Элена Норьега.

Да, Эрнест Хемингуэй не умер, хотя и лишил себя жизни.

О том, как он жил на Кубе, и пойдет рассказ в последующих главах книги.