Папоров Хемингуэй на Кубе Почетный турист

Кроме того, все эти писатели, о которых я говорю,
были джентльменами или тщились быть джентльменами.
Они не употребляли слов, которыми люди всегда пользовались
и пользуются в своей речи, слов, которые продолжают жить в языке.
В равной мере этих писателей не заподозришь в том,
что у них была плоть. Интеллект был, это верно.
Добропорядочный, сухонький, беспорочный интеллект.
Эрнест Хемингуэй «Зеленые холмы Африки»

В сентябре 1952 года, вскоре после того как повесть «Старик и море» появилась в американском журнале «Лайф», Высший совет Национального института Кубы по туризму принял решение наградить писателя почетной грамотой и памятной медалью.

Журнал «Лайф» вышел в свет 1 сентября тиражом 5 325 447 экземпляров и был раскуплен читателями за два дня! Через неделю в продажу поступило еще пятьдесят тысяч экземпляров повести уже в виде отдельной книги. Такой тираж небольшой по размеру книжки считался высоким для США, но и он разошелся моментально. Читатели и критика были едины и встретили повесть весьма восторженно.

Кубинский публицист Сальвадор Буэно по этому поводу писал в журнале «Картелес»: «Эрнест Хемингуэй, который вот уже несколько лет постоянно проживает среди нас, создал выдающееся произведение, за что Высший совет Национального института по туризму принял решение наградить знаменитого североамериканского писателя почетной грамотой и памятной медалью за 1952 год. Национальный институт по туризму, понимая, что означает эта повесть в деле пропаганды Кубы за рубежом и рекламы нашего туризма, присуждением грамоты и медали — награда, которой удостаиваются лишь избранные,— отмечает большие заслуги великого писателя перед нашей страной, прежде всего как спортсмена, основавшего ежегодный Международный конкурс ловцов марлина, который привлекает к кубинским берегам стольких любителей этого вида спорта, а также как литератора, заставившего говорить о Кубе за границей.

Ведь журнал «Лайф» [Прекратил свое существование в 1972 году из-за нерентабельности], издающийся таким огромным тиражом, читают не только в Соединенных Штатах Америки, но и во многих других странах мира. Повесть «Старик и море» и Куба надолго останутся в памяти миллионов, вызывая многочисленные ассоциации, связанные с нашей родиной».

В день вручения медали, 23 сентября, Эрнест Хемингуэй в сопровождении своей жены Мэри Уэлш и многочисленных друзей прибыл на банкет в «Клуб Наутико Интернасиональ» в превосходном расположении духа.

Организаторы банкета подготовили Хемингуэю сюрприз— дружескую карикатуру на писателя, которую они заказали известному кубинскому карикатуристу Масагеру. Но сюрприз этот чуть было не испортил все дело. Когда писатель прибыл в клуб, дружеский шарж, выполненный на огромном куске ватмана, уже висел в холле. Рисунок Хемингуэю решительно не понравился, и в одну минуту сложиласч. весьма неприятная ситуация— писатель едва не покинул клуб.

Обстановку разрядил кубинский художник Хуан Давид, который приехал на банкет с поручением от главного редпктора ведущего журнала Кубы «Боэмия»: получить у Хемингуэя согласие на перевод повести «Старик и море».

Чтобы подробнее узнать о том, как это происходило, я отправился в мастерскую художника, с которым меня связывала добрая дружба.

С 5-й авеню я свернул на тихую зеленую 28-ю улицу района Мирамар и тут же увидел Хуана. Он стоял у машины и с кем-то прощался.

В мастерской, попросив меня немного подождать, Хуан склонился над почти готовым рисунком.

— Взгляни! — сказал он через пару минут.— Как ты находишь?

Мне показалось, что в карикатуре я узнаю аргентинского писателя, только что получившего первую премию «Дома Америк» за книгу «Люди на лошадях», и я сказал:

— Точно! Через пятнадцать минут будет курьер из «Боэмии». Хочешь мате? Заваривай, я тоже выпью.

Зная, что за годы пребывания послом Кубы в Уругвае Хуан пристрастился к парагвайскому чаю, я взял манеру — пустую тыквочку, отделанную серебром, засыпал в нее чая-мате и залил кипятком.

После ухода курьера мы пристроились за маленьким столиком, и Хуан приступил к рассказу о той давней встрече в «Наутико Интернасиональ».

— Едва войдя в клуб, я застал в холле весьма удивившую меня картину. В одной стороне стояла группа приглашенных, среди которых возбужденно говорил что-то Хемингуэй. В противоположном углу мои знакомые в чем-то убеждали Масагера. Посередине висела карикатура. Мне не трудно было догадаться о причине волнения Хемингуэя, ибо я хорошо знал по собственному опыту отношение его к дружеским шаржам.

Без промедления я направился к нему. Он заметил это и встретил меня словами: «И ты тоже пришел меня...»— и ругнулся крепким испанским словцом.

В это время к нам приблизился Масагер, очевидно почувствовав в моем лице поддержку,— я уже тогда весил сто десять килограммов,— и плаксивым голосом стал жаловаться:

Хемингуэй мгновенно принял стойку боксера, и мне пришлось загородить Масагера.

«Хемингуэй, я не чемпион по боксу, но карикатурист...»

«Стойте, стойте! — поспешно прокричал я.— Дайте сказать! Я тоже карикатурист, но даю вам слово, никогда в своей жизни не стану даже пытаться рисовать вас».

«Конечно, Хемингуэй, тем более что у меня к вам есть поручение от главного редактора «Боэмии».

«Вот видишь. Тем более! Где нам быть, как не в баре? Все, все в бар!» — повеселев, пригласил он гостей.

Когда мы подошли к стойке, чувствовалось, что Хемингуэй с радостью ухватился за возможность поговорить о чем-то другом, не связанном с карикатурой. Он тут же спросил:

«Ты сам как думаешь, Кеведо [Мигель Анхель Кеведо — бывший главный редактор, он же издатель журнала «Боэмия»] хочет заработать на мне или считает вещь достойной?»

«Вы знаете, Хемингуэй, тираж «Лайфа», более пяти миллионов, разошелся в течение двух суток. Конечно, для «Боэмии» это хорошая реклама. Но ведь журнал наш продается и в других странах...»

«Да, но и повесть «стоит в ряду лучших произведений Хемингуэя. «Старик и море» обладает теми же качествами— лаконизм, искренняя сила чувства, рубленый, но живой диалог, прямое обращение к фактам, которые в его наиболее выдающихся произведениях вызывали восхищение читателей всего мира»...» — Хемингуэй остановился, будто припоминая.

На своем ломаном испанском языке он совершенно точно воспроизвел фразы из статьи литературного критика Сальвадора Буэно, которая была опубликована в журнале «Картелес» [21.IX 1952 года]. Перед тем как я отправился на встречу в клуб, главный редактор заставил меня проштудировать эту статью, и поэтому я сразу понял, откуда это. А Хемингуэй, довольный собой, продолжал цитировать:

«...Новелла «Старик и море» станет международным трубадуром, она породит во многих людях мира желание посетить нашу страну. Куба обязана достойно отметить Эрнеста Хемингуэя за его любовь к нашим обычаям, нашей жизни, нашим рыбакам, ту любовь, которая произвела на свет повесть «Старик и море»...»

«Я думаю, Хемингуэй, назначайте сумму — и делу конец,— перебил я его с нетерпением.— Вы же сами знаете, что вещь получилась. И довольны ею. Только знайте, Кеведо сказал, что мы не сможем заплатить, как «Лайф» [За право публикации повести в журнале «Лайф» писатель получил 30 тысяч американских долларов. Подсчитано, что в повести 27 тысяч слов. Критики считают, что в американской литературе «Старик и море» — наиболее высоко оплаченное произведение — свыше 1 доллара за слово].

Я помню, как он на мгновение задумался, потом на лице его появилась озорная улыбка, и, намеренно растягивая слова, он произнес:

«Хорошо! Мои условия: лучший переводчик, но обязательно кубинец, и три тысячи песо. На них журнал купит телевизоры для гаванского лепрозория. Перевод я должен завизировать. Если подходит, позвоните. Я проконсультируюсь с адвокатом, и мы подпишем договор...»

«Простите, Хемингуэй, но я думаю, вы много просите».

«У тебя что, свербит в el culo [Зад (исп., груб.)] или тебе не обещали комиссионных? »

«Ни то, ни другое. Я это делаю из чистой симпатии к вам!»

«Ну и оставайся честным и симпатизирующим посредником».— Было ясно, что Хемингуэй доволен своей выдумкой, и я знал: пытаться переубедить его — напрасный труд.

«Хорошо, Хемингуэй, пусть будет по-вашему»,— ответил я и тут же увидел, что к стойке подходит Масагер.

Лицо Хемингуэя помрачнело, а я тотчас вспомнил случай, который произошел в день перемирия с Японией [15.VIII 1945 года]. Мы с друзьями выбрались в город отметить победу и в портовом ресторанчике «Темплете» повстречали Хемингуэя с его новой женой Мэри. Там же находился Понсиано — талантливый негр, композитор и хороший художник. Тогда он зарабатывал на жизнь тем, что рисовал в общем-то удачные карикатуры на посетителей ресторана, которые тут же и продавал им за гроши.

Понсиано принялся было за мой портрет. Я подозвал его и сказал, что не стану тратить ни сентаво, а вот, мол, известный американский писатель Хемингуэй — тот может хорошо заплатить. Понсиано быстро на небольшом листе ватмана изобразил писателя за столиком и подошел к Хемингуэю со словами: «От скромного Понсиано великому Хемингуэю».

Тот бросил быстрый взгляд на портрет, молниеносным движением руки выхватил лист и разорвал на части.

«Не умеешь!» — и Хемингуэй громко выругался по-испански. А мне стало обидно за Понсиано и за себя. Я уже хотел было подняться, чтобы заступиться за него, но меня вовремя остановили.

Понсиано, низко опустив голову, стоял у столика.

«У меня не было счастья вашего сына... учиться»,— вдруг сказал он негромко и направился к выходу.

«Я вообще не люблю мазил. Брось это — я помогу тебе»,— произнес ему вслед Хемингуэй.

Сказав это, он вышел, не дожидаясь ответа. В ресторане воцарилась неловкая тишина.

Минут через десять Хемингуэй подозвал официанта и что-то шепнул ему. Тот отправился на улицу, но быстро возвратился и сообщил, что не нашел Понсиано. Тогда писатель достал из бумажника купюру достоинством в десять песо и вручил ее официанту.

Рассказ Хуана прервал телефонный звонок. Хуан извинился и пошел к аппарату в соседнюю комнату. Мне было слышно, как он объяснял, что курьер уже забрал рисунок. Возвратившись, Хуан спросил:

— Ну, об этом все, а вот на банкете, перед тем как вручить почетную грамоту и медаль, приветственную речь произносил генеральный директор Института по туризму. Он закончил ее точно по тексту словами из статьи Буэно, опубликованной в «Картелес». Хемингуэй с трудом сдерживал себя, чтобы не рассмеяться. Я, наверное, знал причину, но все же потом спросил Хемингуэя, и тот ответил: «Я думал, что только писатели сдирают друг у друга. Оказывается, и политики тоже».

Хуан взял со стола матеру, но, почувствовав, что чай остыл, тут же поставил ее обратно.

— Вот, пожалуй, и все, что я тебе могу рассказать. Но если бы ты видел, какое лицо было у Хемингуэя, когда он глядел на карикатуру...

Мне припомнилось это лицо — жутко недовольное. А рядом шарж: Хемингуэй идет по морю с животиком, корона набекрень, стакан в одной руке и трезубец в другой.

— Погоди! Я, кажется, его видел. Даю слово! И не удивляйся. На том вечере в клубе был фотограф Ариас. Он недавно подарил мне массу разных фотографий Хемингуэя. Теперь я думаю, что некоторые из них относятся к банкету. Хемингуэй бородатый, ноги обросшие, как у сатира, небольшая корона на голове, трезубец Нептуна в левой руке.

Любопытно, как эти фотографии попали ко мне в руки.

Роясь в периодике десятилетней давности, хранящейся в Национальной библиотеке Хосе Марти, я встретил в небольшой захудалой газетенке «Алерта» сообщение о том, что трансатлантический лайнер «Иль де Франс» зайдет не в Гаванский порт, а станет всего на сутки на рейде залива Матансас.

Газета оповещала об этом родственников тех кубинцев, которые на борту французского парохода возвращались из Европы на родину. Однако заметка заканчивалась словами: «...и Хемингуэю тоже придется добираться до «Ла Вихии» на автомашине».

Это уже заинтересовало меня особо, ибо наводило на след еще одного факта, связанного с жизнью писателя на Кубе. Из других газет за это и последующие числа узнаю, что «Иль де Франс» прибыл в кубинский порт 14 февраля 1957 года и что действительно Эрнест Хемингуэй вернулся на нем из Европы после полугодового отсутствия.

Местных газет города Матансаса за тот год в Национальной библиотеке не оказалось, и потому, предвкушая новые встречи с участниками еще одного события, связанного с Эрнестом Хемингуэем, я в один из ближайших свободных дней отправился в поездку.

В небольшом городе без особого труда нашел тех, кто десять лет назад встречали случайно зашедший в их порт океанский лайнер. В газетах я обнаружил пространные статьи, описывающие теплый прием, который устроили власти и местные жители писателю. Мне стало известно, что в Матансас специально по случаю прихода «Иль де Франс» приезжал гаванский фотограф, который «так усердно щелкал фотокамерой», что мешал представительнице муниципалитета произносить заготовленную ею речь. Но как звали этого фотографа или хотя бы с чего следовало начинать его поиски, никто из матансасовцев сказать мне не смог.

По возвращении в Гавану я принялся расспрашивать моих знакомых и каждого фотографа, с которым сводила работа, но того, который был нужен, не находил.

Так прошло около года. И вот однажды, по возвращении из дальней поездки в Восточную провинцию, когда я проявлял в лаборатории кубинского журнала «Боэмия» пленки с материалом, необходимым для очередной корреспонденции, Ее Величество Удача неожиданно решила улыбнуться мне одной из своих незабываемых улыбок.

Случилось это в кромешной темноте фотолаборатории, где кроме меня и моего приятеля лаборанта — но я об этом не знал — работал со своими пленками фотограф журнала. Заполняя паузу ожидания, я рассказывал лаборанту о том, как мне удалось в эту поездку сфотографировать Нобелевскую медаль Эрнеста Хемингуэя, которая хранится в соборе святой девы Каридад, покровительницы Кубы. И вдруг из темноты раздается голос:

— А у меня есть снимки банкета, на котором Хемингуэй передавал эту медаль. И еще пять-шесть пленок о нем...

От неожиданности я растерялся — такое можно только увидеть во сне или прочитать в детективном романе,— но потом сообразил:

— А в пятьдесят седьмом в Матансасе вы не снимали?..

Я подскочил на месте и рванулся к выключателю. К счастью, лаборант опередил меня, а то пленки были бы наверняка засвечены.

Фотографом оказался Рауль Константино Ариас, штатный работник редакции журнала и милый человек. Уже в тот же вечер я приобщился к архиву Ариаса, и там нашлось чему порадоваться.

Среди других фотографий писателя разных лет была обнаружена целая серия, выполненная Ариасом в день, когда кубинский Национальный институт по туризму наградил Эрнеста Хемингуэя за повесть «Старик и море» почетной грамотой и памятной медалью. Но в этом я убедился только в день нашей встречи с Хуаном. До разговора с ним никто из знавших Хемингуэя, ни сам фотограф Ариас не могли сказать, к какому событию относились эти снимки.

После встречи с Хуаном Давидом я разыскал еще многих участников того банкета и уже вполне ясно представил себе его финал.

Когда Хемингуэю вручали почетную грамоту и памятную медаль, в его адрес было сказано много приятного. Латиноамериканцы прирожденные ораторы, а буржуазные политические деятели Кубы специально изучали ораторское искусство. Об этом, думается мне. легко можно судить и по серии снимков Ариаса. На многих из них запечатлены довольные улыбки Хемингуэя — от полных пафоса и патетики речей.

Генеральный директор Института по туризму Мар-тиаль Фасио в своем приветственном выступлении, кстати, произнес и такие слова: «Новелла «Старик и море» вобрала в себя персонажи и пейзажи, которые учащенным пульсом на высоких тонах повествуют о нашем неповторимом море. Отзвук, вызванный этим произведением среди читателей Соединенных Штатов Америки, сыграл роль, которую нельзя переоценить в пользу нашей страны. Изысканное литературное сочинение— воочию проявившее незаурядный повествовательный талант его автора наличием четкого внутреннего ритма, обузданием излишних эмоций, откровенного и простого стиля, наконец, восхваления силы воли и мужества человека — новелла «Старик и море» превратилась в международного трубадура, породившего во многих людях мира неудержимое желание посетить нашу страну. Куба остается в неоплатном долгу перед Эрнестом Хемингуэем за его любовь к нашим обычаям, нашей жизни, нашим гражданам, прежде всего людям моря, которое вместе с любимым и дорогим нашим сердцам писателем из чрева своего произвело на свет столь великолепное произведение».

Когда приветственная речь была окончена, Мартиаль Фасио, человек небольшого роста, принялся обнимать Хемингуэя и уткнулся лицом в широкую грудь писателя. И тот шепотом, но так, что слышали все стоявшие поблизости, произнес: «Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что мне было бы куда приятнее, если бы Институт по туризму возглавляла женщина?»

Когда смех утих, Эрнест Хемингуэй достал из кармана гваяверы заранее заготовленное на листочке бумаги ответное слово и очень тихим голосом прочел его:

«Видные политические деятели, военные, дамы, господа и друзья!

Я плохо говорю по-испански оттого, что изучал этот язык в таких местах, как Мадрид, Памплона, Андалузия, Регла и причалы Гаванского порта,— в каждом из которых свой особый акцент.

Спасибо большое за медаль и излишние восхваления.

Однако я принимаю ее от имени рыбаков северного побережья Кубы, живущих между Пуэрто-Эскондидо и Баиа-Ондой, и хочу преподнести мою книгу, если она того стоит, моему старому товарищу по оружию Грегорио Фуэнтесу, моему еще более древнему товарищу по рыбалке Карлосу Гутьсрресу и всем старым рыбакам, ведущим лов агухи, из Кохимара — Ансельмо, «Фигу-рину», «Эль Сордо» и покоимому Маркосу Пуйгу, и всем другим живым и мертвым. Кохимар это моя маленькая, вторая родина, поэтому я не могу также обойти молчанием Хосе Мартинеса, который, как представитель морского ведомства, был лучшим другом рыбаков Кохимара и сделал для них так много.

Я хотел бы еще приветствовать и команду Кубы, которая на этих днях выиграла международные соревнования рыболовов, состоявшиеся у берегов Новой Шотландии (Канада), и всех честных спортсменов-рыбаков, ловцов агухи на спиннинг.

Каждый участник этого торжественного вечера счел своим долгом если не обнять писателя, то хотя бы пожать его руку, искренне поздравить его и сказать ему теплые слова. Только один Масагер грустно сидел в дальнем углу бара.

Однако к концу банкета, посчитав, по всей вероятности, что количество опустошенных рюмок в необходимой степени повысило уровень его красноречия, художник, прихватив с собой карикатуру, направился к писателю, чтобы принести тому свои извинения.

Хемингуэй же, пребывавший в приподнятом настроении, увидев Масагера, выхватил из рук художника лист ватмана, раскрыл и решительно насадил его на голозу художника со словами:

— Разве я похож на орангутана? ...Hijo de enana! Puto! ...He можешь — не рисуй! — потом пожал руку опешившему от удивления Масагеру и предложил ему выпить за здоровье его жены и детей.

О том, как закончилась история с телевизорами для лепрозория, автору этих строк стало известно из рассказов того же Хуана Давида и Рене Вильяреаля, которые были свидетелями разговора, состоявшегося между Кеведо и Хемингуэем — один в кабинете главного редактора журнала, другой — на кухне в «Ла Вихии», где у Хемингуэя на стене висел старинный, допотопный телефонный аппарат, который он ни за что на свете не хотел менять на новый.

«Дон Эрнесто, как вы себя чувствуете?.. Как здоровье вашей супруги?.. Говорят, у вас уже больше пятидесяти кошек?..»

«Вы что, считаете запрашиваемую мною сумму высокой?»

«С этого бы и начинали. А то — кошки... Я не для себя прошу...»

«Понимаю, мистер Хемингуэй. Но мне все равно, кому идут деньги. Поймите — они уходят из моего кармана. К тому же еще предстоит расплачиваться с переводчиком...»

«Ну, тогда идет! Пусть только обязательно заедет ко мне. Я ему должен кое-что сказать».

В архиве музея в Сан-Франсиско-де-Пуала до сих пор хранится подлинник контракта, подписанного Кеведо и Хемингуэем в январе 1953 года, по которому за право публикации повести в журнале «Боэмия» первый обязуется выплатить гаванскому лепрозорию «Сан-Ласаро» одну тысячу песо.

Перевод, выполненный кубинским писателем, оказался превосходным. Хемингуэй прочел рукопись за одно утро и тут же отправил ее с шофером Хосе Луису на работу.

«Ты хоть и врач, но много читаешь. Посмотри, чтобы мой Старик говорил по-кубински»,— попросил Хемингуэй Хосе Луиса, предупреждая его по телефону о том, что Хуан повез ему перевод.

«Ты лучше бы послал его кому-либо из кубинцев, Эрнесто,— ответил друг писателя.— Марио, например, или Куко. Я ведь испанец. Ты что, забыл?»

«А ты когда-нибудь слышал о законе противоречий?»

«Слышал. Но к чему здесь этот закон? Ты что-то путаешь!»

«Как же! Как же! Корень жизненности, внутренний источник всякого движения... Диалектика есть изучение противоречия в самой сущности предметов...»

«Хочешь сказать, что прочел брошюру, которую я оставил? Молодец!»

«Прочел. Спасибо. Но надо потолковать. А сейчас я прошу тебя, ты посмотри. За ночь! Завтра приезжай к обеду. Будет Новас Кальво. Ты мне нужен. Обязательно!»

Необходимость присутствия Хосе Луиса объяснилась сразу, как только Хемингуэй заговорил о качестве перевода С кубинским писателем. Хемингуэй поблагодарил переводчика и сказал, что вряд ли кому другому удалось бы так хорошо изложить его повесть на испанском в целом. Но вот с одним местом перевода он не согласен.

Хемингуэй указал на фразу из второго абзаца повести, где речь идет о «коричневых пятнах», которые обычно выступают на лицах рыбаков тропических морей. Переводчик назвал эти пятна солнечной кератомой, как, собственно, и должно быть. Но Хемингуэй тоном, не допускавшим возражений, заявил, что эти пятна — «кожный рак».

«Они неопасны, но это рак!» — безапелляционно заявил он.

Переводчик заметил, что он специально консультировался с врачами-дерматологами и поэтому «неопасный кожный рак», как значилось в оригинале, перевел употребляемым в действительности термином, означающим «коричневые пятна». Хемингуэй упорствовал. Не разубедило его и утверждение Хосе Луиса:

— Пойми, Эрнесто, кожный рак, так называемая базалиома,— это совсем иное заболевание. В твоем произведении речь действительно идет о солнечной кератоме, об изменении кожного покрова, которое вызывается чрезмерным воздействием на кожу ультрафиолетовой радиации. Ее, как ты знаешь, в здешнем солнечном свете предостаточно, но раковых заболеваний она не вызывает,— авторитетно закончил свои уговоры Хосе Луис.

— Ну что ты говоришь, Фео? Не вызывает... А у меня что? Рак! Ты посмотри на мое лицо. Эти пятна — рак кожи. И я знаю — он неопасен. Ну все! Измените одно слово, и мы пойдем обедать,— Хемингуэй ласково положил свою огромную пятерню на маленькое плечо переводчика, и тот тут же согласился.

Повесть «Старик и море» на испанском языке была опубликована в журнале «Боэмия» 15 марта 1953 года, а через две недели появилась и на страницах испанского издания журнала «Лайф».

— Папа,— вспоминает Рене Вильяреаль,— долгое время не разрешал убирать испанский экземпляр «Лайфа» на полку в библиотеку, говоря всем, кто приходил к нему в дом, что его повесть лучше звучит на испанском языке, чем на английском...

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Почетный турист