Папоров Хемингуэй на Кубе яхта Пилар

Они стали на якорь, и катер, не столь уж большой,
чтобы кто-нибудь, кроме владельца, мог хотя бы мысленно
назвать его судном, лег но ветру за рифом,
о который разбивались зеленоватые волны
с белыми гребешками пены.
Эрнест Хемингуэй «Острова в океане»

Спортивный катер «Пилар» был приобретен Хемингуэем летом 1934 года.

Возвратившись с Полин в Ки-Уэст, после удачного сафари, проведенного незадолго перед тем в Африке, он среди многочисленной почты обнаружил конверт с чеком на три тысячи триста долларов. Это был аванс модного американского журнала «Эсквайр», заказывавшего писателю десять рассказов о сафари. Сумма составляла почти половину стоимости рыболовного судна, о котором давно мечтал Хемингуэй.

Заказ на строительство катера был немедленно отправлен в Бруклин «Веелер-компани», владевшей одной из лучших в США верфей.

Катер построили в течение месяца и по железной дороге доставили в Майами. Там счастливый владелец разбил бутылку шампанского о борт судна и спустил его на воду.

Изящный корпус длиной в тридцать восемь футов приводился в движение двумя моторами марок «крайслер» и «лайкоминг», в 75 и 40 лошадиных сил. Катер даже в неспокойную погоду без труда развивал 15— 16 узлов в час.

Название «Пилар» было выведено по обрубленной корме черными буквами, окаймленными ярко-желтой краской,— память о сарагосской ярмарке, открываемой в день святой девы Пилар, а также и в честь Полин, которая, когда она и Эрнест полюбили друг друга, взяла себе «боевую» кличку Пилар. Этим именем, чтобы не узнала Хедли — первая жена Хемингуэя и подруга Полин, она и подписывала письма к Эрнесту.

Первым капитаном-рулевым на «Пиларе», приписанном к гавани Ки-Уэст, но зарегистрированном в феврале 1939 года на стоянке в Гаванском порту, был давнишний знакомый Хемингуэя, опытный моряк и рыбак Карлос Гутьеррес Рамос. Однако он долго не прослужил.

Во время отлучек хозяина с Кубы Гутьеррес оставлял «Пилар» без присмотра, подрабатывая на прогулочных яхтах одной туристской фирмы. Узнав об этом, Хемингуэй расстался с Карлосом. Его место занял Грегорио Фуэнтес, тоже потомственный моряк и житель рыбацкого поселка Кохимар, расположенного в трех с половиной километрах восточнее Гаваны и порядка десяти от «Ла Вихии».

Уже с первых минут нашей встречи со старым моряком я увидел, что, несмотря на свой преклонный возраст, Грегорио Фуэнтес, как и все кубинские старики, ни в чем не уступает молодым. Его проворные длинные руки ловко насаживают макрель на пятидюймовые крючки, шея, изборожденная глубокими морщинами, упруга, взгляд подвижен, осмыслен опытом, приобретенным долголетним плаванием на море. Мы в очередной раз выходим с Фуэнтесом на большую рыбалку в Гольфстрим. Ровно стучит мотор, катер, легко покачиваясь, преодолевает одну изумрудную волну за другой. Цвета водной поверности Флоридского пролива, от индиго-агатового до ледяного белого — это надо видеть, чтобы восхищаться,— зависят не только от погоды, окраски туч и облаков, направления ветра, силы солнечных лучей, но еще и от чего-то другого, таинственного, скрытого в его глубине...

— Летом двадцать девятого,— рассказывает мне Грегорио,— я только что получил патент капитана. На разбитом паруснике «Хоакин Систо» вез свежую рыбу в Ки-Уэст. Непогода загнала нас на Драй-Тортугас. Там со своими классными катерами отсиживались любители. Кто-то из них спешил в Майами. Местные ни за какие деньги не хотели выходить из гавани. Я залил трюмы водой доверху и дошлепал до ближайшего маяка. Там был телефон. Через несколько часов к Тортугас подошел сторожевик. Среди рыболовов был Хемингуэй. Он потом узнал меня на «Атланте». На Тортугас сказал, что пойдет со мной на любое дело, что побил бы все мировые рекорды. На большом американском судне «Атланта» я плавал матросом-специалистом по кубинским рыболовным снастям. Получал сто долларов. Хемингуэй предложил сорок, но я перешел к нему. И никогда не жалел. Последние годы он часто говорил: «Грегорини, нам бы с тобой дотянуть до июля шестьдесят четвертого, а там оба уйдем на покой. Будем загорать и рыбу ловить». А ушел раньше... Мы были почти ровесниками.— Руки Грегорио останавливаются, он смотрит вдаль, но тут же проворно насаживает на крючок тушку макрели.

К началу 1941 года предсказания Хемингуэя о большом военном пожаре, казалось, сбылись, но он знал, что это еще не все.

— Европа по-настоящему не полыхает. От германо-русского пакта неизвестно кто больше выиграет, но сто против одного — долго ему не существовать. Фюрер перехитрит Сталина. Когда Гитлер напал на вас, Эрнест радовался. Утверждал, что фюрер поторопился, подписал себе приговор и что теперь-то ему придет конец,— записано мною со слов Менокаля.

Сам Хемингуэй, не задумываясь, включился в свою, «личную» войну с фашизмом. Он создал вокруг себя из некоторых друзей и знакомых группу до тридцати человек, усилия которой были направлены против фашистской агентуры, снабжавшей информацией, горючим и продуктами питания германские подводные лодки, те, что действовали в районе Багам, Мексиканского залива и Карибского моря.

«Ла Вихиа» превратилась в «дирекцию» «плутовской фабрики» — так называл он в шутку свою группу. Сведения, собираемые ею, обрабатывал сам Хемингуэй, иногда вместе с другом по сафари 1933 года, богатым англо-американцем Уинстоном Гестом, прозванным «Уолфи» — «Волчонком». Затем их передавали сотруднику военного аппарата посольства США на Кубе Бобу Джойсу.

Весной 1942 года Хемингуэй предложил американскому послу, которым в то время в Гаване был демократ Спруил Брейден, и его военно-морскому атташе создать вокруг Кубы сеть вспомогательной службы слежения за вражескими подводными лодками из владельцев частных яхт, спортивных катеров, лодок и, главным образом, рыбачьих шхун. В качестве примера и первого опыта он заявил о готовности оборудовать свой катер

«Пилар» радиоакустической аппаратурой и вооружить подобранную им команду, с тем чтобы при встрече с подводной лодкой, если та потребует подойти к ней, ответить нападением и забросать ее люк гранатами и зажигательными снарядами.

В первый выход на борту «Пилара», помимо хозяина, Грегорио Фуэнтеса, великана и балагура Уинстона Геста, одного из лучших игроков в поло США и Англии, находились спортсмен Франсиско Ибарлюсеа, Фернандо Меса, бывший сержант Иностранного легиона и боец республиканской армии Испании, и служащий военно-морских сил США, акустик Дан Саксон.

В то время, помимо Боба Джойса, Хемингуэй поддерживал контакт с посольством через Густаво Дурана, бывшего театрального критика в Мадриде, участника борьбы с фашизмом в Испании, приближенного генерала Вальтера. Дуран после поражения женился на американке, принял гражданство США и в 1942 году работал помощником посла на Кубе.

Интересно привести некоторые свидетельства.

Грегорио Фуэнтес: «Вышли мы до рассвета из Кохимара. У пляжа Гуанабо приняли груз — несколько ящиков. До этого Папа сказал: «Грегорио, ты мне веришь? Мы должны делать очень важное дело на катере, опасное, можем и погибнуть. Но так надо! Это ради всех людей на земле!» Я ответил: «Куда вы — туда и я!» В ящиках из толстых досок — жаль, мы их повыбрасывали в море — были пулеметы, гранаты. Настоящие, армейские, и радио. Я никогда в руках своих не держал ничего, что стреляло. Папа и мистер Уинстон научили. Выходило не хуже, чем у них, из автомата «томпсон». Жизнь каждого из нас посольство застраховало на десять тысяч долларов. Я возмутился — зачем? Ведь мы — ради людей. Потом, откуда они знали, что я стою десять тысяч? Мы подолгу ходили в море, пока не кончались бензин, еда. Рыбу никто не хотел есть. Сражений не случалось. Но лодку видели напротив Бока-де-Харуко. Они хотели расстрелять нас, да прилетели самолеты и лодку потопили" Потом об этом журнал «Боэмия» писал. В сорок втором видели, как другая лодка на наших глазах пустила ко дну баркас с людьми и рыбой. Спасен один старик, а сын его утонул. Потом ночью у островов Иннес-де-Сото слышали немцев — сами двигаться не могли, стояли в узкой протоке. Если бы что— нам конец! После войны Папа медаль получил. Я был в посольстве, а он говорил, что должны дать мне и еще Пачи».

Хосе Луис Эррера: «Я знал, чем занимался Эрнесто в сорок втором и сорок третьем. Он и мне предлагал быть врачом экипажа. Я не мог — выполнял другое задание партии. Но когда Меса заболел и попал в больницу, Эрнесто стал особенно настойчив. Я не дал согласия, не мог, да и от хорошей работы отказываться не хотел. Тогда я ему взамен предложил моего младшего брата Роберто. Они подружились. Роберто был в восторге. Но чтобы затея эта с катером принесла какую-либо ощутимую пользу — не скажу. Но могла... По рассказам Эрнесто, они видели две подводные лодки и слышали одну. Две из них затем потопили бомбами с самолетов. Однажды чуть не напоролись на подводников, которые забирали из тайника на одном необитаемом острове бензин и продукты. После войны Эрнесто возмущался, что его работу недооценили и наградили его только одного, и то медалью «Бронзовая звезда». Придя домой, он швырнул ее на стол с сувенирами и больше никогда о ней не вспоминал».

Роберто Эррера: «Я был включен в состав экипажа «Пилара» в октябре сорок третьего. Военно-морская экспедиция, организованная Хемингуэем с согласия и при поддержке посольства США, подходила к концу. Получал от шестидесяти до восьмидесяти долларов в месяц. К тому времени в Мексиканском заливе и вообще вокруг Кубы немецких лодок уже не было. Они иногда появлялись у Багам, Гаити, Пуэрто-Рико. Мы ходили Багамским проливом, но ничего не обнаружили. Ловили рыбу, изучали дикие коралловые островки, играли в кости, в покер. Папа не очень любил играть, чаще читал, иногда писал и рассказывал нам разные забавные истории».

Хосе Рехидор, испанец-республиканец, политэмигрант: «Члены группы имели условное обозначение ОП» и номер. У меня — «ОП-23». Кто нуждался, получал ежемесячную поддержку. Каждый из нас, не раскрывая цели, через своих знакомых, собирал сведения, которые могли оказаться ценными в борьбе с агентурой нацистов на Кубе. Эрнесто считал, что среди четырех-пяти тысяч сочувствовавших Франко активно действовали, снабжая фашистские подлодки чем надо, не менее ста человек. Одну группу, она была связана с самим кубинским министром финансов Кинтаной, мы распотрошили. В конце июля сорок третьего я привозил почту на «Пилар», катер стоял на отдыхе в бухте Нуэвитас. Потом вскоре «Пилар» гонялся за «0-759». Ее потопили самолеты охранения с американской базы Гуантанамо».

Рене Вильяреаль: «Во время отсутствия Папы я принимал от его знакомых записки и сохранял их до его возвращения. В «Ла Вихии» часто бывал Густаво Дуран, который забирал написанные листки и оставлял Папе деньги. Их Папа раздавал тем людям, которые приходили к нему».

Хуан Пастор Лопес, шофер, проработавший у Хемингуэя двадцать лет: «Когда Хемингуэй уходил в море, я ждал в «Ла Вихии». Как только они — он, мистер Уинстон или Грегорио — звонили, я закупал нужные продукты, вина, сигареты, забирал почту и отвозил в тот порт, где они стояли. Раз вез бензин и чуть не сгорел».

Антонио, бармен из «Флоридиты»: «Дон Эрнесто встречался в баре с разными людьми. Иногда приходили нужные — я все видел. Тогда он сказал мне,— раз моих родственников расстреляли по приказу Франко, я должен помогать. И я помогал. Собирал и хранил записки, пакеты, которые ему оставляли разные люди. Запоминал, кто с кем встречался в баре. Слушал, что говорили посетители. Дон Эрнесто мне указывал, кого надо слушать. Например, Пепина Риверо. Однажды дон Эрнесто просил меня срочно позвонить в полицию, но те, кого он хотел арестовать, успели уйти».

В непогоду и короткие недели отдыха на суше Хемингуэй особенно активно встречался с друзьями, часто бывал во Фронтоне, на петушиных боях, в стрелковом клубе «Эль Серро», во «Флоридите», занимался детьми, приезжавшими на каникулы, «отлаживал» отношения с Мартой, которая не переставала сердиться на мужа за то, что оказалась «запертой в золотой клетке». Словом, вел обычный образ жизни, но не писал.

Роберто Эррера, «Монстр» и «Чемпион», как называл его Хемингуэй, вспоминает:

— Папа часто удивлял меня своей памятью, но я долго не верил, что он никогда ничего не записывает наперед. Во время плавания я спросил его однажды, почему он не работает, не пишет. Он ответил, постучав себя по голове: «Здесь, Монстр, ежеминутно идет работа, даже когда я сплю. Настанет день — и все опишу, с такой точностью, что удивишься».

«Да, время для писателя — серьезная штука, но он может и должен писать только тогда, когда не в силах этого не делать. Сейчас самое главное — война! О ней ведь нельзя писать, как и о девушке, что она мать, пока не разродится. Те, кто пишут о войне сейчас, не писатели— торговцы. Поставляют товар, нужный сегодня. О войне и о тех, кто ее затевает, надо писать, когда война насытится до блевотины человеческой кровью, горем, страданиями, а они набьют мешки золотом. Да, так надо писать, Монстр, чтобы и у нее и у них открылась кровавая диарея, до посинения, до полной дистрофии».

Приходит на память предисловие к иллюстрированному изданию «Прощай, оружие!», писанное Хемингуэем в «Ла Вихии» пять лет спустя: «...те, кто затевает, разжигает и ведет войну,— свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться».

В лучшем охотничьем клубе Гаваны, расположенном меж двух речушек, на живописной территории, прилегающей к загородной авениде Долорес, почти у самого ее слияния с Центральным шоссе, Хемингуэй, его дети и Марта бывали часто. Хемингуэй был активным членом клуба «Эль Серро».

Каждое воскресенье и в праздничные дни сезона в клубе на стендах разыгрывались соревнования в стрельбе по тарелочкам и голубям. Хемингуэй, считавший, что метким стрелком не только надобно родиться, но, чтобы преуспевать, следует постоянно тренировать глаз, старался не пропускать эти соревнования.

Мне удалось повстречаться о бывшими членами клуба. Наиболее яркое воспоминание принадлежит доктору Родриго Диасу, который сам в иные годы бывал чемпионом Кубы по спортивной стрельбе.

— Хемингуэй довольно хорошо стрелял, но очень неровно. Выигрывал только, когда был до крайней степени взвинчен или попросту — зол. В моем архиве есть запись, когда он 25 апреля 1943 года совершенно в блестящей форме обстрелял всех нас, победив в последнем голубе Хосе Куэрво, ружье которого в тот сезон котировалось выше других. Хемингуэй все говорил, что стреляет по критикам, а не по голубям. Потом выяснилось, что «Нотисиас де Ой» в тот день поместила резкую статью против романа "По ком звонит колокол". Обычно он превосходно стрелял по первым десяти голубям. Затем начинал волноваться и мазал. А когда в клубе бывала его красавица жена Марта, да еще с друзьями, он больше пил, чем стрелял. Она, я вам скажу, была достойна! А он человек мягкий...

— Простите, доктор, но как вы это понимаете? Весь мир знает его как человека смелого, храброго, отчаянного, драчуна, победителя, если хотите,— спросил я Диаса.

— О, это не просто! В нем уживались все эти, казалось бы, противоречивые, антагонистические качества. Он был беззащитен в своих чувствах и весьма добр. А доброта порой — не качество сильного, а признак слабого... камуфляж.

— Нет, нет! Он просто был легкораним, уязвим, часто проявлял исключительную нерешительность.

— Да, может быть... Но оттого временами бывал несгибаем. Уж если бы я решился взять в жены такую женщину, как Марта,— рубил бы с самого начала. Получилось бы одно из двух: или — или... Вообще-то, как говорят, он поздно или, возможно, напротив, рано родился. Он мне всегда казался человеком другой эпохи.

К тому времени относится и другая запись, сделанная в беседе с немецким доктором Францем Штетмайером.

«Охотничий клуб «Эль Серро»! Я приезжал туда,— там бывали многие мои пациенты,— хотя я и не понимал, как взрослые люди могли получать удовольствие, упражняясь в стрельбе по голубям, подсаживаемым специально в клетки. Там стрелял и Хемингуэй, знаменитый писатель, мировая известность. Меня с ним объединяло нечто общее. Он оставил родину, правда добровольно — я вынужден был бежать. Собственно, мы оба бежали от одного и того же. Только мое промедление — грозило смертью. Я бежал из Германии, но не поехал в США, в отличие от многих моих коллег, ставших затем весьма состоятельными людьми... Я наблюдал за Хемингуэем издали. Тогда из-за ложной скромности я так и не решился попросить, чтобы меня представили ему. Затем несчастный случай с его сыном свел нас. А в сорок третьем, в клубе, я видел в нем человека, который, может быть, более других нуждался в моей помощи. Он был бы сложным пациентом. Я видел, что с ним происходило, и знал, что союз его с Мартой недолговечен. Но таким людям, как он, не просто оказывать помощь, даже с позиций врача-психиатра. Превосходно развитый физически и умственно, человек этот страдал набором крайне стойких противоречивых душевных качеств. Когда он плохо стрелял, я почти безошибочно угадывал голубя, по которому он мазанет. И мазал не потому, что в соревнованиях разыгрывались деньги. Деньги для него, особенно в ту пору, не имели значения — не по той причине, что их у него было много, их не было — они его не волновали. Стреляя, он соревновался с самим собой, страстно желал победить и оттого проигрывал. В остальных жизненных ситуациях — чаще выигрывал, но это всегда ему стоило сил. Марта, очевидно, не любила его и поэтому была сильнее. Он боялся ее потерять, боялся проиграть и признаться в этом прежде всего самому себе. Отсюда не находил себя, не был в состоянии владеть собой».

В то время ответственным за чистоту и порядок в клубе был некий Гонсалес. Его сынишку Анхеля Хемингуэй выделял из ватаги клубных мальчишек. Анхель свободное от школьных занятий время проводил у стендов, подавал патроны, помогал бармену, садился за управление метательной машинкой, разносил голубей по садкам, чистил стрелкам оружие и исполнял

сотню других поручений. Когда я встретил Анхеля, он занимал должность помощника администратора нового спортивного стенда Гаваны. Многое из того, что мне было уже известно, Анхель подтвердил и рассказал анекдотичный случай, который, на мой взгляд, весьма характерен для Хемингуэя.

Однажды Анхель заметил, как к дону Эрнесто прилип какой-то бесцеремонный тип, никому, не известный. Незнакомец надоедал разговорами, что-то настойчиво выспрашивал, рассыпался в любезностях, советовал — явно мешал Хемингуэю стрелять и портил ему день. Плюс ко всему, Анхель с ужасом увидел, что дон Эрнесто, доставая из кармана платок, обронил деньги. Они упали рядом с креслом. Хемингуэй встал и отправился на дорожку для очередного выстрела, а новый знакомый протянул руку, взял деньги и спокойно положил их себе в карман.

Анхелю стоило немалого труда улучить минуту и сказать дону Эрнесто о случившемся.

— Тише, малыш, не шуми. Так надо,— прошептал, улыбаясь в усы, Эрнест.— Я нарочно!

— Как нарочно?! — мальчуган обомлел, он ничего не понимал.

— Этот индюк набивается мне в друзья. Ты видел сам, какой он друг...— и Эрнест весело подмигнул своему юному приятелю.— На вот! Держи! — он вынул из заднего кармана шорт двадцатидолларовый билет.— Отдай это матери тебе на новый костюм. И не волнуйся за меня. Смотри, что будет дальше.

Стрелки часов приближались к обеду, те, кто уже отстрелялись, уезжали. Тогда Хемингуэй подошел к новому приятелю, допивавшему у стойки бара коктейль, спокойно похлопал того по карману и сказал:

— Сдается мне, сеньор, мои сто долларов случайно оказались в вашем кармане. Возвратите мне их без скандала.

Больше Анхель никогда не видел в клубе этого хлюста.

...Крейсерские походы «Пилара» продолжались, не прекращались и размолвки с Мартой. Ссоры и жизнь под одной крышей выявили не только несовместимость их характеров, но и непримиримость в спорах о многих происходивших вокруг событиях. Хемингуэй признавался в откровенных беседах с друзьями, что он и его жена «смотрели на мир разными глазами и воспринимали его каждый со своей позиции».

Мучительным, долго кровоточащим был упрек Марты, сделанный ею как бы невзначай, в связи с отъездом Джона, старшего сына Хемингуэя, в Европу на войну в составе экспедиционной армии США.

— Понимаешь, Фeo [«Безобразный, уродливый» (исп.) — шутливое прозвище, данное Хемингуэем Хосе Луису Эррере], она тяжело обидела меня. Я положил некоторую сумму в бостонский банк на имя Джона с выдачей ее в швейцарском отделении. Мальчик отправляется на войну. Все может случиться... Плен... А она заявила: «Справедливей было это сделать на имя отца, а еще лучше вообще не делать, раз едешь на войну».

Впоследствии Джон этой суммой не воспользовался, но предчувствие Хемингуэя сбылось. Выполняя задание, Джон со своей частью выбросился на парашюте в тыл к немцам и попал в плен.

— Как только Эрнесто, уже в Париже, узнал о пленении Джона, он с группой французских партизан, пробравшись через линию фронта, отправился к Монпелье. Получилось так, что он продвигался несколько впереди наступавших американских частей с единственной целью разыскать Джона и отбить его. Эрнесто напал на след. Захваченных ими немцев Хемингуэй допрашивал сам, и порой с пристрастием. В «Ла Вихии» хранится боевой нож эсэсовца, которым Эрнесто в те дни, как сам любил выражаться, «немного нарушал Женевскую конвенцию». Сына из плена вызволить ему так и не удалось. Джон был освобожден из концентрационного лагеря незадолго до окончания войны, благодаря усилиям Международного Красного Креста.

Мне не представилось возможным найти подтверждение или хотя бы обнаружить еще один источник, который бы удостоверил рассказ доктора Эрреры. Карлос Вейкер, биограф Хемингуэя, в своем объемистом труде «Эрнест Хемингуэй — история жизни» об этом событии не упоминает. Однако Рене показывал мне кинжал эсэсовца и говорил, что «Папа, особенно навеселе, демонстрировал этот кинжал, утверждая, что на нем не только кровь французских патриотов, но и нацистов — не меньше!».

— Как что? Когда Папа узнал, что Джон — в плену, он рванулся за линию фронта, вперед, и каждого фашиста, который попадался ему, он допрашивал по-своему, задавая один и тот же вопрос: «Где Джон Хемингуэй?!»

По рассказам Роберто Эрреры, в дни отъезда Джона в Европу Марта особенно подтрунивала над «нашей затеей попусту проводить время на «Пиларе», разыскивая немцев, которых там, где мы их ищем, давно уже нет».

Вместе с тем Хемингуэй доказал и свое отношение к войне, и храбрость, бесстрашие, прямо-таки профессиональную смекалку, когда летом 1944 года, вскоре после высадки в Нормандии, продвигался к Парижу, вначале в составе 22-го пехотного полка 4-й дивизии, а затем во главе группы «маки». Хотя при этом невольно ощущаешь чувство некоторого недоумения по поводу того, как сам Хемингуэй относился к выходам «Пилара» в море.

Думаю, читатель согласится со мной, что не каждый бы решился, да еще так настойчиво, требовать у посла бумагу, удостоверяющую работу, проделанную им на «Пиларе». А уж если б и получил такое письмо-удостоверение, не стал бы показывать его друзьям и знакомым. В этом было нечто показное, так считали и многие из окружения Хемингуэя, в том числе и его брат Лестер.

Я как-то попытался засомневаться в разговоре с доктором Штетмайером, заметив, что «человек умирает, когда перестает быть ребенком», и что-то еще в этом роде.

— Ну что вы!—сказал доктор.— Если бы этого не было, я удивился бы. Как раз такой факт весьма характеризует его, составляет часть его сути.

Дело в том, что в один из октябрьских дней 1943 года Марта передала на «Пилар», находившийся в море, что срочно хочет видеть мужа. Хемингуэй пришел в порт, и в этот же вечер в «Ла Вихии» Марта сообщила ему, что приняла решение и дала согласие отправиться в Англию военной корреспонденткой журнала «Кольерс»

и буквально днями улетает в Нью-Йорк, оттуда в Лондон.

Хемингуэй сумел довольно стойко принять это известие, хотя Хосе Луис Эррера считает, что «тот октябрьский вечер был первым звонком к началу трагедии, но тогда никто, ни сам Эрнест этого не понимал. Марта же, не очень-то стесняясь в выражениях, оповестила всех знакомых, своих и мужа, попыталась объяснить свой поступок, оправдаться, обелить себя и раздраженно заявляла, что «дальше жить с Эрнестом не может».

Хозяин «Ла Вихии» продолжал прежний образ жизни, но заметно загрустил. Особенно расстраивался, когда по возвращении домой не обнаруживал писем Марты, а она не писала подолгу.

В марте следующего года Хемингуэй неожиданно для всех объявил, что уезжает в Европу руководителем бюро журнала «Кольерс», становясь таким образом «шефом своей жены».

Передать военно-морскому атташе и посольству США людей, которые сотрудничали с его «плутовской фабрикой», он отказался, но потребовал от Брейдена упомянутое письменное свидетельство о том, что им было сделано. Письмо оказалось не очень-то солидным документом (по своему характеру), но, тем не менее, удостоверяло: «Я считал, что буду полезнее в уничтожении кочерыжек» (так мы называли немцев) на другой работе. Почти два года я провел в море на тяжелых заданиях».

Размонтированный и разоруженный «Пилар» остался на руках Грегорио Фуэнтеса, «Ла Вихиа» — под попечительством доктора Карлоса Колли. На время в ней поселились игроки в хайалай и близкий друг Хемингуэя, кубинский боксер Эвелио Мустельер, «Кид Тунеро».

В Лондон Хемингуэй прилетел 19 мая и поселился в стеле «Дорчестер». Пошли встречи со старыми и новыми друзьями и приятелями. Через несколько дней в «Белой башне», ресторанчике, где любили собираться военные корреспонденты, писатель Ирвин Шоу представил Хемингуэю, по ее просьбе, журналистку Мэри Уэлш, худенькую, внешне не очень привлекательную, но энергичную и умную женщину. Она долгие годы провела в лондонском отделении американских журналов «Тайм», «Лайф» и «Форчун», а в годы войны носила форму капитана вспомогательных сил армии США.

Мэри Уэлш была замужем за корреспондентом газеты «Дейли мейл». Однако Хемингуэй принялся открыто ухаживать за ней.

Марта возвратилась в Лондон в последних числах мая и узнала, что Хемингуэй в госпитале. За два дня до этого он на улице затемненного города после веселой пирушки налетел в автомашине на цистерну с водой и сильно повредил себе голову и колени. Жена поехала в госпиталь св. Георга в Гайд-парк, но встреча не принесла примирения. Марта нещадно — и не трудно себе представить, как это жестоко было по отношению к Хемингуэю,— издевалась над тем, что человек прилетел на войну, а валяется на больничной койке с пробитым черепом после попойки; что, собравшись наконец на войну, он в Нью-Йорке сдирает все пуговицы с формы Рейнгольдса, военного корреспондента, трижды побывавшего в Европе на разных театрах боевых действий и оставшегося невредимым, что вместо того, чтобы писать корреспонденции, он в шикарном номере «Дорчестера» устраивает «разгульный салон» и крутит со всякими блондинками, дабы вызвать у нее ревность и вернуть ее таким образом.

Через десять дней после этой встречи состоялась высадка союзников. Марте, в отличие от Эрнеста, удалось сойти на французский берег Нормандии, что вызвало у него вполне понятное раздражение. Он начал подтрунивать над Мартой, пытался третировать ее, устраивал провокационные розыгрыши по телефону. И однажды под вечер обнаружил свои вещи в холле отеля, куда их вынесли из номера по распоряжению Марты!!!

Жестоко обидев таким образом мужа, Марта улетела в Италию, где шли ожесточенные сражения.

О том, как развивались события, красноречиво свидетельствуют слова Мэри Уэлш: «На восьмой день нашего знакомства он предложил мне стать его женой. Он подошел ко мне и в присутствии всех сказал: «Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. Я хочу быть вашим мужем». Я попросила его не говорить глупостей, мы ведь едва знали друг друга, и я даже подумала, уж не хочет ли он меня разыграть. Но он говорил совершенно серьезно».

Хосе Луис Эррера утверждает, что это произошло «на второй день знакомства». Я понимаю, что дело не в том, «на второй» или «на восьмой день», но склонен согласиться с Хосе Луисом: психологическое состояние Хемингуэя, возникшее после того, как Марта так театрально рассталась с ним, вполне объясняет его поступок. Хемингуэй бесспорно знал, что и он Мэри тоже сразу понравился, она нашла, что он очень забавен, «но не могу сказать,— говорила она,— что у меня это была любовь с первого взгляда. Вот у Эрнеста это было иначе» .

Марта уходила со сцены — Хосе Луис считает, что тогда, под вечер, в холле прозвучал второй звонок,— однако, роль свою она не закончила. Марта Геллхорн сняла грим, переоделась в новое платье, ушла из театра... но продолжала существовать. Куба, «Пилар» на время отдалились... В поэме, начатой Хемингуэем на госпитальной койке и дописанной уже в освобожденном Париже, которую он позже посвятил Мэри, читаем:

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - «Пилар»