Папоров Хемингуэй на Кубе Последний год на Кубе

Единственное, что могло испортить день,— это люди,
но если удавалось избежать приглашений, день становился
безграничным. Люди всегда ограничивали счастье —
за исключением очень немногих, которые несли
ту же радость, что и сама весна.
"Праздник, который всегда с тобой"

Новое десятилетие, 1960 год, чета Хемингуэев встречала в Кетчуме. Проводив испанских друзей — Кармен и Антонио Ордоньесы остались в восторге от северных гор и долин, — Эрнест, Мэри, доктор Сэвирс и местные друзья хорошо охотились. Эрнест посвежел и рвался в бой — с нетерпением ждал дня, когда по-серьезному станет к «конторке», за работу над «Опасным летом».

После кетчумского звенящего неба, бодрящего холода, снега, скрипевшего под ногами, конец января в Гаване — это лучшие дни нашего крымского лета — показался Хемингуэю жарким. Но рабочий настрой — страница складывалась за страницей в ящик, где, как говорил Хемингуэй, они «отлеживались» и «остывали»,— каждое утро гнал его к книжной полке, на которой заготовлены дюжина отточенных карандашей и стопка чистой бумаги. Рукопись «Опасного лета» неимоверно разрасталась, и не было ни сил, ни мужества остановить себя. К тому же хотелось, чтобы рассказ, заказанный «Лайфом», стал произведением, которое не только не уступало, но было бы лучше «Фиесты».

Между тем за границами «Ла Вихии» разворачивались интересные события. Соединенные Штаты, используя свои испытанные методы, применили к Кубе экономические санкции, а Советский Союз взял и протянул руку помощи. В Гаване, жители которой так мало знали об СССР, со дня на день ожидалось открытие большой Выставки достижений в области науки, техники и культуры. В городе появились люди из страны, где книги Хемингуэя издавались рекордными тиражами, где у писателя было наибольшее число почитателей, и он говорил своему другу: «Фео, будь на стреме, ты в любой день можешь понадобиться».

И первая встреча состоялась... и запомнилась! Произошла она, казалось бы, по воле случая, но ничего нет в жизни случайного — все закономерно.

Секретарь Советской ассоциации дружбы и культурного сотрудничества со странами Латинской Америки Владимир Кузьмищев, прибывший в Гавану, вместе с ее председателем Арамом Хачатуряном находился в просторном холле сверхсовременной гостиницы «Гавана-Хилтон», когда увидел вошедших в отель — мужчину и двух женщин...

С Володей Кузьмищевым мы знакомы давно по Ассоциации. Уже в Москве, в своей небольшой квартирке, обилием книг и сувениров из разных стран мира во многом напоминающей гостиную «Ла Вихии», с матерой в руках, угощая меня парагвайским чаем, он рассказывал:

— Мужчина был намного выше среднего роста, худощав, при ходьбе немного сутулился. Женщина постарше, со спортивной выправкой, казалась решительной и энергичной; девушка была намного выше ее — скорее долговязая, нежели стройная. Лицо мужчины показалось мне знакомым. «Да ведь это Хемингуэй! — осенило меня. — Ну, конечно, Хемингуэй! Его борода. Седые, коротко остриженные волосы, немного взлохмаченные, а вернее, небрежно причесанные. И эти удивительные глаза...»

— Женщина постарше,— очевидно, Мэри Уэлш , а девушка — его секретарь Валери Смит, — замечаю я.

— Да! Однако с милой Валери, как ты ее называешь, я больше не встречался. Вместе с тем еще в Москве, собираясь в дорогу и следуя верному жизненному принципу «а вдруг!», я уложил в чемодан только что вышедшее тогда в свет двухтомное издание избранных произведений Хемингуэя. Я знал, что Хемингуэй, в отличие от большинства его соотечественников, терпеть не мог интервью, бесед и иных проявлений любопытства к его личности. В той ситуации, как ты сам понимаешь, следовало незамедлительно пускать в ход привезенное из Москвы «оружие». Женщины направились к лестнице, что вела на второй этаж, в центре вестибюля и стали изучать висящие там пестрые афиши. Скоро обе женщины оказались рядом со мной, и я спросил: «Скажите, пожалуйста, этот высокий седой сеньop — Хемингуэй?» Старшая приложила палец к губам и произнесла: «Тс-с... А почему это вас интересует?» Между тем Хемингуэй заметил, что я подошел к его спутницам, и двинулся в нашу сторону. Слова «последнее московское издание Хемингуэя, еще пахнущее типографской краской» я договорил, когда он уже стоял рядом. Нет, не рядом — в двух шагах и боком к нам, явно слушая, о чем мы говорим, даже наклонился слегка.

— В то время он уже неважно слышал на одно ухо, значит, стоял к вам левым боком.

— Совершенно верно! Но создалось весьма забавное положение: всем свои видом Хемингуэй показывал, что не интересуется нашей беседой, хотя речь шла именно о нем. Мы продолжали говорить о нем в третьем лице. Я повторил то, что рассказал женщинам, и добавил, что прихватил с собой водку и икру. Хемингуэй изредка бросал в мою сторону взгляд чуть смеющихся глаз Мне показалось, он одобрил такую форму общения, и вскоре подключился к нам. Я не помню голоса его, помню только, что говорил он тихо — за это ручаюсь, и тоже о себе в третьем лице! Получалось примерно так: «Да, Хемингуэю будет приятно узнать, что в Москве вновь изданы его книги... Интересно, что в них вошло?.. Ему захочется посмотреть на московское издание, пахнущее типографской краской, но еще приятнее будет заполучить их в свою библиотеку... Убежден, что московская водка и икра настолько высокого качества, что не повредят здоровью Хемингуэя... Вам повезло, мы сможем вручить все это ему лично...»

— Не думай обо мне так примитивно! Я продолжил игру. И когда заявил, что хотел бы вручить книги, водку и икру сам, Хемингуэй все понял: глаза его блеснули озорным огоньком. Он протянул мне руку, широко улыбнулся: «Сеньор, Хемингуэй приглашает вас отобедать у него дома». Я, глазом не моргнув, тут же выпалил, что хотел бы просить разрешения прибыть в гости к Хемингуэю со своими друзьями, композиторами Хачатуряном и его женой Макаровой. Услышав имя Хачатуряна, Хемингуэй принялся благодарить меня за возможность с ним познакомиться. Я вынул записную книжку, но она мгновенно оказалась в руке Хемингуэя. Он сам записал адрес и номер телефона. Вот они! Затем мы расстались. Впечатление от первой встречи было большое. Оно сохранится навсегда. Я как сейчас вижу перед собой этого симпатичного человека, жизнерадостного, полного тонкого юмора, не всегда лежащего «на поверхности», по-детски любопытного и в чем-то наивного...

— И вы отправились в «Ла Вихию» конечно же на следующий день!

— Не угадал! Так складывалось, что мы несколько раз переносили встречу с ним. Но наконец, оказались у ворот с предостерегающей надписью: «Здесь не принимают без предварительной договоренности». Нас, однако, ожидали, встретили у ворот и повели через сад. Дом и окружающая его густая растительность производили впечатление чего-то запущенного, даже обветшалого. Полторы дюжины ступенек из бетона — с выбоинами и трещинами — подняли нас на площадочку, отделенную от дома еще несколькими ступеньками. Дверь распахнулась, и на пороге появился улыбающийся Хемингуэй. Он сбежал к нам на площадку. За ним спешила Мэри. Знакомства в обычном понимании этого слова не потребовалось. Мы лишь установили, что «рабочим языком» на кубинской земле может быть только испанский большинством голосов было отвергнуто предложение Арама, чтобы Папа говорил, в тот день только по-армянски. Мэри подхватила чету композиторов под руки и повела их в дом. Мы чуть отстали, и Хемингуэй, подмигнув, с видом заговорщика, вдруг выпалил: «Говно!» Я удивился — это было так чисто и смачно сказано по-русски: «Кто вас научил?» Он очень мило улыбнулся,— когда мне бывает не по себе, я и теперь часто вспоминаю ту его улыбку: «Советские танкисты в Испании. Отличные были парни!»

— Однако этим его русский лексикон и ограничивался. Правда, у нас кто-то утверждал в печати, что он говорит по-русски.

— Я спросил его об этом. «К сожалению, нет! Уж очень труден ваш язык»,— ответил он и пропустил меня в гостиную. Хозяева принялись знакомить нас со своей обителью. Дом, как и сад, выглядел слегка запущенным. Он не был старым, он был «седеющим», обжитым до уютности, такой естественной и бесхитростной, что без нее тот жилой дом мог бы быть музеем, официальной конторой, залом для торжественных приемов. В гостиной, за спинкой дивана, разделявшего ее почти пополам, на нескольких составленных в ряд или на одном длинном столе — не помню, была выставлена батарея самых разнообразных по форме и содержанию бутылок. Да что я тебе говорю — ты же все это знаешь! Но наши «Столичные» пополнили коллекцию. Когда Хемингуэй показывал нам свой рабочий кабинет, кто-то спросил, правда ли, что он решил некоторые из своих наиболее популярных романов подвергнуть переработке, и не только стилистической...

— Об этом тогда много писалось в западной прессе,— пояснил я.

— Да, но Хемингуэй не ответил. Он задумчиво посмотрел в окно. Потом положил на пюпитр привезенные нами два тома — все это время он носил их с собой, в левой руке или под мышкой,— раскрыл первый из них и попросил перевести названия опубликованных произведений. Дело это оказалось не из легких. Ряд названий в оригинале я не знал, а простой перевод на испанский или английский иногда приводил к курьезам. Он радовался им, но перечнем остался недоволен. Помолчал, потом спросил, отчего же нет романа «По ком звонит колокол»? Что мне оставалось делать? Я ответил: «Сеньор Хемингуэй, это всего-навсего двухтомник». Он поглядел на меня — и вновь запомнился на всю жизнь! Улыбнулся мягко, без обиды и сказал: «Ну, конечно, трехтомник, наверное, будут составлять другие люди. Подождем! А сейчас, знаете, давайте выпьем!» Да, еще одна деталь. Он очень обрадовался тому, что предисловие было написано Иваном Кашкиным. «Если вас действительно интересует творчество американца Хемингуэя, читайте русского Кашкина»,— продекламировал он, и нам троим — Хачатуряну, Нине Владимировне и мне — показалось, что он таким образом предложил нам не возвращаться больше к теме о Хемингуэе-писателе. Тут же он настойчиво потащил нас к бутылкам.

— Но в те годы он уже мало пил. Как правило, на следующий день после выпивки он плохо себя чувствовал. Спиртное тогда уже активно действовало на зрение, он не мог работать, расстраивался.

— Я этого не заметил. Он откупорил «Столичную», взял ее за горлышко, разболтал и забулькал, показывая нам, как умеет пить. Я высказался за текилу, попросил соль и лимон и удивился. Старик не знал, как пьют текилу. Ему понравилось, что соль сыплют на кисть у основания большого и указательного пальцев, затем, выпив рюмку, слизывают языком. За столом мы, к сожалению своему, убедились, что Хемингуэй не имел ни малейшего представления о нашей послевоенной литературе. В магазинах дореволюционной Кубы он ничего, естественно, купить не мог, а ни одна из наших организаций ему ничего не посылала. Мне самому стало стыдно. Он вспомнил лишь про книгу и показал ее нам — «Над картой Родины», которую ему прислал из Сантьяго, куда заходило наше торговое судно, какой-то моряк. «Моряком» оказался писатель Н. Михайлов — он ходил в «кругосветку» и воспользовался случаем. К концу ужина Хемингуэй высказал мысль, которая показалась мне ответом на вопрос, заданный ему о намерении переписать некоторые свои сочинения: «Литературный стиль изменяется не только от поколения к поколению. Сами писатели переживают свои «литературные периоды». Поэтому необходимо перечитывать собственные произведения, чтобы «раннее творчество» не противоречило бы «зрелому периоду». Но дает ли это право писателю «исправлять» свои же собственные ошибки, которые прежде не казались ему ошибками? Впрочем, никто не может запретить ему сделать это, а рассудит его, например, Кашкин»,— весело закончил он. Хачатурян спросил, нравится ли ему Куба.

— Интересно, что он ответил? Нынче многие утверждают, с молчаливого согласия Мэри, что Хемингуэй подумывал уехать обратно в США, поскольку, мол, ему не по душе были перемены на Кубе.

— Более искренних высказываний не могло быть! Он заявил, что провел на Кубе превосходные годы своей жизни, что «Ла Вихиа» для него уютный дом, где ему хорошо работается. Единственная помеха, о которой он упомянул,— были люди. Они мешали своими бесцеремонными посещениями. Да еще... автомат — проигрыватель пластинок, «траганикель», как его прозвали кубинцы, рев адского изобретения американцев, доносившийся из кафе снизу, из селения. О кубинской революции он говорил с неподдельным восторгом. Нас обмануть было нельзя. Хемингуэй рассказывал нам, как играл в бейсбол с Камило Сьенфуэгосом. «Они все — честные и мужественные,— сказал он,— а это не так уж часто случается среди местных правителей. Впервые на Кубе у власти стоят честные люди. Это и есть в жизни самое главное».

— Полное взаимное уважение добрых, но далеких друг другу людей.

— Да! Они не оставляли впечатления интимно близкой супружеской пары. Излишняя корректность, подчеркнутая вежливость Мэри скорее обращали на себя внимание и невольно вынуждали задумываться. А что, у них были сложности?

— Отношения их — дело биографов, материал хорошего современного романа. Помнится мне, ты как-то писал, что Хемингуэй, «узнав про свой страшный недуг, не мог поступить иначе: не в его характере было ожидание мучительного конца». Ты и сейчас так думаешь?

— Думаю, что его вынудила совершить подобное неизлечимая болезнь... А что еще?

— С его болезнями Хемингуэй мог бы жить и по сей день. Что сегодня для человека восемьдесят лет? Но о том, что было, расскажу позже. Сейчас лучше послушай, что он говорил о тебе. Мне передавали его друзья, с которыми он делился. «Танкисты в Испании были хорошими парнями, но этот Володя — из нового поколения», и дальше следовали дифирамбы, которые здесь мы опустим. Мне было приятно слушать пересказ его слов. Хемингуэю понравилось, что ты понимал и подхватывал его шутки, иногда чересчур скабрезные, и отвечал ему тем же, нравилось, что ты проявлял широту взглядов, знание американской литературы. Небось, готовился к встрече?

— Да нет, все ведь читают — только одни тут же забывают, а другие сохраняют в памяти. Ничего особенного, а вот пошутить, тем более двусмысленно, он любил. И в испанских скабрезностях был мастак!

— Остался доволен тем, что ты пил с ним вровень — это немногим удавалось — и не терял нити разговора, отлично держался. Глядя на вас троих — все вы ему показались очень разными,— он сделал вывод, что вы скромные, бесхитростные и простодушные, что лишены всяких условностей и ложной буржуазной воспитанности. Ему было с вами хорошо.

— Знаешь, я не раз пытался составить самому себе четкий ответ на вопрос, почему у нас, у славян (поляков, словаков, русских...), такая особая, глубокая и в тоже время не то, чтобы скрываемая, но не декламируемая налево и направо, скрытая, своя, таинственная любовь к Хемингуэю. Однозначно — ответа не получалось. Сейчас думается, что в этом и нет нужды. Но вот почему Хемингуэй любил нас? Тут можно сказать просто — зная нас по Достоевскому, Толстому, Тургеневу, Гоголю, Чехову, он находил близкие его духу черты, подтверждение его собственного миропонимания и состояние перманентного просветления, приходящего с пониманием того, что человек не может дальше жить так, как жил до сих пор. Это ему было сродни! Но вот отчего в двадцатые и тридцатые годы он так стремился попасть в Россию, а в сороковые и пятидесятые — не поехал? Он конечно же обсуждал события, делавшие на ни глазах нашу историю, в этом нет сомнения, но те, кого считаю соавторами этой книги, не донесли до меня высказываний Хемингуэя по существу. И никто не мог сообщить, почему он не посетил нашу страну.

— Да, сожалел, что не состоялось больше встречи, и в беседе с Микояном то и дело повторял: «А это я слышал от Володи! А это мне рассказывал Володя!»

— Седьмого февраля меня попросили позвонить Хемингуэю, чтобы передать ему о желании Анастаса Ивановича повидать его. Хемингуэй тут же ответил, что готов в любое время. Они встретились на следующий день. Нам с Хачатуряном предстояла поездка в Сантьяго. Перед отлетом домой я позвонил Хемингуэю по телефону, попрощался. Мы договорились встретиться в Москве.

Посещение Анастаса Ивановича Микояна для «вихиян» было событием. Хемингуэй приоделся, повязал галстук, но все же показался тем, кто сопровождал высокого гостя, одетым «по-дачному — в серой рубашке и полузастегнутом джемпере». Все на финке волновались, и более всех — ее хозяева. Но визит прошел, как принято выражаться, на высоком уровне. О некоторых подробностях лучше других рассказал на страницах нашей прессы Серго Микоян.

«Мы посетили Хемингуэя в его доме... Можно было ожидать, что живой классик будет выглядеть торжественным и серьезным. Однако он оказался на редкость непосредственным, живым и веселым человеком, который несколько иронически относится к тому, что его считают великим писателем, и уж ведет себя во всяком случае не как великий. Возможно, это и есть особенность подлинного величия?

...Жизнерадостный и при этом немного застенчивый человек, Хемингуэй не любит официальной обстановки, церемоний, чествований... Началась наша беседа далеко не так, как того требуют правила вежливости, культивируемые «великими мира сего». Когда «великому» говорят приятные вещи, он обычно скромно улыбается и благодарит. Но Хемингуэй реагировал иначе.

Когда он проводил нас в гостиную, мой отец сказал ему, что является не только его читателем, но и почитателем. Хемингуэй несколько сурово посмотрел на него и — в лоб, почти грубо — спросил:

— А что именно вы читали из моих произведений? Сразу стало ясно, что этот человек чужд лицемерия, фальшивой вежливости, слепого поклонения модным талантам, если даже в роли такого таланта выступает он сам.

Последовал детальный ответ с названием не только романов, но и небольших рассказов. Видимо, и этого ему показалось мало. Хемингуэй все еще не ответил самому себе на вопрос: зачем приехал к нему русский министр? Чтобы в газетах появилось сообщение о визите? Ничто не претило бы ему больше этого.

— А что именно вам понравилось в моих произведениях?

— Пожалуй, больше всего меня подкупает и нравится то, что вы умеете находить в своих героях — самых простых людях, занимающих «низшие» ступеньки на общественной лестнице, такие качества и такие чувства, которые подчас недоступны представителям привилегированных слоев общества.

Выло сказано еще что-то — я не могу сейчас восстановить весь разговор. Помню только, что после этих слов Хемингуэя словно подменили. Глаза его потеплели, улыбка уже не сходила с уст, смех и шутки как бы заполнили дом светом еще более ярким, чем щедрое кубинское солнце.

У меня появилось ощущение, что мы находимся в доме старого знакомого, с которым нас связывает давняя искренняя дружба...

...А. И. Микоян подарил Мори Хемингуэй альбом с репродукциями картин ленинградского Эрмитажа. (На альбоме рукой Микояна сделана надпись: «На память о посещении дома многоуважаемого писателя, которого высоко ценят в Советском Союзе,— Эрнеста Хемингуэя».— Прим. автора.)

Супруги Хемингуэй очень заинтересовались и другими подарками, например, озвученной моделью «спутника». Особенно позабавила их русская народная игрушка кустарного производства — «матрешка» — пять «матрешек» разного размера, одна в другой. Мы привезли писателю и русскую водку...

А. И. Микоян спросил Хемингуэя, не предполагает ли он посетить Советский Союз, где он так популярен. Писатель ответил:

— Мне уже шестьдесят лет, и я не могу себе позволить откладывать осуществление своих планов. Сейчас я пишу новый роман. Рассчитываю, что он будет не хуже «Фиесты». Пока не закончу, вряд ли смогу прервать работу. Но потом я хочу обязательно побывать в вашей стране...

...Встреча с Хемингуэем была очень дружественной...»

Анастас Иванович сообщил, перед тем как покинуть «Ла Вихию», о решении выплатить Хемингуэю в виде гонорара за переведенные и изданные в Советском Союзе произведения писателя сто тысяч долларов, по десять тысяч в год.

— Папа поблагодарил,— рассказывает Роберто Эррера,— но отказался принять деньги. Он сделал бы это в том случае,— сказал он,— если его американские коллеги также получили бы гонорар за свои произведения.

Был еще один момент. Ваши товарищи, по всей вероятности, не знали, что из десяти тысяч, которые ему предлагались в год, он восемь четыреста должен был бы отдать в казну США в качестве налога.

В те дни писателя посетила и делегация работников открытой в Гаване советской выставки, и была еще одна встреча, которая началась с пикантного курьеза.

В Гавану, в связи с открытием выставки, прибыл корреспондентом «Комсомольской правды» журналист Валентин Машкин. Естественно, он горел желанием попытаться получить интервью у известного писателя. Машкин нашел телефон и несколько дней звонил в «Ла Вихию». Однако безуспешно. Но вот ответил Рене и попросил подождать. Рене пошел сообщить о звонке Хемингуэю, работавшему в своем кабинете.

— Папа, извините, вам звонит Машкин. Говорит, что из Москвы, хочет с вами встретиться.

Хемингуэй, не произнося ни слова, заспешил на кухню к телефонному аппарату и, сняв с гвоздя трубку, произнес:

— Hello! Welcome you! I am waiting for you![ Привет! Приветствую вас! Я жду вас! (англ.)] Машкин несколько замешкался от такого теплого приема, но сказал бодро:

— Я хотел бы встретиться с вами, мистер Хемингуэй.

— Да где вы, черт возьми! Почему до сих пор не у меня? Вы где сейчас находитесь?

— Я немедленно посылаю к вам автомобиль. Мой шофер вас найдет!

— Спасибо, мистер Хемингуэй, но у меня есть машина.

— Так катите без промедления ко мне. Шофер у вас кубинец? Скажите ему, что в Сан-Франсиско-де-Паула, а там любой укажет, где я живу.

— Можно, я приеду с моими друзьями — их двое?

— О чем разговор? С вами — хоть батальон! Машкин не совсем понимал, что происходит, отчего

ему, вот уже несколько дней тщетно пытавшемуся соединиться с Хемингуэем, так вдруг повезло. Он весело сообщил своим друзьям, что Хемингуэй их ждет, и они поехали.

Ворота финки были распахнуты, машину ждали. Хемингуэй встречал их на площадке у бунгало. Когда Машкин и два его приятеля, молодые люди его же возраста, вышли из машины, Хемингуэй заглянул внутрь и, не увидев там никого, не скрыл разочарования.

Машкин не растерялся, протянул руку, поздоровался.

— Позвольте, но я полагал, что вы... гораздо старше... вы примерно мой ровесник, а...— Хемингуэй задумался.

— Я перед вами, какой есть! Корреспондент московской газеты «Комсомольская правда», органа советской молодежи...

— Постойте, постойте! Как вас зовут? Как ваша фамилия?

Хемингуэй изобразил на лице гримасу, но тут же расхохотался и схватил себя за живот.

— God damm it! Я же принял вас за Кашкина. Вы хоть такого знаете?

— Не только знаю, но и привез вам от него привет. Он долго болел, но сейчас чувствует себя лучше.

— Вот незадача! Ну что ж, раз уж вы здесь и привезли привет от моего друга, ничего не поделаешь — наверстаю день завтра. Проходите, давайте знакомиться.— И сразу: — Но я должен вас предупредить — у меня интервью брать трудно. Я не говорун!

И все-таки Машкин после встречи с Хемингуэем направил в свою газету пространную корреспонденцию, где сообщалось:

«Крепкий седовласый старец в легком спортивном костюме выходит навстречу. Впрочем, то ли это слово — старец? Уверенная, энергичная походка, живой взгляд, молодо улыбающийся рот.

...На книжной полке мы замечаем несколько томиков Достоевского.

— Я вообще высоко ценю русскую литературу. Можно сказать, что в какой-то степени я сформировался как писатель под ее влиянием. Произведения Пушкина, Гоголя, Толстого, Тургенева очень много дали мне в те годы, когда я был начинающим.

— Да, «Тарас Бульба»,— хозяин широко улыбается, нахмурившись, крутит головой.— Какая великолепная вещь!

Посреди гостиной — маленький квадратный столик-недоросток. Он весь заставлен початыми и непочатыми бутылками вина.

— Я вижу, вам нравится не только русская литература, но и русская водка?

Среди бутылок уже наполовину опорожненная «Столичная».

— Подарок господина Микояна.— И продолжает шутливо: — Секрет водки — это великий секрет, до сих пор еще не раскрытым нерусской частью населения земного шара.

...— Что же заставляет вас работать так напряженно?

— Каждый человек рождается для какого-то дела. Каждый, кто ходит по земле, имеет свои обязанности в жизни. Мой долг — писать. Я сызмала мечтал стать писателем. У меня сейчас большие планы, но мало, к сожалению, остается времени для их исполнения. Я хочу писать хорошо. Сейчас я работаю над маленькими рассказами и заканчиваю большой роман. Рукописи трех других романов хранятся в сейфе Национального банка...

...Я, признаться, люблю прохладу. Холод — это полезно для здоровья... Я всегда очень хотел посетить Советский Союз. Как-то все не выходило. И языка я тоже не знаю русского. А сейчас я слишком стар, чтобы выучить его. Но я слышал, как говорит господин Микоян, и мне понравилось — красивый язык... Я очень доволен, что ваш заместитель премьер-министра посетил мой дом. Я давно не встречался с советскими людьми... Передайте, пожалуйста, мой привет Кашкину. Это мой хороший друг, хотя я его никогда не видел: мой переводчик и мой критик, очень строгий, но справедливый критик.

...Уже прощаясь, мы просим писателя через газету «Комсомольская правда» обратиться с несколькими словами к советским юношам и девушкам.

Я плохой советчик и еще более плохой пророк,— говорит Хемингуэй.— В молодости я терпеть не мог стариков резонеров. Но если вы все-таки настаиваете, вот вам совет для молодежи: «Умейте быть по-настоящему счастливыми и никогда ничего не бойтесь. В жизни надо дерзать!»

Вечером в тот же день в «Ла Вихию» приезжал доктор Эррера. Он привез очень ценные глазные капли, которые были обнаружены им в личной аптеке какого-то бежавшего с Кубы магната. Хосе Луис застал Хемингуэя в плохом расположении духа.

— Что это так тебя? Все дни был весел и причин для радости хоть отбавляй. Не работал сегодня? — спросил доктор.

— Да настроение, как тебе сказать, и приятное, и паршивое. Были у меня с утра трое sovieticos. Один из них позвонил, назвал себя; я обрадовался, подумал, что наконец в Гавану прилетел Кашкин, принял его,— оказывается, он Машкин. Ну, думаю, хоть русские, выпью с ними — они же оказались советскими журналистами, им надо было на какой-то официальный прием — не стали! День сломался... Выпить было не с кем...

— Радуйся тому, что не составили компанию. Никакие капли не помогут, если будешь много пить. Расстройство у тебя, Эрнесто, пойми, не только от усталости, роговая оболочка слабеет от постоянного отравления алкоголем.

Из журналистов с Хемингуэем встречался и корреспондент «Известий» Леонид Камынин. Казалось, Хемингуэй в те февральские дни был переполнен информацией о Советском Союзе, о том, как там его читают и уважают, и все-таки он с интересом беседовал с Леней Камыниным, позировал перед его фотокамерой и сказал, когда провожал к машине: «Если бы я был военным, никогда не пожелал бы стать генералом, но был бы первым среди полковников».

Более других повезло Генриху Боровику, представлявшему журнал «Огонек». Боровик был посмелее, понапористее, и Хемингуэй выделил его — пригласил с собой на рыбалку. Они выходили в море на «Пиларе». Боровик вспоминает: «Уже поздно. Скоро полночь. Мы прощаемся... Пройдет несколько часов, и на рассвете снова, высокий, седой, он встанет к своей конторке, и

карандаш медленно и трудно начнет двигаться по бумаге, выписывая без наклона слова, рожденные сердцем и умом этого замечательного человека».

Тогда, весной 1960 года, Хемингуэй напряженно работал над рукописью «Опасного лета», собирая в кулак всю свою волю. Он становился, прямо на глазах, замкнутым, малоразговорчивым, раздражался по пустякам. Он был не в силах вырваться из плена материала, собранного им; хотелось себе, всем — и Мэри — доказать, что он может... Но обстановка кругом мало способствовала созданию необходимого покоя. Революционное правительство Кубы не желало и думать о подчинении Вашингтону, и можно было ожидать в ближайшее время обострения отношений с США. Дома, особенно за обеденным столом, Мэри часто заводила разговоры на эту тему. Хемингуэй жаловался Роберто Эррере, что Мэри таким тоном сказала Герберту Мэтьюзу, когда тот в марте посетил «Ла Вихию», что он «теперь стал национальным героем революционной Кубы», что явно обидела этим Мэтьюза.

Когда же 22 марта всему миру стал известен геройский поступок молодых советских военнослужащих, продержавшихся в небольшом ботике сорок девять дней и ночей в открытом океане, Хемингуэй передает в редакцию газеты «Комсомольская правда» телеграмму: «От всей души приветствую победу молодости над океаном».

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Последний год на Кубе