Эрнест Хемингуэй

Мой мохито в Бодегите, мой дайкири во Флоредите

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - «И смех и грех»

Как бы мне хотелось, чтобы не пришлось больше драться.
Эрнест Хемингуэй "Старик и море"

Пока количество собранных фактов не перешло в качество, меня довольно долго удивляло, почему Хемингуэй определенному кругу близких, друзей и знакомых говорил и писал о превосходном состоянии духа, когда на самом деле чувствовал себя прескверно.

Так было и в лето 1955 года — «отвратительно жаркое и душное». Хемингуэй надсадно сражался с «росшим, как на дрожжах» весом, стойко державшимся высоким кровяным давлением, с болями в позвоночнике, с «упрямыми строчками» книги об Африке и возросшим, после Нобелевской премии, потоком посетителей, желавших, чтобы он выставлял себя напоказ, «как слон в зоопарке». Плюс ко всему выводили из равновесия и дела, связанные с предстоявшими съемками на Кубе фильма «Старик и море», в успех которого Хемингуэй не очень-то верил.

Чтобы быстрее справиться с недугами и прежде всего — физическими. Хемингуэй пригласил из США в «Ла Вихию» Джорджа Брауна, владельца боксерского клуба, давнего своего друга, бывшего боксера-профессионала. Джордж, понимавший лучше других, насколько Эрнест сдал за последний год, ежедневно массировал его и был очевидцем неопровержимого свидетельства того, что «Хемингуэй состарился».

К вечеру 12 сентября по радио сообщили, что «Хильда»,— возможно, женщины знают, почему циклонам принято давать женские имена,— уже четверо суток трепавшая остров, приближается к Гаване. «Хильда» успела уничтожить урожай кофе, затопить многие возделанные поля, унести с собой человеческие жизни.

Хемингуэй в былое время радовался необузданным проявлениям природы, а в тот год, перед «Хильдой», сдал, сник, потерял сон. И Мэри днем 17 сентября в присутствии Джорджа Брауна, посетовав на жизнь, как бы невзначай упомянула об отсутствии завещания главы семьи, как это принято иметь в добрых домах, и подвела Хемингуэя к письменному столу.

Комментировать факт и текст завещания не стоит. К тому же истинную причину содеянного мог бы объяснить лишь сам Хемингуэй, исключивший в тот день из завещания своих сыновей: «Я умышленно не оставляю ничего моим детям, ни ныне живущим, ни тем, что могут родиться после подписания настоящего завещания, ибо верю, что возлюбленная моя жена Мэри позаботится о них, согласно письменным указаниям, которые я ей дал».

А через сутки на Кубу обрушился очередной Карибский циклон, уже по имени «Ионе». Эта разрушительница оказалась еще более изощренной. В Гаване дул сильный ветер, хлестал ливень. Из окон вылетали стекла, порой вместе с рамами, иные крыши срывало целиком. Во все щели проникала вода, задуваемая ветром. Когда же «Ионе» ушла в направлении американского штата Северная Каролина и дождь прекратился, атмосфера наполнилась странным, томившим душу и сердце запахом. Исходил он от слез тысяч вырванных с корнями и поваленных наземь деревьев...

В один из таких дней в «Ла Вихии» появился очередной непрошеный гость. Мне удалось узнать его имя, и встретиться с ним. Звали непрошеного гостя Игпасио Висиедо. Он работал в те годы гидом одной из туристских фирм Гаваны. Ниже привожу запись нашей беседы.

— Я любил профессию гида и испытывал радость, когда работал с французами, немцами, англичанами. Они были симпатичными и очень приятными, в отличие от других. Американцы с севера — calamidad [Бедствие, несчастье (исп.)]. Они не знают дисциплины, задают сразу сто глупых вопросов, ответы не слушают, мужчины что-то говорят, женщины постоянно норовят им перечить...

— Я уверен, Игнасио, что вы могли бы на эту тему написать целую книгу, но давайте сразу с «наших баранов»,— перебил я собеседника, уютно устроившегося в кресле, давно принявшем очертания тела его хозяина.

— О кей! Другим я бы отказал, а этот был такой симпатичный и приятный, а жена его... О, а его свояченица! Обе они...— бывший гид осекся под моим взглядом, оторванным от тетради: мне в тот день необходимо было успеть еще на пресс-конференцию в «Гавана-либре» и я спешил, хотя и не мешало бы послушать, что этот привлекательный на вид бывший «чичероне» мог рассказать об одной из тех американок...

— Понимаю, понимаю! Однажды они, но уверяю вас, те американки были особенными, и вот они заявили, что считают Хемингуэя лучшим своим писателем, обе его поклонницы и хотели бы повидать его. «Ты мог бы устроить нам встречу? Ты знаешь, где он живет?» — спросила свояченица. Я всегда считал, что влюбленность ничего, кроме мороки, не приносит. И тогда, в тот день, сам не знаю как. но мой язык выпалил: «Конечно, знаю! Мистер Хемингуэй чудный человек, ему нравится принимать людей, особенно соотечественников. Я бывал у него сто раз!» После этих слов я не спал всю ночь, думая о том, куда меня заведет вранье. Хемингуэя я никогда не видел и н* знал даже, где он живет. Как быть, что делать? — размышлял я всю ночь. Утром, однако, после чашечки черного кофе я был готов к бою. Сработало засевшее в каждом из нас настырное желание преодолеть любое препятствие...

— Не от злости черт хитер, а от старости,— говорят североамериканцы.— У вас же получилось наоборот — верх взяла молодость,— заметил я, но мой собеседник уже сидел на коньке.

— ...Кто такой, наконец, Хемингуэй, чтобы я не смог повидать его? Да к тому же великий писатель, лауреат Нобелевской премии, он обязан уметь оказывать внимание своим почитателям и быть милым... Словом, я усадил женщин в машину, и мы покатили. Язык до Рима доведет. Только я делал это так, чтобы мои спутницы ничего не заподозрили. Приехали. Ворота на замке. Но мне давно известно, что все замки мира отпираются не только ключами. И тогда нашелся кто-то из соседей, и вот мы уже на дорожке, ведущей к дому. Первое ощущение, охватившее меня,— мы в ботаническом саду, а скорее даже — в диких зарослях тропического острова. Внешний заброшенный вид дома усиливал это впечатление. В соответствии с общепринятым представлением, обитель знаменитого писателя рисовалась мне изящной резиденцией, в которой самая современная архитектура проявляла себя во всей красе. А тут... Из раздумий меня вывел голос приятного негра средних лет. Им оказался шофер Хемингуэя, который спросил, зачем мы приехали и назначено ли нам время встречи? Не дожидаясь ответа, он тут же сообщил, что хозяин пребывает в скверном расположении духа и что мы, если он все-таки нас примет, должны стараться ничем его не рассердить.

— Непрошеный гость хуже занозы,— произнес я в предвкушении интересного эпизода.

— Да, и тогда я подумал: «Возможно ли, чтобы Хемингуэй недружелюбно принял меня, когда рядом такие женщины?» Чепуха! Он — человек высокой культуры, тонкий, воспитанный. Иначе... какой же, черт возьми, он лауреат Нобелевской премии? — рассказчик увидел улыбку на моем лице, однако бойко продолжал: — Меня переполняло желание сказать шоферу, что он не знает своего хозяина, но вместо этого я попросил доложить о нашем приезде, о желании двух соотечественниц писателя, его поклонниц, познакомиться с ним. На миг все же червь сомнения шевельнулся в моем сознании, но мысль, что женщины своим присутствием обычно облагораживают и одухотворяют мужчин, и они начинают проявлять корректность, успокоила и придала мне силы. И, подобно французам, бравшим Бастилию, преодолел ступени разбитой лестницы и оказался перед затянутой металлической сеткой дверью, за которой только что скрылся симпатичный негр. Я заглянул внутрь дома, и меня охватила жуть. Не сон ли это? Хрупкая женщина и великан-людоед мирно сидели друг против друга за обеденным столом.

— Как вы сказали, ogro? Я не ослышался?

— Нет, нет! Конечно, великан-людоед. В моем сознании возник тот, хорошо знакомый с детства образ, которым разумные взрослые почему-то пугали меня, ребенка, когда я не хотел есть, спать или капризничал. Не человек, а скала! А бородища! Кто же он, этот волосатый старик с внешностью средневекового варвара? Я замер от столь необычной картины, которая была куда занятней любого творения Уолта Диснея. Вернул меня к реальной жизни громовой голос. Решетчатая дверь задрожала, и мне показалось, что все басы в мире хора разом обрушились на меня. Из-за этого я не сразу понял, что человек-скала, появившийся у двери, говорит со мной по-английски. «Как вы попали сюда? Кто вам разрешил? Кто вы такой? Что вам угодно?» Мне почудилось, что сейчас начнется землетрясение. Растерявшись, я не нашел ничего лучшего, как пробормотать: «Извините, сеньор! Я официальный гид...» Закончить фразы мне не удалось. «Кто вам разрешил войти? Кто?» — загремел голос. Я воспользовался мгновенной паузой, чтобы возможно более мягким голосом сказать: «Две туристки, ваши соотечественницы и поклонницы, умоляли меня привести их сюда...»

— Не переживайте заново той минуты, Игнасио, а то, чего доброго, не доскажете до конца. Теперь вы не так молоды и рядом нет женщин,— счел я нужным несколько умерить пыл воспоминаний.

— Ха, если тогда со мной ничего не случилось, то сейчас смешно. Людоед после моих слов совсем рассвирепел: «Кто сказал вам, что этот дом — музей? Вам не известно, что это частное жилище и что никто не имеет права нарушать его покой?» — он произносил последние слова, когда рядом, сквозь металлическую сетку, замаячило белесое очертание мужской фигуры. Открылась дверь, и на пороге появился служащий-мулат, весьма приятной внешности, с мягким выражением глаз, отточенным движением рук. Он спокойно, умиротворенно объяснил мне, что его «сеньора» видеть нельзя, поскольку он и его супруга обедают. Неожиданно из-за непогрешимой белизны одежды, отведя руку служащего, державшую дверь, появилась маленькая, тоненькая женщина. Красивые зеленые глаза ее блестели, утверждали жизнь и вечную молодость. Необъяснимая услада охватила меня при виде тех глаз, но в следующий миг я окончательно лишился слуха. Трескотня всех попугаев и сорок мира ударила в мои барабанные перепонки.

— Женщину и сороку в одной купели крестили,— вы знаете, так считают в США— вставил я.

— Она так быстро тараторила, что при всем желании я не был в состоянии ответить. Потом схватила меня под руку и потащила вниз по лестнице, не переставая отчитывать. «Послушайте, сеньора! — вдруг выпалил я.— Вы знаете, что у вас самые красивые глаза, какие я когда-либо видел?» Энергичные, властные модуляции моего голоса, артистическая пауза, а затем новый моток сладких слов! Нет более действенной силы, чем нос хваление! Женщину же это в ста случаях из сотни вынуждает складывать оружие... И в тот день — успех был довольно быстрым и полным! Не более как пять минут спустя после моей атаки обе американки об руку с хозяйкой направлялись в апартаменты дома на встречу с писателем. Владелица зеленых глаз уже успела пообещать им представить мужа, а пока приглашала выпить по рюмочке и отдохнуть в гостиной. Пропустив вперед дам, я повернулся спиной к двери, чтобы окинуть взором густо поросшее деревьями и щедро украшенное цветами только что покинутое поле боя. И вдруг что-то огромное мелькнуло рядом и прогремело словами, которые я не мог разобрать. Я повернулся, и... жидкий шквал, состоящий из мириадов частиц, словно роса всех растений мира, сорванная диким порывом ветра, ударила и обволокла мое лицо. Я задохнулся! Странный запах проник в мои легкие. «Откуда им взяться — микробицидам?» — пронеслось у меня в уме, и тут только я различил слова. «Ты — нахал, и я уничтожу тебя... москит!» Перехватив воздуха, я произнес: «Это я-то нахал? Никакой я не нахал!» Во мне поднялась волна протеста, оскорбленного самолюбия, и я готов был дать ответ. Но когда открыл глаза, к счастью, в них не попала жидкость инсектицида, то увидел прямо перед собой, на ступеньку ниже, существо точь-в-точь схожее с пещерным троглодитом доисторических времен...

— Слышал бы Хемингуэй сейчас ваши слова!

— Я сообразил, что ничего не смогу сделать с этим Геркулесом, наступавшим на меня. Лишь подумал, что станет с моим хрупким телом, если он развернется и хлопнет меня. Вовремя подумал! И, уняв свой пыл, стал молча разглядывать это необычное человеческое создание. В жизни не видел столь сильно развитых икр. А ручищи! А грудь! А лицо! Такое должно было быть у борца, выступавшего в цирке Римской империи. А профиль — с золотого медальона,— непревзойденного творения ювелира древней Греции. Одежда, прикрывавшая гигантское тело, была проста: цветная спортивная рубашка навыпуск оспаривала приоритет в возрасте с утратившими свою окраску когда-то синими шортами. А ножищи! Без носков и какой-либо обуви они напоминали ноги уличного продавца газет. Это не был Хемингуэй, которого я ожидал встретить! Нет, этот человек просто не мог быть мистером Эрнестом Хемингуэем. Между тем живая громада раскачивалась передо мной слева направо и обратно, с явно провокационными намерениями, активно жестикулируя. Перед носом моим, как дуло пулемета, маячило отверстие пульверизатора банки, полной, как я уже знал, инсектицида. Но кто был он — этот агрессор? Черт возьми, от этого зависели мои дальнейшие действия.

— Так вы и не догадались?

— Нет! Я подумал, мог ли сам Хемингуэй, как последний забияка, заявить: «Ты знаешь, я войду сейчас в дом, возьму револьвер и пристрелю тебя! И не стану за это отвечать! Ты нарушил неприкосновенность частного жилища! Я убью тебя... и концы в воду!» Услышав такое, я гордо ответил: «Убить меня! Меня? Это невозможно! Я уже десять лет как мертв! Вы сами не знаете, что разговариваете с тенью!» Мне следовало немедленно использовать максимум моей изворотливости, так как я сообразил, что этот «допотопный Тарзан» уже созрел для проведения операции с моей вынужденной посадкой на точку пониже спины, из которой растут ноги, на гладкий асфальт проходившего через Сан-Франсиско-де-Паула Центрального шоссе.

— Да, в тот момент вам необходимы были и ваш опыт, и знание человеческой психологии,— подбодрил я собеседника.

— Точно! Как только он услышал, что разговаривает с тенью, тут же прекратил размахивать руками, мгновение постоял спокойно, затем развернулся на своих голых пятках и скрылся за металлической решеткой. И тут же я услышал голос шофера: «Не обращайте внимания. Он вообще-то хороший. Только когда в плохом настроении, кажется грубым. И то на одну минуту. Надо перетерпеть, и он становится другом. Он никогда никого не обижал. Все это шутка...». Сказал — и тоже скрылся. И только тогда я понял, что этот огромный и странный человек был-таки Эрнест Хемингуэй собственной персоной! Мировая известность и Нобелевский лауреат! Внезапно во мне родилось страстное желание не то чтобы отомстить, но поставить себя выше, заставить его принять нас, как положено, встречать гостей. Я ощутил острую необходимость подавить в себе робость, навеваемую нам комплексом неполноценности перед людьми, нами же наделенными ореолом славы, занимающими более высокое социальное положение. Я аж скрипнул зубами. И в эту минуту на лестнице вновь появился Хемингуэй. Я сжался в ожидании...

— Но он был кроток, как ребенок...

— Нет. Однако мой ход, мою выдумку он оценил. «Так, говоришь, ты — тень. А почему грубил моей жене?»— выпалил он, впившись в мои глаза, и вскинул руку, зажатую в кулак.— Каждый спортсмен это имеет! И у меня есть! Держи! Я дам тебе на память и... про запас, может, когда свои перестанут действовать — понадобится». Он захохотал, как Гаргантюа, и сунул мне в руку... белый пингпонговый мяч. Меня поразила молния. И смех и грех! Лицо щипало от инсектицида, а тут такое! Но я оказался на высоте: «Живите спокойно, мистер Хемингуэй, зная, что я сохраню это до конца дней моих, однако уверен, что еще не скоро мне это понадобится как запасная часть. Вместе с тем, поскольку понимаю, что вы сами уже не можете его использовать как заменитель, мне доставляет большое удовольствие избавить вас от лишнего предмета...» Он пожал плечами и не ответил, скорее всего потому, что раздумывал, стоит ли развивать тему, ему не очень-то приятную,— это было видно по его лицу. Я попросил Хемингуэя оставить автограф на его подарке.

— Который вам так и не пришлось никогда пускать в дело?

— Напротив! Я использовал мяч всякий раз, как только надо было чем-то занять моих гостей. Посмотрите! Он из белого стал желтым, а потом и серым от многочисленных дактилоскопических следов,— мой собеседник извлек из кармана гваяверы мячик с утратившим свою первозданную свежесть ценным автографом.— Хемингуэй расписался и потащил меня в бар. Там мы выпили...

— И вас усаживали в машину ваши дамы. И началось...

— Не угадали! Началось в тот день, но позже. Хемингуэй же выставил самые дорогие напитки, но я не особый любитель. Тем более со мной были дамы... Тогда хозяин принялся объяснять мне, что работает с раннего утра и не любит, чтобы его прерывали (но я же видел, что он не работал, а сидел за обеденным столом) и что не получает удовольствия от гостей, если не знает о их посещении заблаговременно и должным образом не подготовился к встрече. Я, признаюсь, испытал тогда удовлетворение оттого, что известный писатель счел необходимым разъяснить причины своего столь необычного поведения мне, ничего не представляющему собой человеку. Еще приятнее было услышать от Хемингуэя, что он принял нас потому, что я не испугался, не выказал подобострастия перед ним, а придумал шутку с «тенью». Это вдохновило меня, и я решился высказать ему то, что рвалось с языка. «Я полагаю, вы не станете отрицать, что являетесь светским человеком, общественным деятелем, что живете на деньги, которые люди платят за ваши книги, и что работаете, пишете для людей и ради них, ради народа и всем, что у вас есть, обязаны ему. Если это так, то вы не вправе отказывать любому вашему читателю встретиться с вами! Двери вашего дома должны быть всегда распахнуты. К тому же вы — американец! Чем больше у вас почитателей, тем лучше будут раскупаться ваши книги и тем легче, безоблачней будет ваша жизнь». Он молчал, словно воды в рот набрал.

— И хорошо! Видимо, вышел запал, и Хемингуэй не желал больше расходовать энергию. В противном случае вам пришлось бы выслушать не очень сладкие слова,— заметил я.

— Да, похоже! И мне показалось, что он не согласен, но молчит, не спорит. И я еще добавил: «Вы служите народу, который платит свои деньги, чтобы читать ваши книги. И от мнения ваших читателей зависят ваши успехи, известность и слава».

— Вы попадали мимо цели, не знали, что Хемингуэй думал совершенно иначе. Он подписался бы на этот счет под мнением своего коллеги Моэма, который считал, что среди тех, кто его посещал, были люди, рассказывавшие ему истории о своих близких, и это навевало скуку, другие рассказывали о самих себе, и это выглядело неприлично, третьи пытались развеселить его, передавая истории из его же жизни, но ни один из посетителей не мог поведать ему нечто такое, чего писатель не знал бы сам.

— Похоже! Хемингуэй тогда прервал меня и потащил в библиотеку. Там указал на стопку писем: «Вот — порция за два дня! Надо все прочесть и на многие ответить. А когда писать?» Сверху стопки лежала открытка, которую он мне показал. Отправлена она была из Нью-Йорка 25 августа 1955 года. Я запомнил текст: «1 kiss you hard and love you to death. Kraut [«Крепко тебя целую и люблю смертельно. Краут» (англ.). Там подписывала свои письма к Хемингуэю актриса Марлен Дитрих]». Он гордился, объяснил, кто такая «Краут», ждал, что я стану восхищаться. Потом показал письмо от некой Жозетты Гавранич из Милана, которая просила прислать ей 20—50 долларов на свадьбу. И еще письмо от индийского факира Мухаммеда. Тот вызывался посвятить Хемингуэя в их ремесло. Больше он не предлагал мне сесть, и мы вышли на лестницу. Мои спутницы уже сидели в машине. Попрощались мы тепло. Я покидал его с мыслью, что сумел высказать Хемингуэю такое, на что не каждый бы решился, и сказал: «Помните, вы служите народу». Он похлопал меня по плечу и произнес: «Я, мой милый друг, слуга людей, которые не пользуются противозачаточными средствами и понимают жизнь такой, какой она должна быть, а не делают из нее куклу в угоду радости меньшинства».

— Последнее слово все-таки осталось за ним. И какое слово! Согласитесь, оно куда значительнее, важнее, чем шутки с пинг-понговым мячиком. Однако огромное вам спасибо! Рассказ ваш — ценное свидетельство, еще одна деталь о том, каким был Хемингуэй у себя дома. Уже собранный мною материал подтверждает полную достоверность того, что вы мне сейчас рассказали,— я принялся складывать тетрадь, а Висиедо вдруг предложил мне поставить подпись рядом с автографом Хемингуэя.

— Это будет залогом успеха вашей книги,— заявил он.

— Я в это не верю и полагаю, что моя подпись рядом испортит сувенир, реликвия перестанет быть реликвией. А подарить вам второй — я давно уже не спортсмен.

Бывший гид весело рассмеялся, мы допили наш остывший уже кофе, и я заспешил на пресс-конференцию, довольный порцией этой встречи.