Папоров Хемингуэй на Кубе биография Хайалай

— Никто, покинувший свою родину, не написал ничего,
достойного увидеть свет. Даже в газетах.
Он допил кофе.
— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы.
Ты становишься манерным.
Европейские лжеидеалы погубят тебя.
Пьянство сведет тебя в могилу.
«Фиеста»

Когда я впервые услышал, что Хемингуэй не любил играть в шахматы, мне это показалось странным и отчасти удивило.

Потом выяснилось, что в «Ла Вихии» не играли и в карты — хозяин терпеть их не мог. Он почти никогда или очень редко, и то в шутку, чтобы доставить кому-либо удовольствие, пытал счастье в рулетке.

И вместе с тем Хемингуэй был азартным игроком, заядлым любителем делать ставки, держать пари на бое петухов, собачьих бегах, скачках и особенно во Фронтоне, где встречались мастера хайалая.

Зрители там, помимо «корредорес», представляющих официальный тотализатор, организованный владельцами Фронтона, играют между собой. Над рядами, постоянно пребывающими в беспорядочном, хаотическом движении, обычно стоит ровный, прекращающийся лишь на считанные минуты ор, время от времени раздаются громкие вопли — свидетельство выигрыша или проигрыша очка той или иной командой. Через головы болельщиков — ставят почти все — летают старые надрезанные теннисные мячи, в которые вложены билетики со ставками или просто денежные купюры.

Внезапно наступает тишина, как в кинематографе, когда обрывается лента. Нервы напряжены до крайности. На площадке носятся игроки, и тугой, гулкий, стреляющий удар мяча кажется зловещим. Не проходит и полмига после того, как мяч выбывает из игры, как зал вновь взрывается воплем, исторгая многоголосый хор цифр. Потому-то Фронтон и прозвали в Гаване — «Дворцом воплей».

Для меня лично — будь то в столице Кубы, в Мехико, в Майами — зритель профессионального хайалая всегда оставался загадкой. Я играл, чтобы «иметь представление», выигрывал, как все новички, но твердо понял лишь одно — делу этому надо посвятить себя полностью, без остатка, как продать душу дьяволу, в противном случае лучше не пытаться его понять.

«Эрнест знал всех игроков в баскскую пелоту,— читаем мы в книге младшего брата писателя Лестера Хемингуэя.— Такие чемпионы, как Гильермо, «Пистон» и братья Ибарлюсеа, часто посещали его дом после обеда и играли в теннис с такой исключительной точностью, что их удары были неотразимы, смертельны. Глядя на их игру, Эрнест тут же определял, кто из них находился в более спортивной форме. По вечерам, если не выезжал сам, он присылал мне записки, указывая, на какую из пар следует делать ставки во Фронтоне. Мы выигрывали кучу денег, ночь за ночью, основываясь на этих рекомендациях Эрнеста. Сам он чаще всего чувствовал после ужина такую усталость, что предпочитал отправляться в постель. По утрам поднимался очень рано и садился за страницы, которые впоследствии заставляли плакать не одного читателя,— «По ком звонит колокол».

— Вы смотрите на их руки,— поучал он нас, когда мы решались вступать в игру с этими чемпионами.— Вам не увидеть их глаз. Но если бы удалось, тогда вы поняли бы, успевают или опаздывают они с ударом и куда направят мяч. В этом случае еще можно ответить, но чаще — нет. Такое с вами приключилось бы, даже играй вы за команду, вышедшую в финал Кубка Девиса».

Марио Менокаль, сам неплохой игрок в теннис, игравший ничуть не хуже Хемингуэя, признавался — ему так и не суждено было понять, как удавалось Хемингуэю распознавать намерения наиболее искусных противников:

— Эрнест довольно часто проигрывал мне. Но среди нас он один ухитрялся более или менее достойно сопротивляться баскам. Черт его знает, как он ухитрялся оказываться там, куда посылали мяч эти дьяволы. Он отбивал и хохотал, проигрывая — ругался. Удары басков были настолько мощными, что часто место, куда опускался мяч, мы определяли по легкой пыльце, поднимавшейся над площадкой. Но настоящими волшебниками они становились во Фронтоне — Гильермо, «Тарзан», Эрмуа, эти непревзойденные игроки в хайалай.

Баскская пелота — pelota vasca, или Jai-Alai, что на языке этого народа означает «веселый праздник»,— зародилась в очень давние времена. Тогда в Стране Басков в пелоту играли на открытой поляне или площадке, на которой воздвигалась одна деревянная стенка. Мяч, жесткий, наполовину меньше теннисного, с силой били в эту стенку. Противник должен был подхватить мяч и ответить. Кто не принимал удара — проигрывал очко.

Со временем пелота модифицировалась, сегодня в нее играют на прямоугольной площадке до 80 метров в длину, покрытой асфальтом, цементом или деревом и огороженной стенкой уже с трех сторон.

Существует несколько способов игры: при помощи «сесты» — корзины, ракетки, кожаной удлиненной перчатки и просто — рукой. Играют пара против пары — подающий сзади и нападающий впереди, по традиции красные против синих. На спортсменах, как правило,— резиновые или матерчатые тапочки, длинные белые брюки, рубаха-безрукавка, перехваченная красным или синим кушаком.

Классической формой считается игра с сестой. Лапа-корзина, сеста, длиной в 40—50 сантиметров, сплетена из ивняка. Мяч, пущенный из сесты умелой рукой, попади он в голову стоящего впереди игрока, превращается в пулю. История хайалая знает случаи гибели игроков на поле.

Пелота отскакивает от стенки молниеносно, в самых неожиданных направлениях, так, что ее трудно бывает взять. Реакция у игрока должна срабатывать уже тогда, когда противник замахнулся и выпускает мяч из сесты. Часто пелоту приходится ловить, выскакивая за площадку или на такой высоте у стены, что пелотари с разбега взлетают на нее, вызывая при удаче бурю аплодисментов. Счет в игре ведется до

Хайалай намного сложнее, чем теннис, динамичнее, разнообразнее в приемах, требует от игрока не только выносливости, отменной реакции, но буквально виртуозности.

Известный немецкий публицист Курт Тухольский в «Пиренейской книге» утверждает: «Для баска — «пелота» то же, что для испанца — коррида. Может быть, даже больше. Ну, что-то вроде самой сути земного существования. Это — спорт, азарт, проявление страстей, народного темперамента... Один иностранец, восхищаясь землею басков, сказал: «Этот чудесный народ достоин жить в замке из золота и серебра!» — «Да, сеньор,— живо ответил его собеседник-баск,— но при условии, что в этом замке можно будет играть в «пелоту»!..»

— Если существует на планете честное место, так это Страна Басков,— пересказывает слова Хемингуэя доктор Хосе Луис Эррера.— Они свободолюбивы, потому что предельно добропорядочны, чисты сердцем и душой. Баск рождается для того, чтобы быть честным, безотказным в помощи другу, соседу и самозабвенно любить свою землю. Баск не может быть предателем!

— Эти ребята были прямолинейными, неотесанными, немного грубоватыми, но бесхитростными, доверчивыми, часто наивными и порой беззащитными, легко попадались на удочку,— характеризует Марио Менокаль басков, с которыми дружил в Гаване Хемингуэй.— Эрнест с ними жил безоблачно — они признавали в нем знатока, благоговели перед ним.

— Папа часто говорил мне,— вспоминает Рене Вильяреаль: — «Рене, ты можешь положить десять, пятьдесят, сто песо — они не возьмут. Ты можешь нарочно обронить набитый бумажник, они даже не посмотрят, что в нем,— остановятся и будут ждать, когда возвратится владелец...»

С такими людьми Хемингуэй дружил в пору, когда писался роман «По ком звонит колокол».

К осени сорокового работа над книгой была закончена. Читатели и критика США приняли роман хорошо. Успех пришел сразу, книга принесла доходы.

Хемингуэй, обожавший рекорды, установил очередной— он продал право экранизации «По ком звонит колокол» кинокомпании «Парамаунт» за сто тридцать шесть тысяч долларов! Долго потом этот чек носил в кармане и показывал друзьям и знакомым как доказательство небывалой победы.

В ноябре от Полин Пфейффер, матери Патрика и Гиги, пришел развод. Полин оказалась на высоте, проявила понимание и снисхождение. Она сохранила, ради детей, добрые отношения с их отцом.

Две недели спустя Хемингуэй зарегистрировал брак с Мартой Геллхорн, а еще через месяц новая жена увлекла его в поездку на Дальний Восток, где складывалась обстановка, чреватая военными действиями Японии против США.

В «Ла Вихии» хранятся свидетельства, выданные командирами воздушных кораблей. Первое — что Хемингуэй 18—19 февраля 1941 года в 8 часов 30 минут пересек часовой пояс «0», направляясь в Гонконг. Второе — что на борту лайнера «Калифорния клиппер» пересек часовой пояс «0» 18—17 мая в 2 часа 30 минут.

— Хемингуэй возвратился из поездки на Восток в скверном настроении. Поначалу он полетел в Вашингтон, где встречался с людьми из разведки,— рассказывает Менокаль.— Эрнест тряс у меня перед носом своими статьями в «ПМ» [Либеральная нью-йоркская газета «Пост Меридиен»] и жаловался: «Разве это я? Не было настроения. Все хреново! Большой пожар разгорается. Ясности же ни у кого в куриных мозгах. Весь Восток — сплошные проститутки, и не только такие, к каким ты любишь ходить. Везде! Денег у всех как перед крахом. Пируют и веселятся на пороховом погребе. А самодовольных джинго [Кличка английских воинствующих шовинистов] — потеснят! Да и Марта... гоняется за сенсациями и ничего больше не понимает. В нужный момент не поддержала, и «умники» из Вашингтона со мной не согласились. А зря! Вот увидишь!

— А что именно, Марио, он конкретно имел в виду, как вы полагаете? — спросил я Менокаля.

— Что Япония и Китай представляют для Америки серьезную угрозу, о которой ни в Европе, ни в США даже не подозревают. И он отчаянно возмущался, что к его мнению не прислушались и не сделали выводов.

Лето 1940 года Хемингуэй провел в «Ла Вихии». Отношения его с Мартой после заключения брака, вопреки ожиданию, не улучшились. Менокаль улыбается и рассказывает, что он предложил игру: за каждую жалобу на Марту с Эрнеста — десять песо, и иной раз выигрывал по тридцать в день.

Сам Хемингуэй, несколько позже, объяснил причину размолвок так: «Она любила все стерильное. Отец ее был врачом, и она сделала все, чтобы наш дом как можно больше походил на больницу. Никаких звериных голов, как бы прекрасны они ни были, потому что это антигигиенично. Ее друзья из журнала «Тайм» приезжали в «Ла Вихию» в отглаженных спортивных костюмах, чтобы играть в безупречный элегантный теннис. Мои друзья тоже играли в теннис, но они играли грубо. Они могли потом прыгнуть в бассейн, не помывшись в душе, потные, ибо считали, что душ принимают только феи. Они иногда неожиданно появлялись с фургоном, груженным льдом, сбрасывали его в бассейн и начинали играть там в водное поло. Так возникали противоречия между миссис Мартой и мной — мои друзья по пелоте пачкали ее друзей из «Тайма».

Хосе Луис Эррера был откровеннее и категоричнее: «Марта происходила из аристократической семьи Сан-Луиса из Миссури. Воспитывалась в высшем обществе белых. Одевалась из магазинов с 5-й авеню Нью-Йорка. Эрнесто не скупился, но не вылезал из «Ла Вихии» и не вывозил Марту. А она привыкла быть в центре внимания. Эрнесто был мужиковат, порой груб. Я не раз предупреждал Эрнеста, но он разуму не подчинялся. Но главная причина, конечно, заключалась в другом. У вас есть фильм — «Сорок первый» называется. Автор правильно поступил, что убил героя,— дальше страсти там не пошло бы. Совместная жизнь этих двух людей была невозможна. И Марта... Марта оказалась слишком шикарной для Эрнеста, не по плечу ему...»

Думается, что именно сейчас следует ближе познакомить читателя с Хосе Луисом Эррерой, этим необыкновенным человеком — искренним, честным, добрым, неколебимо верящим в правоту своих идей,— одним из главных источников ценнейших сведений, почерпнутых мною о жизни Хемингуэя на Кубе. Мне приходилось уже о нем писать.

Хосе Луис Эррера — врач, бывший начальник хирургического отделения походного госпиталя 12-й Интербригады республиканской армии. Как-то однажды, в конце января 1937 года, когда штаб бригады стоял в Мората-де-Тахунья, начальник санслужбы Вальтер Хейльбурн обратился к Хосе Луису с просьбой:

— Послушай, нас собирается навестить американская журналистка. Ты лучше других одет, подготовь-ка встречу и поезжай за ней в Мадрид.

В отеле «Флорида» Хосе Луиса представили корреспондентке журнала «Кольерс». Это была Марта Гелл-хорн. Та уже садилась в машину, как вдруг что-то вспомнила и вернулась в отель, чтобы оставить у портье записку.

Не прошло и часа, как в бригаду приехал Эрнест Хемингуэй. В то время он представлял в Испании «Союз газет Северной Америки», снабжавший информацией крупнейшие печатные органы США. Хемингуэй только что возвратился с южного фронта. Но, узнав из оставленной записки, что Марту увезли испанцы в расположение 12-й бригады, тут же, как был, в одежде, выпачканной грязью, поехал за ней...

...В Испании последний раз Хосе Луис виделся с Хемингуэем в декабре 1937 года, в дни сражения за Теруэль. Они встретились в Мадриде, вместе поужинали, потом долго бродили вокруг развалин домов на площади Пуэрта-дель-Соль. Расстались приятелями.

После поражения республики Хосе Луис был брошен в тюрьму, вышел и в ноябре 1941 года приехал на Кубу. В дни рождественских каникул наведался в «Ла Вихию», к Хемингуэю. Они выпили, вспомнили былое. Проговорили до глубокой ночи, и дружба возобновилась.

— Большую часть вечера,— рассказывал мне Хосе Луис,— мы говорили о Пёрл-Харборе. Эрнесто возмущался бездарностью военных и политиков США. Своих сограждан он признавал только как хороших дельцов Эрнесто утверждал, что его нация, сам уклад жизни его родины—порождают барышников, предпринимателей, бизнесменов, воротил, а героев выдумывают за свои деньги. Он предсказывал, что США в конце концов выиграют войну, но не людьми и не на полях сражений, а долларом, своей экономикой.

...На прощанье в тот день Эрнесто спросил меня, не нахожусь ли я в стесненном положении, не нужны ли мне деньги? Я солгал, ответив, что не нуждаюсь. Он не поверил и на следующее утро прислал триста песо с шофером. Когда я возвращал их, Эрнесто заявил: «Тебе пригодились, пусть еще раз принесут пользу. Отдай в кассу своей партии».

В те годы Хемингуэй дружил со многими испанцами-республиканцами, но наиболее близкими друзьями дома были отец Андрес и Хуан Дунабейтиа, более известный в «Ла Вихии» как «Синдбад-мореход» или «Господин Синский».

Падре Андрес Унтцайн, «красный поп», как его называли правые испанские и реакционные кубинские газеты, во время войны с фашизмом в Испании был священником, а когда надо было, и первым номером пулеметного батальона басков «Гударис». Порвав после прихода к власти Франко с испанской католической церковью, отец Андрес переехал на Кубу, где получил приход в селении Мелена-дель-Сур. Либерализм священника, ненависть к фашизму, особое отношение отца Андреса ко многим мирским делам быстро сблизили его с Хемингуэем. Отец Андрес стал частым гостем «Ла Вихии», он страстно любил хайалай и вместе с хозяином финки посещал Фронтон.

Хуан Дунабейтиа — тоже баск. Он был капитаном, плавал на каботажных и небольших коммерческих судах. Дневал и ночевал в «Ла Вихии», когда приходил в Гавану. Любил, как и отец Андрес, петь народные испанские песни под гитару. Подвергался порой строгому осуждению падре за безудержную нецензурную ругань, пристрастие к слабому полу.

Выпить и побалагурить днем, лишь бы успеть выспаться перед игрой, не прочь были и мастера баскской пелоты: Гильермо Амучастеги — «Монарх», Феликс Арейтио — «Эрмуа», или «Кенгуру», Хулиан Ибарлюсеа — «Тарзан», его брат Франсиско Ибарлюсеа и Карлос Кинтана.

Все они, а также Хосе Луис, отец Андрес и Хуан Дунабейтиа приятно проводили время у бассейна в ожидании воскресного обеда, когда пришло сообщение о нападении Германии на Советский Союз. Обед не состоялся.

Пять дней хозяин «Ла Вихии» перечитывал все кубинские и приходившие в Гавану американские газеты, ловил радиостанции, вещавшие на немецком языке, и 27 июня отправил телеграмму в Москву: «На все 100 процентов солидаризируюсь с Советским Союзом в его военном отпоре фашистской агрессии. Народ Советского Союза своей борьбой защищает все народы, сопротивляющиеся фашистскому порабощению. Горячо приветствую Советский Союз и его героическое сопротивление. Эрнест Хемингуэй».

А жизнь продолжалась... Хемингуэй искал новую тему. Но она не приходила. Все, что ни пытался делать, летело в корзину. И виною тому была не только сложная, неопределенная обстановка в мире — нелады с Мартой терзали и ранили сердце. Он каждый день садился за машинку, но...

В моих записях есть воспоминание о том времени Хосе Луиса Эрреры.

— Марта, бывало, понапрасну злила Эрнеста. Дразнила его. Не знаю, что думал он, но я видел в ее уловках типично женскую манеру поведения. Однако, случалось, складывалась обстановка, грозившая скандалом. Помню, в день рождения мы, все друзья, отмечали его сорокачетырехлетие выходом в море и обедом в ресторане охотничьего клуба «Эль Серро». Крепко выпили. В тот день он — тоже под хорошими парами — долго рассуждал о пьянстве, о вреде вина, о том, что многим людям оно противопоказано, «как азартные игры, вождение самолета, власть», говорил, что сам никогда не был и не будет в плену у алкоголя, не терял и не потеряет самообладания... И тут же, как бы в доказательство, устроил с Пачи [Франсиско Ибарлюсеа, позднее «корредор» во Фронтоне города Мехико] показательный кулачный бой. Они расквасили друг другу нос и губы. Думаю, в этом Эрнесто нашел выход тому, что тревожило его душу.

...Было неестественно для натуры Эрнесто теряться, порой изменять самому себе в присутствии Марты. Эрнесто был в высшей степени эмоционален, но и очень рассудителен. Это уживалось в нем, даже гармонировало. Он любил играть, особенно во Фронтоне, где хорошо знал всех спортсменов и внутреннюю кухню. Но что-то во мне всякий раз разлаживалось, когда я смотрел, как делал ставки он в присутствии Марты, да еще если она бывала в окружении его друзей. Мне, как врачу, казалось, что на следующий день Эрнесто не будет в состоянии плодотворно работать.

...Как-то однажды приехал я в «Ла Вихию», как мы договорились, сразу после работы. Но застал записку. В ней Эрнесто извинялся и сообщал, что вынужден поехать во Фронтон. Я прошел в библиотеку, сел за письма друзьям. Эрнесто и Марта возвратились поздно. Он был взволнован, возбужден. Раскраснелся и шумел: «Выиграл! El gordo! [Еl gordo — буквально: толстый, жирный (исп.). В латиноамериканских странах часто употребляется в переносном значении — самый крупный выигрыш в лотерее] В один вечер! Опрятно и без налогов, Хосе Луис, мы их здорово почистили!» Я положил руку ему на плечо и спросил: «И это тебе поможет писать?» Эрнесто удивленно взглянул на меня. Потом неожиданно попросил стакан красного вина, предложил мне выпить хереса, усадил в кресло рядом и сказал: «Ну, давай поговорим о том, о чем ты начал...»

После встречи с доктором, во время которой он поведал мне обо всем этом, я набросал сказанное им в виде диалога и, когда показал ему, услышал: «Nota bene. Прежде я знал, что эти латинские слова означают — «внимание», я не понял. Тогда Хосе Луис поправился, добавил: «Notable!» — «Значительно!»

Хемингуэй и Эррера сидели в креслах гостиной. Их разделял столик с набором напитков.

— Печально признаваться,— начал Хосе Луис,— но действительность заставляет. Игрок, любитель держать пари, превращаясь в финансирующую хайалай единицу, сам перестает быть спортсменом, даже болельщиком, истинным, честным. Он без удержу восхищается командой, на которую ставит. Иной раз аплодирует успеху противника, но без всякого удовольствия. Это объясняется не только желанием выиграть, но есть следствие и сложного умственного процесса, в котором участвуют подсознательные реакции.— Хосе Луис видит, что Эрнест хочет перебить, но сдерживает себя и продолжает: — Ты проанализировал возможность игроков, выбрал тех, кто по твоему мнению должен выиграть Если матч проходит, как думалось тебе, как ты предполагал, ты полон удовлетворения, которое невольно передаешь друзьям, соседям, ты ликуешь. Но если получается наоборот, в сознании рождается конфликт в результате возникшего антагонизма между задуманным и действительным. Одолевают тревожные мысли: «В чем был просчет? Почему проиграли? Где моя прежняя проницательность, где былое чутье?» Чаще всего при этом тебе начинает думаться, что партия подтасована, игроки нечестно себя вели, на них повлияли чьи-то более высокие интересы.

— Нет, постой! — Эрнест приподнимается, перебрасывает ногу на колено.— Впрочем, хорошо! Продолжим в твоем духе. Ты знаешь, что такое настоящий игрок, или, как ты споришь, любитель держать пари? Это как дерево с могучей кроной, на котором множество плодов. И ты должен выбрать лучший, самый сладкий плод. Его умственная способность и все другие качества вступают во взаимодействие, становятся гармоничными. Он сосредоточивает все свои силы на том, чтобы правильно и вовремя предложить ставку или принять ее. Иные зрители устают не меньше, чем пелотари на площадке. Они превращаются в маятник, качающийся в ритме полета мяча. Возьмем хотя бы только группу шейных мышц. В конце сезона они эластичны: морщины под кадыком и на затылке разглаживаются...

— Да нет! Ты начал — я тебе поддакиваю. Зрение обостряется. Слух тоже. Он улавливает самый тихий шепот тех, кто высказывает свои соображения, начинает различать удары мяча о фронтон, стену, дерево, железо. Слышит касание пелоты о сесту, ощущает колебание воздуха от пущенного с силой мяча. Где еще можно выработать подобные качества?

— Да! Да...— Эрнест ругнулся нецензурным словом.

— Вот что касается этого — да! Там ты этому обучишься — в Принстоне, а то и в Гарварде можешь кафедру открыть. Когда выигрывают свои — глаза блестят, рот до ушей, слова ласковые. А проигрывают — в их адрес и в адрес противника сыплются ругательства, каких и в русских портах не услышишь. Слюна

брызжет, желваки ходят, как жернова, глаза наливаются кровью. Расходуется столько калорий, что, собери их вместе, можно архимедову точку обнаружить. Адреналин, фосфор, сахар, жидкость — все теряет свое равновесие. Сколько раз за игру ты бегаешь мочиться?

— Ты так полагаешь? Все функции организма приходят в расстройство. Выиграл ты или проиграл — ты, особенно ты, Эрнесто, всегда остаешься в проигрыше. Я уже не говорю о химических компонентах твоего организма.

— Серьезно? Что ты взялся портить мне предпраздничный вечер? Перестань! Или ты готовишься к тому, чтобы снова мне намекнуть, что я уехал из США и занимаюсь не тем, чем надо?

— Давай докончим.— Хосе Луис пропускает мимо ушей вопрос Эрнеста: доктор хорошо помнит печальную и не совсем верную реакцию своего друга на разговор о том, что писатель должен, обязан жить в гуще проблем своего народа, иначе ему грош цена.— Я ведь, Эрнесто, не зря. Тебе сейчас, в сорок три твоих года, предстоит выдержать серьезное испытание на прочность. Ты должен быть к нему готов. А ты напрасно себя расходуешь.

— Что имеешь в виду? Конкретно! — Эрнест насторожился, еще фыркал, сопел, но слушал внимательнее.

— Сейчас я касаюсь психологии любителя играть на деньги. У одних, что бывает гораздо реже, во рту сладко, но чаще — словно впрыснули желчь. Чувство вкуса в целом резко меняется. Критика, самокритика, воспитание, здравый смысл, предрассудки, отношение к обществу, к близким, работа — все попадает в зависимость от подсознательных действий. До сегодняшнего дня я не встречал обожающего пари с заведомым желанием проиграть...

— Но ведь я редко проигрываю,— Хемингуэй оживился.— Для этого необходимо и достаточно: светлый ум, знание цифр, чувство момента, экономические возможности, полное отрицание эгоистических наклонностей, невосприятие к сплетням, чужим мнениям, неконфликтивность и, определяющий фактор,— решимость. Понимаю, скажешь — объединить в одном человеке все эти качества довольно трудно. Но ведь я ими обладаю! Какого черта! Это не каждому дано! Надо знать пелотари, уметь разглядеть его настроение и спортивную форму по первому его движению на площадке. Знать, как он пообедал, ссорился ли с женой, есть ли у него свободные деньги в кармане. Знать, как на кого действует погода, видеть, какой мяч на площадке — «живой» или «картошка», распознать, не влажная ли сеста, и дьявол его знает, что еще надо знать. Знать! Надо знать, Хосе Луис! И выигрывать! Проигрыша быть не должно!

— Но вот ты сегодня в хорошем выигрыше. Ладно, тебе завтра не работать, а то я хотел бы поглядеть, как ты станешь корябать и что из этого получится...

— Не волнуйся! Я не вхожу в лес, если не знаю из него выходов. И рабом... рабом порока никогда не стану! Мне надо знать и уметь брать верх. Все уметь и не уступать!..

— Это твое объяснение. В действительности есть другое. Но и все равно, Эрнесто! Запомни — в любом случае ты проигрываешь. Ты — человек наиболее сложного умственного труда... Давай мы с тобой на днях продолжим этот разговор. Сейчас уже поздно, и я поехал!

— Куда? Оставайся! Ложись спать здесь. Где хочешь! Завтра же все равно приезжать! Ну, оставайся! И я пойду приму душ после твоей лекции — с утра работать.

— Nulla dies sine linea. Ни дня без линии! Или как теперь говорят: «Ни дня без строчки». Знаешь откуда?— Эрнест сощурил глаза, хитро улыбался.

— Приписывают Плинию. Тот сказал эту фразу о греческом художнике Апеллесе, который не пропускал дня, чтобы не провести линию, не сделать мазок.

— Нет! Определенно! За коммунистическую медицину я спокоен.

— Больше бы верил в свои силы — не проявляй ты слабость перед женщиной!

— В любви,— Эрнест сделал паузу, улыбка соскользнула с его лица,— в любви все должно быть честно! И в слабости — ее сила, если это любовь, если она есть!

— И если она взаимна... Теория все это, Эрнесто! Затхлые страницы классических романов. Да и тогда...

— Нет! Уж если «не проявляй», да с логарифмической линейкой рассчитывай — не любовь! Во всем другом — согласен, кроме этого. Как в чистилище!

— Но физиология женщин такова — ей нужна, необходима сила самца. В этом его красота.

— Врешь, медик! Ошибаешься! Красота настоящего мужчины, god damn it [Черт подери! (англ.)] в его уме, как красота женщины— в ее чистоте. Я пишу... Каждый день! Сам же доволен мною. «Но я люблю тебя так, как я люблю то, что я больше всего люблю на свете, и даже сильнее. Я тебя очень сильно люблю, зайчонок. Сильнее, чем можно рассказать»,— процитировал на память Хемингуэй объяснение в любви Джордана партизанке Марии.

— Хорошо Для книги... Но Марта знает, что это ты для нее. Считает себя сильнее — такова природа! Заблуждается... Начинает совершать ошибки...

— Не оценит — пусть катится... Bloody whore! [Шлюха! (англ.)] Пока кошка мяучит, кот молчит.

— Хорохоришься, а потеряешь — будешь таблетки глотать,— и Хосе Луис встал, чтобы позвонить домой и отправляться спать.— Эрнесто, я серьезно прошу, береги самого себя и свои отношения с Мартой...

— Иди, иди, медик, в клозет, умойся. Там все стерильно!

Спустя, однако, три года с небольшим в той же «Ла Вихии», у бассейна, произошла интересная встреча Хемингуэя с Феликсом Арейтио (Эрмуа). Разговор, состоявшийся между ними, проливает свет на события, затронутые в этой главе, и по-особому окрашивает их. О той встрече мне стало известно от Роберто Эрреры, брата Хосе Луиса, участника морской экспедиции на «Пиларе» (затеянной в те годы Хемингуэем в целях борьбы на Кубе с немецкими подводными лодками в Мексиканском заливе), исполнявшего впоследствии некоторое время роль личного секретаря Хемингуэя.

— Когда Папе доложили, что приехал Кенгуру и хочет его видеть,— рассказывал Роберто Эррера,— Папа обрадовался, но только в первый момент. Затем ругнулся и сказал: «Он, наверное, не знает, что Марты здесь уже нет!» Все, кто сидел у бассейна — дон Андрес, Пачи, Альваро Каро, тоже пелотари, и два американских корреспондента переглянулись. Американец, знавший испанский, спросил: «Кто это Кенгуру?» Папа ответил: «Сейчас узнаете! Чемпион в хайалай и мой друг». Кенгуру был очень доволен, что застал Папу в «Ла Вихии»,— он только что прилетел из Мехико, где провел сезон, и имел к Папе деловой разговор. Они долго обнимались. Выпили за прошлое. Разговор состоялся, когда журналисты уехали. Кенгуру сообщил, что имеет поручение от мексиканского спортивного журнала «Канча» («Арена») взять у Хемингуэя интервью. Он сказал, что скоро бросит играть и, может, станет профессиональным журналистом: многое зависит от того, как получится первый материал — интервью с Хемингуэем. На это Папа заметил: «Получится так же, как получалось с Мартой». Пелотари густо покраснел, а Папа похлопал его по плечу. «Ты что-нибудь слышал о Рамакришне, Вивикананде, о Ганди? «Непротивление»— как право сильного. Не моргай глазами, Феликс, не прошлое должно сохранять, поддерживать мужскую дружбу — настоящее. Выпьем! Сейчас мне хорошо! На твоем месте любой бы не отказался. Говоришь, подготовили вопросы? Давай их сюда и записывай ответы».

Мне довелось повстречаться и еще с одним участником этой «сцены у бассейна», разыгравшейся в октябре 1945 года.

Мой московский приятель, выходец из Испании, используя оказию, послал через меня посылку своему родственнику, проживавшему в то время на Кубе. Я разыскал дом, но его не застал. В ожидании прошел в патио, где у гаража четверо пожилых мужчин возились со старенькой автомашиной. Из-за изгороди донесся женский голос: «Каро! Альваро, иди! Альварито, врач приехал!» Я испытал ощущение, какое часто бывало у меня в детстве, когда я слышал, как хлопала калитка, и знал, что отец несет мне подарок. Я тут же извинился и спросил:

— Кто-то из вас Альваро Каро, бывший пелотари? Трое продолжали работать, как будто были глухи и немы, а тот, что выглядел моложавее, с суровым лицом, нехотя произнес:

— Но ведь ненадолго! Он мне очень нужен. Куда ушел?

— На что он вам? — говоривший изучал меня.— Он уехал. Живет в другом городе. Зачем он вам понадобился?

Успокаивая себя, что найду еще одного живого свидетеля, новый источник сведений о Хемингуэе через того, кому привез посылку, я все же по инерции произнес:

— Если он пелотари, то встречался с Хемингуэем, а я пишу книгу...— и отошел.

Вскоре мне сообщили, что тот, кого я ждал, звонил, что раньше вечера домой не возвратится. Уже на улице, у «Волги», я увидел человека, говорившего со мной в патио.

— Альваро Каро,— представился он.— Я бывал в доме Хемингуэя. Вы из России? Он очень любил русскую водку.

— Может быть, вы помните октябрь сорок пятого, встречу Феликса Арейтио с писателем? — спросил я, мысленно отметив, что многие, узнавая, что я русский, начинали с фразы: «Хемингуэй любил водку».— Помните вы ту встречу?

Чтобы окончательно убедиться в том, что мне повезло, я переспросил:

— И помните, кто был в тот день в «Ла Вихии» и где проходил разговор между ними?

— У бассейна. Сидели дон Андрес, священник, Эррера, Пачи и какие-то «гринго»,— начал он. Я тут же полез в машину за тетрадью, а Каро продолжал: — Тогда мог разразиться громадный скандал. Но Хемингуэй заявил, что он сильный. Эрмуа крутил с его бывшей женой, ее звали Марта, она тогда еще была ему женой. Хемингуэй предложил выпить и забыть, а когда отошел, Эрмуа сказал, что мужик, который в доме разводит столько кошек, слабый. Их было полно, ко всем лезли. Потом они долго беседовали, а в конце Эрмуа спросил, по ком же сейчас звонит колокол? Хемингуэй вскочил на ноги, страшно удивился, приложил палец ко лбу, покрутил им и ответил: «По хайалаю, друг мой, по «веселому празднику» басков... который из-за грязных дельцов катится к дьяволу в штаны...»

Мне удалось через мексиканских друзей разыскать и получить номер журнала «Канча» за 15 ноября 1945 года, где было опубликовано интервью. Привожу перевод в сокращенном виде:

«— Дон Эрнесто, что вы думаете о баскской пелоте?

Естественно, Хемингуэй удивился. Знаменитый писатель — мне это было известно — знал хайалай. все его приемы, секреты так же, как Хосе Мариа Итуарте [Один из корифеев хайалая, прозванный за свое мастерство «Сомнамбулой» и «Математиком»]. Я извинился и сказал, что меня впутали в историю и помочь мне может только Хемингуэи. И он ответил:

— Баскская пелота — самый быстрый, трудный, неистовый вид спорта. Мне очень нравится. Я давно знаком с игрой в пелоту, однако с каждым годом она мне нравится все больше.

— У меня много друзей среди них, поэтому сожалею, что не смогу ответить на этот вопрос. Каждый из них по-своему — лучший.

— Да, но мне не повезло. Я много слышал о нем и давно хотел посмотреть на игру «Феномена». В Америке я не видел его. А в 1927 году, когда был в Европе, специально ездил в Сан-Себастьян, только чтобы посмотреть на его грозные удары. Жаль — Эрдоса в тот сезон был не в ударе.

— Знаю ракетку, игру рукой, сестой и перчаткой.

— Игра сестой. Возможно, это объясняется тем, что я чаще всего видел именно эту игру и среди игроков с сестой у меня больше друзей.

— Дон Эрнесто, со мной происходит примерно то же самое. Мне нравятся все писатели, но Хемингуэй особенно.

Затем быстрее, чем обезьяна взлетает на пальму, я перескочил к следующему вопросу. Друзья, поймите, баска заставили спрашивать настоящего Сеньора о том, что он думает о басках. Хемингуэй засмеялся. Он настоящий друг, понял и тут же выручил.

— Баски замечательный народ. Очень благородный, но шумный, когда накаляется обстановка. Мне с ними бывало очень весело. Они любят развлечься. А баскские пелотари, если станут вести себя на площадке, как за столом, все партии будут оканчиваться вничью, на счете 29!

— Какое у вас наиболее яркое впечатление о хайалае?

— Удар мячом, который получил здесь, в Гаване, Хулиан Ибарлюсеа. За свою жизнь я видел много людей со смертельными ранами. Случай с Ибарлюсеа — проявление такого мужества и спокойствия, о каком я не могу и мечтать. В тот вечер я был во Фронтоне. Гильермо имел несчастье попасть мячом в голову Хулиана. Звук был точно такой же, как если бы мяч ударился о переднюю стену, но в то же время ледяной, смертельный. Ибарлюсеа мой друг. Я помчался в докторскую в таком возбуждении, что можно было подумать, будто ранили меня самого. И когда я увидел Хулиана, изумился его спокойствию и собранности. Он встретил меня так, словно ничего страшного не произошло.

— Мне не везло. Всякий раз, как я посещал Мехико, Фронтон там бывал закрыт. Здесь я познакомился с нападающим Альберто и впоследствии провел с ним не один приятный день у меня на финке. Еще бы он не был большим мастером! Я не раз играл с ним в теннис как в паре, так и против него. Мне нравится его стиль и веселая манера его игры.

— Скажите, дон Эрнесто, а вам нравится бой быков?

— Еще бы! Прежде я говорил, что мой любимый вид спорта пелота. Бой быков я тоже люблю, поскольку речь идет о зрелище, спектакле, который по духу своему спортивен, хотя это и нечто иное. Мое отношение, мое пристрастие к бою быков увлекло меня, и я создал «Фиесту». Думаю, мне удалось отобразить «людей косички». Я видел великих представителей тавромахии. Из мексиканцев, например, Сильверио Переса — до того как его боднул бык. Вот это тореро! Что касается Аррусы, то, возвратившись в Гавану, я заявил, что он мастер, которому по плечу сто коррид. Я не ошибся. По сообщениям, поступающим из Испании, он вот-вот побьет рекорд Хуана Белмонте, аса, который провел за 365 дней 109 коррид.

— И последний вопрос, дон Эрнесто,— выпалил я нагло,— скажите, по ком сейчас звонит колокол?

Хемингуэю, должно быть, показалось в ту минуту, что перед ним сумасшедший, выдравшийся из смирительной рубашки. Он занял оборонительную стойку, но, сообразив, что перед ним не более как глупец, ответил снисходительно, с грустью в голосе:

— По хайалаю, «веселому празднику» басков...»

С той поры в жизни Эрнеста Хемингуэя, может быть именно с того самого дня, все ощутимее, обретал значение зловещий смысл фразы, взятой им у Джона Донна, английского поэта XVII века: «...не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Хайалай