Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Нобелевский лауреат
Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе
— Мой муж,— сказала моя жена.
— Нет, это в вас семейная гордость говорит. А в самом деле, кто?
Уж конечно не Эптон Синклер и не Синклер Льюис.
Кто ваш Томас Манн? Кто ваш Валери?
— У нас нет великих писателей,— сказал я.—
Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста,
с ними что-то происходит. Я мог бы объяснить, что именно,
но это длинный разговор, и вам будет скучно слушать.
«Зеленые холмы Африки»
По мере приближения последней недели октября все чаще давало себя чувствовать нараставшее изо дня в день нервное напряжение.
Хемингуэй не мог, да на сей раз и не особенно старался, скрывать от близких своего возбуждения. В кругу приятелей он прямо говорил, что «набит, как рюкзак бойскаута, самыми разноречивыми настроениями». Хосе Луису Эррере писатель признавался, что его волнует и в то же время забавляет столь незнакомое состояние, так как раньше он знал: «мне плохо или мне хорошо, а чтобы было и плохо, и хороню, радостно и тревожно одновременно — так раньше не бывало».
Близился день принятия Шведской академией решения об очередном присуждении Нобелевских премий.
Хемингуэй знал, что его кандидатуру на соискание этой премии выдвинул Гарвардский университет, и поначалу писатель посмеивался, со свойственным ему пренебрежением ко всякого рода отличиям. Но слухи о том, что премия по литературе за 1954 год будет присуждена именно ему, распространялись все упорнее, и Эрнест Хемингуэй заволновался.
Точнее и конкретнее других, с кем мне довелось разговаривать, определил состояние, охватившее тогда Хемингуэя, Хосе Луис Эррера: «Было что-то противоречивое, вызывавшее сомнения в настойчивом возвращении Папы к разговорам о том, что всякие премии это лишь бесплодная выдумка тех, кто их не имеет, что они только приносят вред, и тем больший, чем они значительнее. «Глупая человеческая затея,— говорил Хемингуэй.— Премии только мешают. Ни один сукин сын, получивший Нобеля, не написал после этого ничего путного, что стоило бы читать»,— неустанно твердил нам Папа в те дни».
При этом Хемингуэй часто обрушивался на Фолкнера [У. Фолкнер получил Нобелевскую премию в 1949 году], приводя в пример его роман «Притча», который вышел из печати в августе 1954 года и Хемингуэю не понравился! Однако тот же Хосе Луис, его брат Роберто, Марио Менокаль и Энрике Серпа, с которыми Хемингуэй не раз беседовал на тему о премиях,— все сходились в мнении, что «окружавшим писателя было нетрудно в этих нападках Хемингуэя на Фолкнера видеть, что Эрнестом владела «envidia» [ В испанском языке слово «envidia» означает не только «яаписть», но и «стремление», «желание»].
Дело было, конечно, не в «зависти». Однако можно не сомневаться, что Хемингуэя одолевали, что было для него свойственно, смешанные чувства. Безразличие к славе и стремление получить премию; опасения по поводу того, что принесет она и что будет, если его выдвинули, а вдруг предпочтут другого; было и охотничье суеверие — он боялся спугнуть удачу; думал он и о том, что — если другие были удостоены — чем он хуже», что звание лауреата наложит на нею новые обязанности, которые лишат покоя.
Хемингуэй в душе хотел получить премию, но боялся того, что последует за ней. Исключительная интуиция, которой обладал он всю жизнь, его и в тот раз не подвела. Премию Хемингуэй получил, а с ней пришло то, что мешало плодотворно работать, именно когда он «оказался вновь на взлете».
Рано утром, 28 октября 1954 года, когда Хемингуэй, сделав утреннюю гимнастику, совершив туалет и съев легкий завтрак, принялся за работу, в «Ла Вихию» позвонил шведский посол. Он и был первым, кто сообщил о присуждении премии.
Рене, который обычно никогда не тревожил писателя по утрам, почти вбежал в кабинет с глазами, полными радостных слез. По ним Хемингуэй безошибочно определил причину появления Рене, прежде чем тот успел сказать: «Папа, извините, но на телефоне сеньор шведский посол».
Хемингуэй, распрощавшись с послом, долго не мог надеть трубку на рычаг телефонного аппарата. Руки его дрожали. Оба они — 55-летний писатель и его 24-летний друг и помощник — несколько секунд стояли в радостном оцепенении, а потом с жаром обнялись и долго хлопали друг друга по спинам. Повар Чино — телефон в «Ла Вихии» висел в кухне — был единственным свидетелем этой сцены.
— Рене, заморозь побольше шампанского. Принеси из подвала ящик лучшего красного вина. Приготовь три свежие гваяверы,— распорядился Хемингуэй, провел ладонями по глазам и поспешил в спальню жены.— А ты, Чино, готовься. Сегодня здесь такое будет...
О том, как развивались события того дня, рассказывают очевидцы.
Кубинский литературный критик и публицист Сальвадор Буэно:
— Новость распространялась с быстротой молнии. Двери редакций не переставали хлопать, звонили телефоны, все сразу, повсюду шли возбужденные разговоры, возникали горячие споры. И все это было вызвано не «подсчетом» голосов и заботой о судьбе «переизбрания» Фульхенсио Батисты президентом Кубы,— не было журналиста, которого не взволновало бы пришедшее из Стокгольма известие: «Шведская академия объявила лауреатом Нобелевской премии Эрнеста Хемингуэя». Все кругом только и говорили: «Нобелевский лауреат на Кубе».
Когда вслед за вереницей автомобилей, набитых до отказа репортерами и фотокорреспондентами, мы добрались до виллы писателя в Сан-Франсиско-де-Паула, где было уже полным-полно народу, в усадьбу въезжали специальные машины 2-го и 6-го каналов ТВ. Первыми словами Хемингуэя, которые я услышал, были: «Я выиграл «Е1 gordo» в литературе».
Каждый из нас, журналистов, стремился получить ответ на свой вопрос. Все в один голос спрашивали, кто же Старик и где он живет? А писатель говорил лишь о том, как ему хорошо на Кубе, как он дружит с рыбаками Кохимара, что, живя на Кубе, он просто не мог плохо написать «Старика и море».
Хемингуэй быстро устал,— он буквально обливался потом,— и мы принялись прощаться, а писатель каждому говорил: «Эта премия принадлежит Кубе».
Известный журналист Марио Парахон, сотрудник гаванской газеты «Эль Мундо», опубликовавший 29 октября 1954 года в своей газете статью, во время моей встречи с ним ничего к тому, что было им ранее написано, добавить не мог. Статью эту интересно привести здесь полностью.
ХЕМИНГУЭЙ: «Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ КУБИНЦЕМ»
Я глубоко удовлетворен тем, что присуждение мне Нобелевской премии состоялось благодаря произведению, написанному на кубинскую тему»,— заявил вчера писатель в своей усадьбе, расположенной в Сан-Франсиско-де-Паула.
Да, в решении Шведской академии упоминалось, что во время обсуждения кандидатур главную роль сыграла недавно переведенная на испанский язык повесть «Старик и море» — произведение о борьбе человека за свое существование.
Когда речь заходит о личности и жизни Хемингуэя, нет места преамбулам. Этот человек встречает нас и говорит: «Предпочитаю чтение любому виду спорта. Я не променяю удовольствие, получаемое от чтения хорошей книги, ни на какое иное ощущение, каким бы приятным оно ни было».
Хемингуэй не является интеллектуалом в том смысле, какое принято придавать этому слову. Его простота, естественность, полное отсутствие педантизма ставят его в ряд «живых» писателей, а не «деланных». Это, впрочем, не означает, что Хемингуэй не труженик слова, своеобразный «строитель параграфов», который каждое утро садится за стол, как прилежный ремесленник становится к своему станку.
«В юношеские годы я принадлежал к богеме,— говорит он.— Но богемным писателям никогда не удавалось создать что-либо достойное. Только уединяясь, каждый день, работая с упорством стоика и смирением послушника, можно сотворить стоящее». В этот момент один из друзей писателя шепчет мне на ухо: «Со времени авиационной катастрофы он больше не может писать сидя - Работает стоя. Повествование набрасывает обычно карандашом, но диалоги печатает сразу на машинке. Он объясняет, что диалоги, старательно подготовленные, не похожи на настоящий разговор — они теряют свою динамичность, свежесть, свою спонтанность».
Достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что Хемингуэй глубоко взволнован. Нашу беседу постоянно прерывают телефонные звонки — из Голливуда, Японии, Парижа. Его поздравляют друзья. Застенчивый, робкий, огромный Хемингуэй похож на «el nino grande» [Большой ребенок (исп.)] . Широкая спина, порозовевшие щеки и густая белая борода — он больше напоминает состарившегося моряка, чем великого художника. Смущенная улыбка и лукавый блеск в глазах не мешают беседе. Происходит это благодаря умению Хемингуэя «устранять дистанцию», существующую между журналистами и «великими людьми». Чувствуется, что, хотя он и очень доволен получением высшей литературной награды, его в достаточной степени заботит эта «вершина», на которой волей-неволей он теперь вынужден пребывать.
Его спрашивают: «В какой степени кубинский пейзаж влияет на ваше творчество?» Он, кому, видно, очень свойственно натягивать на себя ироническую маску, отвечает, что море с его постоянно меняющимися тонами, бесконечным движением, своими законами и силой само написало за него повесть. «Я не делал ничего иного, кроме того, как слушал, что кубинское море мне диктовало. Поэтому я чувствую себя кубинцем. Здесь, на Кубе, я легко работаю». «Какое произведение из всех, созданных вами, вы считаете лучшим?» — спрашивает кто-то, и Хемингуэй быстро отвечает: «Мои книги — это мои дети. Я люблю своих сыновей одинаково и ни к одному из них не питаю пристрастия, ни одному не отдаю предпочтения. В каждое из создаваемых мною произведений я в равной степени вкладываю все мои силы. Однако, когда книга закончена, я практически забываю о ней, ибо начинаю другую». Писатель ни разу не назвал «По ком звонит колокол», «Прощай, оружие!», «И восходит солнце».
Вместе с тем он постоянно ощущал последствия аварии, в которую он попал в прошлом году, когда самолет, летевший над Африкой, упал на землю. «Я до сих пор не могу прийти в себя. Спина у меня до сих пор болит. Поэтому все вечера я посвящаю утомительной гимнастике и должен ложиться спать не позднее десяти часов вечера».
«Вам нравятся кубинские писатели?» — и вновь Хемингуэй отвечает, не задумываясь: «Меня очень интересует кубинская литература. Однако здесь писатели встречаются со сложными проблемами: нет постоянных и надежных издателей, нет по-настоящему читающей публики. Мне нравятся Гильен, Серпа — автор «Контрабанды» — и Лино Новас Кальво».
Мы видим на губах лауреата его извечную улыбку — смесь наивности и озорства. «Какие авторы, считаете вы, сыграли главную роль в вашем формировании как писателя?» — «Да все. Мой учитель — Шекспир. Но думаю, что во многом обязан я и Флоберу, Стендалю и Кеведо, которого считаю великим знатоком жизни». На лице Хемингуэя появляются явные признаки усталости: возбуждение, вызванное новостью, множество посетителей, бесконечные разговоры — все это утомило писателя, который, прощаясь с нами, говорит: «С завтрашнего дня не буду никого принимать. Надо возвращаться к работе. Я очень доволен премией и думаю, что она принадлежит Кубе. Я не уверен, что сумею прожить более пяти лет, и поэтому надо спешить...»
В газете «Пренса либре» была опубликована корреспонденция заведующего бюро американского агентства Юнайтед Пресс Интернейшнл на Кубе Френсиса Л. Маккарти. Его статья совместно с материалом «Ассошиэйтед пресс» послужили для мировой общественности основными источниками информации о происходившем в тот день в «Ла Вихии». Вот выдержки из них, дополняющие повествование.
НОБЕЛЕВСКИЙ ЛАУРЕАТ БЕСЕДУЕТ С ЖУРНАЛИСТАМИ
Американский писатель Эрнест Хемингуэй, узнав из пресс-бюллетеня Юнайтед Пресс о присуждении ему Нобелевской премии по литературе за его повесть «Старик и море», принял представителей печати у себя в деревенском доме под Гаваной и заявил, что написал эту книгу «porque estaba arruinado» [Буквально: «поскольку был разорен» (исп.)].
...Хемингуэй заявил, что употребит часть премии (35 066 амер. долларов) на то, чтобы расплатиться с долгами. Когда его спросили о сумме долга, он заявил— «должно быть, тысяч восемь долларов»...
...Что касается «Старика и моря», то Хемингуэй сказал: «Я перечитал повесть столько раз, что вконец обессилел.— И тут же добавил: — Надо обладать огромным везением, чтобы создать хорошую прозу. Со «Стариком» мне сопутствовала удача».
Писатель встретил журналистов, одетый в белые фланелевые брюки и кремовую гваяверу, весь мокрый от пота. На ногах его были коричневые мокасины.
Возвратившись в беседе к повести «Старик и море», писатель сказал, что ранее этот сюжет составлял часть уже написанного произведения, состоящего из четырех книг, рукопись которых находится на хранении в сейфе одного из гаванских банков.
«Я дважды просматривал их,— заявил Хемингуэй,— однако мне предстоит над ними еще очень и очень много работать» [Речь шла о рукописи, которая опубликована вдовой писателя в 1971 году под названием «Острова в океане»].
29.X.1954 года кубинская газета «Эксельсиор» опубликовала корреспонденцию «Ассошиэйтед пресс».
ХЕМИНГУЭЙ НЕ ПОЕДЕТ ПОЛУЧАТЬ НОБЕЛЯ
Эрнест Хемингуэй объявил сегодня, что он счастлив и горд, получив Нобелевскую премию по литературе за 1954 год. Однако он тут же заявил, что Карл Сэндберг, биограф Авраама Линкольна, более достоин этой награды, чем он сам...
...Хемингуэй был отмечен Нобелевским комитетом за его «мастерство в создании нового стиля в современной литературе, которым написан «Старик и море». Всемирно известный писатель сказал, что в гаванском банке хранится рукопись из четырех частей — произведение, в которое повесть «Старик и море» входила как эпилог. Он добавил, что вынужден был опубликовать повесть отдельно, так как находился «en quiebra» [на грани банкротства (исп.)]
«Большая часть моих романов начиналась с коротких историй, но потом я не находил сил удержать себя».
Хемингуэй заявил, что полученные им в Африке раны не позволяют ему отправиться в Стокгольм, чтобы 10 декабря лично получить премию.
«Мой врач сказал мне,— добавил писатель,— что эта поездка совершенное безумие. А между тем на Кубе мне так хорошо!»
В этом же номере газеты была помещена корреспонденция из Стокгольма, в которой заслуживает внимания, на мой взгляд, лишь следующее место: «Шведская академия остановила свой выбор на Хемингуэе благодаря таким его произведениям, как «Прощай, оружие», «По ком звонит колокол» и особенно последней повести «Старик и море». Хемингуэй находился среди серьезных претендентов, таких, например, как Халдор Лакснесс из Исландии, Никое Казадзакис из Греции и Альбер Камю из Франции» [X. К. Лакснесс был удостоен Нобелевской премии в 1955-м, А. Камю — в 1957 году].
Воспоминания кубинских друзей Хемингуэя придают описанию того дня жизненные тона.
Роберто Эррера: «Приехал я в «Ла Вихию» сразу после сообщения по радио. Хемингуэй увидел меня и буквально сорвался с места, утащил на кухню и там зашептал словно заправский заговорщик:
— Монстр, estamos сорados!
— Почему, Папа? С чего вы взяли? Что случилось?
— Не спрашивай! Так надо. Ты должен немедленно разыскать Фео и сказать ему, чтобы он сегодня же выдал мне справку. Я уже сообщил им, что по состоянию здоровья не могу лететь в Европу. Мне запретил врач.
Понимаешь?
— Но вы с ума сошли, Папа! Сейчас, как никогда, мы в полном порядке.
— Молчи, Чемпион. Так надо! Я не хочу, понимаешь? Чего мне там гнуть спину и ломать шута?
— Но, Папа, это ведь высшая премия... Поедете в Стокгольм...
— Вот именно. Если бы можно было полететь туда пот так, в гваявере. А еще лучше в трусах и сандалетах на босу ногу... Иди звонить. Монстр. Если не разыщешь брата, стой у ворот, пока он не покажется. Прошу тебя. Пусть он сам объявит, что мне по состоянию здоровья категорически запрещается полет в Европу».
Хосе Луис Эррера: «Я приехал в «Ла Вихию» около часу дня. Хемингуэй, как только увидел меня, сразу встал и пошел мне навстречу.
— Я знаю, Эрнесто, о твоей затее,— сказал я ему.— Но ты сошел с ума. Роберто прав.
— Молчи, Фео. Так надо! Ты же знаешь, что премию получают во фраках, в присутствии короля. Отвешивать поклоны, делать реверансы. Ты на это способен? Жать ему руку и с подобострастием есть его глазами. А кругом — театральные рожи всякого самодовольного дерьма. Неужто хочешь заставить меня участвовать в этом балагане?
— Нет, нет! Но я вижу, ты попросту боишься. Трусишь. Боишься, что тебе надо будет произносить ответную речь,— я решился — это всегда действовало — сказать Папе в глаза «ты трус», но, знаете, на этот раз — не помогло.
— Да, Фео. Еще надо ведь и речь произносить, — Хемингуэй ссутулился и опустил глаза.— Ты знаешь, как я это люблю... Напишешь. Фео? — голос его стал мягким, молящим.
— Нет, Эрнесто! Ты ведешь себя словно ребенок. Хочешь, чтобы тебя упрашивали...
— Нет! Я решил твердо! — голос Папы стал жестким, и он принял хорошо знакомую мне позу: расправил плечи, широко расставил ноги, светло-карие глаза его потемнели — это означало, что уже ничто не сможет сломить его.— Нет! Я не полечу!
— Ладно, Эрнесто, твоя воля. Как хочешь. Я сейчас, прямо здесь, на кухне, напишу тебе твою справку».
Рене Вильяреаль к тому, что нам уже известно, добавил:
«Мисс Мэри плавала в бассейне, когда появились первые журналисты. Они буквально набросились на нее. Но мисс Мэри наотрез отказалась отвечать на их вопросы, и тогда ее стали фотографировать. К 11 часам уже вся веранда была забита народом, стали приносить поздравительные телеграммы. Папа распорядился, чтобы я за каждую из них платил почтальону по 20 сентаво. В первый же день почтальон сказал мне: «Видишь, Рене, ты не хочешь жениться на моей дочери, а я за один день зарабатываю по тридцать песо». Телефонистка в ту ночь не уходила домой. Обедать все сели за стол только в пять вечера с опозданием на три часа. Папа хоть и чертовски устал, но был очень доволен. Через несколько дней радость Папы прошла. Он чертыхался и ругал премию. Папу одолели журналисты, гости и вымогатели денег. Он не мог работать. Тогда мисс Мэри распорядилась заделать дырки в изгороди проволокой, а ворота запереть на замок и повесить на обе створки надписи на английском и испанском языках: (VISITERS RECIVED ONLY BY APOINTMENT»— «No se reciben las visitas sin previa cita» [Посетителей принимают только по предварительной договоренности (англ. и исп.)]. И все-таки — Папа тогда дописывал дневник последнего сафари — работа у него не клеилась. А мы ничем не могли помочь...»
* * *
Около двух часов пополудни в памятный день, когда журналисты умчались в редакцию готовить статьи и корреспонденции, территорию финки «Ла Вихиа» захватили телевизионщики. Хемингуэй переоделся в свежую гваяверу, причесался и предстал перед камерами, которые были установлены у камина библиотеки.
Мне много пришлось потрудиться, прежде чем ролик того телеинтервью попал в мои руки.
В архивах гаванского телевидения пленки интервью с Хемингуэем не оказалось. Сотрудники обоих каналов, которые заявляли, что входили в группу, выезжавшую в тот день в «Ла Вихию», рассказывали такие взаимоисключающие вещи, что просто невозможно было хотя бы приблизительно восстановить общую картину.
Но мне повезло! Как-то, оказавшись по моим журналистским делам в отделе революционной ориентации партийного комитета провинции Ориенте, я стал свидетелем возникшего в комнате спора. Он разгорелся в связи со статьей кубинского писателя Эдмундо Десноэса, опубликованной им в мексиканском журнале «Сьемпре». Статья была, на мой взгляд, весьма несправедливой по отношению к Эрнесту Хемингуэю. Кто-то сказал:
— Будь жив Хемингуэй, Эдмундо получил бы по заслугам. Не продержался бы и одного раунда...
— Дело обстоит иначе,— вмешался я в разговор.— Верно, Хемингуэй любил иной раз доказывать свою правоту, отсчитывая раунды, но чаще выпады, подобные десноэсскому, он переживал в себе. Поверьте мне, я это хорошо знаю. Он не считал нужным тратить время на ответы. Хемингуэй в жизни был скромен, даже застенчив и лез в драку только тогда, когда ее уже невозможно было избежать...
Слова мои удивили присутствующих, возникла пауза, которую нарушил человек лет пятидесяти, с объемистой папкой под мышкой.
— Пожалуй, советский товарищ прав,— сказал он,— я не так давно видел ролик. Был очень удивлен, Хемингуэй там просто как ребенок.
— Какой ролик? — от неожиданности я даже вскочил.
— Старая телепередача. Хемингуэй в день присуждения Нобелевской премии.
Этим же вечером в одном из залов телецентра в Сантьяго-де-Куба я увидел фильм, который, в самом деле, оказался роликом телеинтервью, полученного 2-м и 6-м каналами кубинского ТВ 28 октября 1954 года!
Пленку затем переслали в Гавану в Институт радио и телевидения, где мне удалось посмотреть ее еще раз десять, если не больше, а секретарь бюро АПН Дигна с присущей ей скрупулезностью застенографировала каждое слово, произнесенное в телепередаче.
Так совершенно случайно нашел я долго разыскиваемый мною бесценный документ, который, кстати, ответил и на один из интересовавших меня вопросов: «В какой же степени Хемингуэй владел испанским языком?» Мне не раз приходилось слышать, что писатель говорил на ломаном испанском, но что он его «ломал» в такой степени, было трудно себе представить. В коротких ответах Хемингуэя на вопросы тележурналиста оказались места, которые совершенно невозможно понять даже всегда все знающим кубинцам. Ниже они, эти места, заменены многоточием.
«Журналист. Мистер Хемингуэй, мы хотели бы знать, что испытываете вы, какое чувство, взволновало ли вас сообщение о присуждении вам Нобелевской премии?
Хемингуэй. Первоначально я испытал чувство радости, ну, немного больше, чем радости, и, может быть, еще немного больше. Я очень доволен, что оказался первым кубинцем sato [sato (исп.) — употребляется на Кубе, когда речь идет о самой захудалой дворняжке. Применяется к человеку необразованному, невоспитанному], который получил эту премию. Мне приятно, что власти... речь идет о кубинском пейзаже, о Кохимаре, который как-никак есть моя родина.
Журналист. Мистер Хемингуэй, мы знаем, что вы были неутомимым путешественником, что постоянно возвращались работать сюда, на Кубу. Повесть, которая сегодня была отмечена премией, непосредственно связана с кубинским пейзажем. Мы хотели бы знать, в какой степени Куба и кубинский пейзаж повлияли на ваше литературное произведение?
Хемингуэй. Думаю, что он повлиял в самом прямом смысле. Я попытался понять ее — море... Мы, рыбаки, если хотите, называем море, когда дует норд, женским именем. Море имело большое влияние в моей жизни и в том, что я пытался сделать в литературе, и особенно море северного берега Кубы, где есть люди не столь благородные и еще благороднее того, которого я пытался описать в «Старике и море»... Рыбаки Кохимара и Кохимар — это серьезная вещь.
Журналист. И последнее, мистер Хемингуэй, мы уверены: молодое поколение кубинских писателей ждет, что вы скажете им несколько слов.
Хемингуэй. Однако, чтобы сделать это послание молодому поколению, я не особенно пригоден, потому как имею трех сыновей и всякий раз, когда даю им совет, не всегда дело хорошим кончается. Но, думая о том, что я плохо знаю литературу, все же уверен, если они возьмут за пример рыболовов Кохимара, то невозможно потерпеть неудачу.
Журналист. Большое спасибо, мистер Хемингуэй. Поскольку мы знаем, что вы очень устали в связи с пресс-конференцией и из-за многочисленных посетителей, нагрянувших к вам, мы прощаемся с вами и желаем вам в дальнейшем огромных успехов, которые подтвердили бы справедливость присуждения вам Нобелевской премии. Большое спасибо».
Камеры еще не отключены, и зритель видит, как напряженное, стянутое усилием воли лицо Хемингуэя — вымученная, деланная, «пристойная» маска — расплывается в широкую, по-детски радостную улыбку, радостную оттого, что наконец кончилась передача и кончились его «мучения». Хемингуэй пожимает плечами, как бы спрашивая самого себя и тех, кто находится рядом,— все ли было хорошо? Правильно ли он отвечал на вопросы? Все ли получилось, как надо? Хемингуэй не знает, что он еще в кадре, что передача еще не окончена,— он уверен, что со словами «большое спасибо» она оборвалась. И мы видим человека, совсем не похожего на известного всему миру Эрнеста Хемингуэя, писателя, бесстрашного охотника, опытного рыболова, смелого, отчаянного путешественника, наконец, драчуна, как его многие себе представляют. Мы видим Хемингуэя, каким он был в действительности: не нарисованного нашим воображением — Хемингуэя смущенного, неуверенного в себе, «большого ребенка», который вот только сейчас одолел еще одну жизненную трудность.
До того дня, когда я тщательно изучил телеинтервью и стенографическую запись его, у меня еще до конца не сложился четкий образ Хемингуэя. А я пересмотрел несметное количество фотографий, опубликованных, «не подлежавших публикации» и просто любительских, слышал множество ярких, выразительных рассказов о писателе, мне хорошо было знакомо его жилище, я знал о многих его привычках, знал многих людей, с которыми он дружил, внимательно изучил архивные материалы музея. Но концовка телеролика, «живой», «настоящий» Хемингуэй, запечатленный на кинопленке, в сложной для него жизненной ситуации, добавили к его портрету последний и, быть может, самый верный штрих.
Для сомнений не оставалось места — Хемингуэй человек робкий, большей частью, за исключением моментов нервного возбуждения, застенчивый, неуверенный в себе и во всем, более страдающий, чем получающий наслаждение от жизни. Во всяком случае, таким я его вижу на протяжении последних двадцати лет его жизни.
При заимствовании материалов с сайта активная ссылка на источник обязательна.
© 2016—2024 "Хемингуэй Эрнест Миллер"