Папоров Хемингуэй на Кубе Суицид

В этот ранний час на озере, в лодке, возле отца,
сидевшего на веслах, Ник был совершенно уверен,
что никогда не умрет.
Эрнест Хемингуэй «Индейский поселок»

Сообщение о трагической гибели Эрнеста Хемингуэя вызвало скорбь утраты, но прежде того — удивление.

Ум отказывался верить в то, что «великий Хем» мог случайно застрелить себя. Все засыпали друг друга вопросами.

Мне же хотелось найти ответ на три из них. Почему полицейские и судейские власти США, претендующие на строгую объективность, не опровергли версию вдовы, а сразу согласились с ней? Почему вездесущие всезнающие журналисты не сказали правды? Почему в сообщениях — ни слова о завещании?

Хемингуэй представлялся мне не тем человеком, который способен покончить с собой из-за какой-то царапины. Если он лишил себя жизни — была причина, и веская! И он не мог о ней не сказать! Должен был! Остановился я тогда на выводе, точнее, предположении, вывод пришел гораздо позже: Хемингуэй непременно написал перед смертью такое, что не подлежало огласке...

Теперь я ни на йоту не сомневаюсь в том, что писатель оставил предсмертные слова.

Мы знаем, что, дважды пытаясь застрелить себя, он писал и не пожелал никому показать написанное, пока был жив. В день гибели, с того момента, как он спустился из спальни в кабинет, и до рокового выстрела прошел час, час десять минут. Возможно ли допустить, что Хемингуэй, уже несколько месяцев твердо знавший, что ему следовало делать, за час до гибели стал бы чистить зубы, совершать утренний туалет, делать гимнастику? Нет, конечно же нет — он писал...

Он мог взять из подвала (как? почему?) ружье до того, как сел к столу, или после, мог распустить пояс халата или не делать этого, мог смотреть на вчерашние цветы или не смотреть, мог сложить или не складывать написанное в конверт, вообще конверта могло и не быть — конец предыдущей главы лишь попытка представить себе сцену гибели Хемингуэя. Но утверждение, что он перед кончиной своей писал,— это не домысел, это вывод, вытекающий из фактов, из накопленных мною знаний о нем. Хемингуэй писал... И сегодня я нисколько не сомневаюсь в том, что миру неизвестны последние строчки, оставленные Хемингуэем,— их постарались скрыть от нас. Причина — они содержали печальную правду. Он должен был объяснить подоплеку, заставившую его пойти на столь крайний и необычный для него шаг.

В Соединенных Штатах Америки встретили сообщение о смерти Хемингуэя как сенсацию, а не как печальный факт кончины национального писателя. Там не стеснялись использовать его мировую известность и присуждение ему Нобелевской премии, когда это играло на национальный престиж, но забыли обо всем этом в дни похорон...

А они были более чем скромными! Как это объяснить?

Вдова, дети, брат, три сестры, несколько близких друзей и еще человек пятнадцать, ну пусть — двадцать минут.

Нация, теснившая незаурядного, талантливого, думавшего иначе, не похожего на других «циничных американских обывателей», «практических людей», нация, толкнувшая Хемингуэя на преступление, на суицид, затем «осудила» его, как в свое время Марка Твена, за «непрактичность», как «неудачника в бизнесе и семейных отношениях».

Хемингуэй вынужден был пойти на суицид: иного выхода, следует подчеркнуть,— начиная с лета 1960 года — у него не существовало. И осуждать его за этот поступок невозможно. В мире сплошных уловок и лжи трудно честному человеку вот так просто взять да и выйти из игры. А тот, кому все же удается, тот... неизбежно гибнет. Таков уж их закон!

Тип, редчайший вид, к которому принадлежал Хемингуэй, был заведомо осужден на вымирание...

Дальше я снова поведу рассказ, обращаясь к записям и документам.

И первое слово — корреспонденту Ассошиэйтед Пресс, писавшему 1 августа 1961 года из Кетчума:

«Составление 31 июля официального свидетельства о смерти известного писателя Эрнеста Хемингуэя не раскрыло тайны его насильственной смерти.

Следователь округа Блейн Рей Макголдрик подтвердил, что оставил незаполненным то место в свидетельстве, которое поясняло, была ли смерть вызвана несчастным случаем или это самоубийство.

Тело Хемингуэя было найдено 2 июля в вестибюле рядом с жилой комнатой в его охотничьем доме в Кет-чуме. Он бы убит выстрелом из обоих стволов одного из его дробовых ружей.

Макголдрик сообщил корреспонденту Ассошиэйтед Пресс, что в графе свидетельства о смерти, где приводится медицинское заключение, говорится, что Хемингуэй скончался от «причиненного им самим огнестрельного ранения в голову».

«Это .единственное указание, имеющееся в свидетельстве»,— заявил следователь.

В свидетельствах о смерти, выдаваемых в штате Айдахо, имеется также графа, где следователь обязан определить, является ли причиной смерти несчастный случай, самоубийство или убийство.

На вопрос, оставил ли он это место незаполненным, Макголдрик ответил: «Конечно, да». Однако он указал, что не предполагает, чтобы кто-либо стал оспаривать правильность свидетельства о смерти.

Следователь исключил возможность, что страховая компания возбудит судебное дело с тем, чтобы определить причину смерти. Макголдрик сказал, что если бы речь шла о страховом полисе, требующем выплаты в двойном размере страховой компенсации за случайную смерть, страховая компания возбудила бы судебное дело и потребовала решения суда о выявлении причины смерти. Однако Хемингуэй,— заявил он,— «не имел никакого страхового полиса вообще, как сообщили его жена и сын. Нам именно это и надо было знать».

Да, «именно это» и не более того вы, американский следователь, хотели узнать... Платить ли страховую компенсацию или нет? И все! А как же все-таки с действительной причиной «причиненного им самим огнестрельного ранения в голову»? Возможно ли, хотя бы в силу ваших профессиональных обязанностей, умолчать . господин следователь? Для вас оказалось возможным, не исключено — и необходимым... Мы же пойдем дальше.

Агентство Рейтер из Кетчума 8 июля 1961 года сообщало:

«Вдова Эрнеста Хемингуэя, лауреата Нобелевской премии, писателя, гибель которого 2 июля потрясла весь мир, заявила сегодня, что Хемингуэй оставил по крайней мере два неопубликованных романа.

Госпожа Хемингуэй в своем нервном интервью, данном ею журналистам, первом после смерти писателя, заявила, что одна рукопись ( находится в банковском сейфе близлежащего городка Хейли, а другая — в кубинском банке.

Хемингуэй, которому почти исполнился 61 год, оставил также несколько стихотворений и других работ, сказала г-жа Хемингуэй, однако она не знает, где они находятся.

Вдова писателя утверждала также, что не собирается публиковать эти работы тотчас, из-за налоговой обстановки. Г-жа Хемингуэй сообщила журналистам, что, основывать на поведении мужа в вечер накануне смерти, она уверена, что выстрел был случайным».

Муньос Унсайн, специальный корреспондент Пренса Латина, тот уже сделал выводы:

«В принципе, говорят, неуважительно писать о гибели того, кто сам сумел так замечательно описать смерть; о гибели того, от кого ее не ждали; о гибели столь ненужной для всех и столь необходимой для самого Эрнеста Хемингуэя.

Мне же думается, как раз неуважительно пребывать в молчании перед столь горькой утратой...

Хемингуэй убил себя! И сделал это так, как делал все в своей жизни,— никому не дав отчета. Он совершил последний выстрел в свою собственную голову, поскольку полагал, что это было необходимо. Прежде ему было необходимо входить с оружием в руках в Париж, убивая фашистов; целовать кубинский флаг, по возвращении на землю освобожденной Кубы; сражаться на стороне Испанской республики; бежать из Соединенных Штатов; стрелять в куду, львов и носорогов; писать так, как иные строят дом,— добротно, кирпич за кирпичом...

Эрнест Хемингуэй убил себя..1. Поступил он так, поскольку— помните «Индейский поселок»—«не мог вынести, должно быть», и было ему просто, поскольку «все зависит от обстоятельств»... и сделал это он, ибо не мог больше делать то, что ему хотелось... и еще — он чувствовал себя опустошенным... «не мог вынести» и пустил себе пулю в лоб».

Рене Вильяреаль рассказывает со скорбью: «Папа, как уехал, так почти мне не писал. Больше других весточек получал Роберто. Я знал, что с Папой что-то происходит. Моя жена собиралась отдохнуть в Варадеро вместе с другими жителями Сан-Франсиско — мы это делали каждый год. Мне не хотелось, а она взяла да и заплатила деньги вперед. За несколько дней до отъезда я получил письмо от Папы. Он написал его из Рочестера, перед последним выходом из клиники «Майо». Я переживал за Папу, чувствовал себя плохо, не хотел ехать, но жена упросила. Письмо то...» — Рене не решился показать мне последнее письмо Хемингуэя, хотя и держал его передо мной, позволив прочесть лишь первую строчку. Он не показал этого письма и ни одному из журналистов США, в свое время, сразу после гибели Хемингуэя, пронюхавших, что оно есть у Рене, и настойчиво добивавшихся его за приличные деньги. Рене лишь пересказал мне его содержание.— «Рене, у Папы кончается бензин! Мне плохо, и приближается конец. Я не могу читать, а ты знаешь, как мне это всегда нравилось и как я не мог без этого жить. Врачи мне запретили есть то, что я люблю, никаких жиров, ничего острого, ни соли, ни напитков. Мне плохо, со мной покончили. Я в весе «вельтер» [Вес боксерской категории от 61,5 до 66,9 килограммов. Обычный вес Хемингуэя 97—98 кг] не могу ни рыбачить, ни охотиться — полное бездействие — и не могу, совсем не могу писать. Продолжай следить за домом, за кошками, за петухами. Папа тебя никогда не забудет, не забывай и ты его. Обнимаю. Папа». Я был на пляже. В субботу все пили, танцевали, веселились, а мне было не до этого. Жена сердилась, а я сидел на пляже, забирал в руку песок, а он сыпался сквозь пальцы, и вдруг слышу, как по радио — приемник был у знакомого мулата — передаю! сообщение о том, что с Папой случилось несчастье. Я помчался к автобусной остановке и — домой в чем был. «Зачем он это сделал? Что теперь будет со мной?» — думал я и горько плакал. Пассажиры, наверное, обращали на меня внимание, но мне было все равно. Я страдал больше, чем когда потерял родного отца... Поздно вечером, как приехал в «Ла Вихию», позвонил доктору Хосе Луису. Мы оба решили — Папе незачем было так поступать. С ним там что-то сделали...» Марио Менокаль упрекает:

— Совсем ни к чему было Эрнесту уезжать из Гаваны. Он плохо себя чувствовал. А тут укатил один в Испанию! Там совсем расклеился. Пил наверняка с испанцами много, не соблюдал диеты. Да еще возникла какая-то проблема с уплатой налогов. Он серьезно заболел, свихнулся. Его обследовали, и надо было лечить в психиатрической лечебнице, но Мэри вместе с издателями воспротивилась. Лечили его, но... А ведь врачи в Нью-Йорке так и сказали: «Лучше пусть газеты напишут, что Хемингуэй лечился в психиатрическом диспансере, чем те же газеты напишут, что он покончил с собой». Так оно и вышло...

— Мы расстались. Он подмигнул заговорщически, но... его планы не сбылись. Помню, я был у него в среду, ровно за неделю до отъезда. Мэри ни на минуту не оставляла нас одних, а Эрнесто все порывался сказать мне что-то. В тот вечер я уехал от него с неловким чувством того, что Мэри сознательно помешала мне стать его духовником. А он нуждался, и насколько — это я понял много позже! Ему нужно было поделиться со мной своими мыслями, излить душу, возможно — посоветоваться. Я был очень занят тогда организацией санитарной службы повстанческой армии, она реорганизовывалась, я не смог еще раз выбраться к нему. Узнал о его решении уехать по телефону. В день отъезда уже не было времени, да и он бодрился. Но я понял, что ему следовало действовать решительно и не тянуть. О том, что мисс Мэри не показала в семейном годовом отчете 50 тысяч, отданных Эрнестом какому-то проходимцу, и, значит, не уплатила с них налогов, Эрнесто, по всей вероятности, узнал, когда находился в Испании. На него, подорвавшего силы трудным летом и весьма привольной жизнью в Испании, это известие подействовало как удар хлыстом. Отрицательный эмоциональный момент был настолько сильным, что вызвал депрессивный синдром. Мне писали друзья, в том числе врачи Тамамес и Мадинавейтиа, что Эрнесто пребывал в состоянии безотчетной тревоги, в жутко подавленном настроении. То метался с места на место, то запирался на несколько дней в номере и болезненно ожидал встречи с полицией. При виде своих соотечественников, например, прямо в ресторане на глазах у всех сползал под стол, прятался за дверью...

— Это верно, Хосе Луис, что в конце октября Хемингуэя обследовали специалисты в Нью-Йорке? Правильно ли было их решение? Они не могли ошибиться? — мои вопросы требовали однозначных ответов.

— Да, депрессивный синдром был налицо, и госпитализация в психиатрическую больницу была совершенно необходима. Я бы это сделал еще в Испании. Он же улетел в Нью-Йорк. Не нашел в себе сил принять единственно правильное решение. А дальше — больше! Он, ослабленный недугом, решил все же осуществить свое намерение возвратиться на Кубу — стал требовать от Мэри, чтобы она продала дом в Кетчуме и прочее... и оказался в клинике «Майо».

— Чем было вызвано то, что его увезли лечиться 1 так далеко? Неужели ни в одном из близлежащих соседних городов не было подходящего лечебного заведения?

— Скорее всего дело в том, что у Майов работали врачи, которых хорошо знала Мэри. Но клиника не была специализированной, и там с ним поступили...— Хосе Луис прикусывает нижнюю губу и теребит нос рукой.— Тринадцать электрошоковых процедур! Бедняга, как он только их вынес? И еще... в июле 1961 года он весил 150 фунтов! Согнать с него более 25 килограммов веса! Это ясно младенцу! Его ослабляли по всем направлениям. Потом ему уже ничего другого не оставалось...

— Я понимаю, что жизнь сложна, Хосе Луис,— ее не всегда запрограммируешь, но как можно допустить, что в доме, где дважды совершались попытки лишить себя жизни... оставалось ружье? Его, верно, убрали с находившейся в кабинете подставки в подвал. Но ключи от подвала лежали себе просто за горшком с цветами, стоявшим на подоконнике кабинета...— я пожимаю плечами и пристально смотрю в глаза доктора.

— Многое трудно объяснить. Надо было находиться рядом... Там ведь умеют делать из мухи слона, но и умеют скрывать! Зачем нужно было Мэри объявлять всему миру, что Эрнесто случайно застрелил себя? И шериф, и следователи,— они обмануться не могли, а поддерживали ее версию! Я не сомневаюсь, доказать это сейчас практически невозможно, но в его деле не обошлось без политики...

Доктор Мануэль Инфиеста Бахес свидетельствует:

— Последние три года жизни на Кубе Хемингуэй частенько лечился у меня. Летом шестидесятого1 я навещал его два раза в неделю. Он был сложным пациентом: симпатичным, с ним было приятно говорить, но лечить нелегко. Чересчур тонкий настрой, сложная душевная организация. Нервы, как он любил говорить, были у него «хэйр триггер», чувствительны, как волосок. Он выпивал, и поэтому медикаменты не оказывали на него должного действия. Я часто вызывал его на раз-говоры о политике. Он хотя И Э8ВЛ меня хорошо, однако осторожничал, старался от этой темы уйти. Он всей душой приветствовал Кубинскую революцию, и как-то я заговорил о ней. Так он прямо и сказал: «Извините, доктор, я иностранец, и мне не к лицу говорить о политике. Я люблю Испанию, как может любить ее североамериканский индеец, а теперь я люблю и Кубу — "Fifty — fifty" [Поровну (англ.)]. И это все!» Под конец жизни он хотел вложить деньги в какое-то выгодное дело, но его обманули. Это его сильно потрясло. Он жаловался мне, просил сильнодействующих транквилизаторов. Я ему достал новый немецкий препарат, тогда он подарил мне шкуру красавца куду,— доктор Инфиеста показывает мне шкуру, на обратной стороне которой крупно рукой Хемингуэя написано коричневыми чернилами: «Esta bicho de Kilimanjaro con muchas gracias de tu amigi Hernesto Hemingway*.— «Эта животное с Килиманджаро с глубокой благодарностью от твоего друга Эрнесто Хемингуэя».

— Как вы относитесь, доктор, к кончине Хемингуэя?— задаю вопрос, переписывая в тетрадь надпись на шкуре.

— У него не могло быть иного конца! Он был слишком мягким среди твердых, левым среди правых и правым среди левых. Если бы еще не уезжал с Кубы! Если бы нашел силы отсидеться в «Ла Вихии»... Не мог подчинить себе Мэри, так взял бы да отправил ее одну. Потом бы вновь соединились... Но там, в США, у него произошел... там, в США, все было сделано, чтобы он не возвратился на Кубу. Он намеревался перевести свои сбережения в Англию и вернуться. Он искренне верил в звезду кубинской революции и знал, я думаю — он получил заверение Кастро, когда они встречались на конкурсе,— что ему, как американцу, ничего на Кубе не грозит. Но он не умел играть в шахматы, а другие умели, и очень хорошо...

— Однако вы не станете отрицать, доктор, что Хемингуэй умел разбираться в людях,— заметил я.

— О, да! Он был чрезвычайно просвещен и начитан. Действительно обладал редким даром знания души человеческой.

— Души ли? — спросил я и уставился доктору в глаза.

— Возможно...— доктор пожал плечами...— Скорее, конечно, не столько души, сколько сознания. Хемингуэй быстро по облику: одежде, состоянию рук — он очень не любил грязных ногтей,— двум, трем фразам, сказанным его собеседником, получал нужную ему информацию, помножал ее на свои знания и давал безошибочную оценку человеку. Хемингуэй часто мог даже имитировать ход чужих мыслей, очерчивать круг интересов собеседника, определять силу его воли. Но до поры до времени! Раньше ведь у него получалось так, что литературоведы признали за ним даже хемингуэевскую школу. С конца же пятидесятых он страдал из-за утраты простоты, легкости, прозрачности в своей работе — так, вероятно, выразился бы литературный критик. Он прежде выбирал единственно нужную мысль из хаоса роившихся мыслей в голове. Так получилось с ним, что, может быть, в самую нужную минуту своей жизни он и не разобрался. Мы все здесь знали историю его болезней. Метод лечения там — был неверным. Ну, скажните, при его-то болезнях: гепатит, диабет и гипертония, к чему было сгонять с него столько веса? Порядка 25 килограммов! Чтобы ослабить его умственные силы — другого ответа нет!

Висенте Кубильяс, кубинский журналист, в связи с первой годовщиной со дня смерти Эрнеста Хемингуэя опубликовавший в журнале «Боэмия» статью о своей беседе с Роберто Эррерой, говорит:

— Не выстрел из ружья, заряд которого Хемингуэй направил в собственную голову, лишил жизни великого писателя. Задолго до этого невежественный лекарь сделал из Папы Хемингуэя ходячего мертвеца, назначив ему электрошоковые процедуры.

Роберто Эррера произносит слова, старательно взвешивая каждое из них. Он сознает, сколько взрывной силы кроется для собеседника в том, о чем с глубоким волнением он говорит. Двадцать лет близкой дружбы связали его и Хемингуэя как двух братьев, а может быть, даже сильнее. Никто, кроме него, не знает стольких интимных подробностей жизни великого писателя... Плотные кольца дыма на миг скрывают лицо Роберто Эрреры, закурившего сигарету.

— Когда Папу положили в клинику «Майо», указания там были чересчур строги. Есть только с ложечки, кругом сестры, сиделки! Никакой инициативы! Никаких резких движений! Это было для Папы ударом в спину. Человек с его кипучей энергией был не в силах сидеть, сложа руки. И вдруг он оказался в постели, в окружении врачей и сиделок, людей, которые следили за ним и глядели на него с состраданием. Это на человека-то, который, не колеблясь, предпочел бы все что угодно состраданию!.. Представьте теперь, как он мог себя чувствовать. Мне кажется — прескверно!.. В довершение всего на сцене появляется врач, назначающий Хемингуэю электрошоковые процедуры. И что же происходит? Клиника «Майо» выписывает лишь оболочку Эрнеста Хемингуэя. Его гений, гений, давший Хемингуэю бессмертие, погиб, остался в частицах зловещих электродов, чудовищного электрического аппарата, которые сжимали его виски... Там, в больнице, было покончено с личностью Хемингуэя. Из клиники писатель вышел другим человеком. Папу лишили его уникальной, почти фотографической памяти, которая позволяла ему, никогда и ничего не записывающему, помнить самые незначительные события жизни, без ошибок называть имена, пересказывать содержание всеми давным-давно забытых бесед. Он помнил и счет лучших встреч бейсбольного сезона 1921 года, и имена бойцов Интернациональной бригады, сражавшихся в Испании. Я уверен, что Хемингуэй, писатель, неутомимо и постоянно работавший, оказался лицом к лицу со страшной трагедией. Он почувствовал, что не в состоянии далее координировать свои мысли, что не может больше писать. До нервного припадка, который случился с ним сразу же в клинике «Майо», и до электрошоковых процедур он регулярно писал мне письма. После я с удивлением обнаружил, что письма за него пишет Мэри...

Наш разговор близится к концу. Это чувствуется по тону Эрреры.

— Вот почему я без боязни беру на себя смелость утверждать: Хемингуэй укрылся в деревенском домике в Кетчуме потому, что, выписавшись из больницы, чувствовал себя духовно разбитым. Там, в одиночестве, растерянный, окруженный миром, из которого он уже не мог черпать силы, питавшие его талант, Папа решил вырваться из страшного круга...

— Днем 2 июля мне позвонил мой приятель и сообщил, что только что по американскому радио слышал о том, что с Хемингуэем в его собственном доме произошел несчастный случай и он погиб. Я тут же позвонил в Пренса Латина и получил подтверждение. Я не спал всю ночь! Не мог поверить, а внутренний голос вдруг заговорил, что так оно и должно было случиться. Все очень плохо сложилось для Папы. Его отношения с мисс Мэри заставляли желать много лучшего. С годами он слабел и уже многому не в состоянии был противиться, а она... она была сильнее его и поступала так, как считала нужным...

— Роберто, ты временно исполнял роль секретаря Хемингуэя, а в списке служащих «Ла Вихии» значился постоянно. Как ты это объяснишь? — мой вопрос вызвал недовольную мину на лице Роберто Эрреры, но он все-таки ответил.

— Этим пользовались, чтобы снизить сумму налога.

Папа узнал, он взбунтовался, но затем смирился. Финансовые дела в доме вела мисс Мэри. Она и не подала за пятьдесят девятый год сумму в пятьдесят тысяч долларов. Это вывело Папу из себя, и он серьезно заболел. А лечили его... Я не знаю почему, могу только догадываться... но с Папой, и у меня нет другого слова, в клинике «Майо» просто разделались. Электрошоками лишили его воли и памяти, курсом лечения — физических сил. Так Папа... перестал быть Хемингуэем. Что ожидало его? Он вынужден был... поступить так, как поступил! И во многом был сам виноват. Он это сознавал, но никогда, даже на электрическом стуле, Папа не признался бы в этом, хотя знал, что не сумел устоять, взять верх, оказался слабее других. А пожинать собственные плоды, горькие, унижающие достоинство, превращавшие его в раба... было выше его сил... И он покончил с собой так, как мог сделать только Хемингуэй — в лучшие свои годы — наверняка! Две «семерки»— и от прекрасной головы остались лишь нижняя челюсть и левое ухо, все остальное вместе с мелкой дробью влепилось в потолок...

— Кто из кубинских друзей Хемингуэя летал на похороны?

— Насколько я знаю — никто! Дети, брат Лестер, сестры кетчумские друзья, Джанфранко... Адриана хотела. Была уже на аэродроме. Там ее буквально за руки схватили родственники. Она намеревалась прилететь в Гавану, чтобы сжечь «Ла Вихию». Такова была ее реакция... Из Кетчума мне была прислана телеграмма. Вот она: ROBERTO HERRERA CALLE 36 = 3307 MARIAN АО IIAB AN А = WANT YOU AS AN HONORARY AND PALLZEARER FOR PAPA OUR TNANKS = MARY AND FAMILY». В слове «pallzearer» вкралась опечатка, вместо буквы «z» должна быть «b», и тогда это переводится: «ПРОСИМ ВАС БЫТЬ ПОЧЕТНЫМ ПОКРОВОНОСИТЕЛЕМ ПАПЫ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ = МЭРИ И СЕМЬЯ». Но даже если бы мог, я не полетел бы! Патрик прибыл из Африки, но, мне кажется, после похорон прекратил все контакты с Мэри. Папа умер на чужбине, среди чужих людей...

Эти слова можно проиллюстрировать заявлением Патрика Хемингуэя, которое он сделал в интервью «Литературной газете», будучи у нас, в Москве: «...еще более печальным фактом для меня было то, что отец умер не у себя дома. Когда я приехал на похороны и увидел, где и как он жил в Айдахо, я понял, что это не его дом, а временное пристанище...»

Похоронен Эрнест Хемингуэй — такова была его воля — не на кладбище, а в поле, на участке земли, купленной им специально для этой цели. Первым лег в нее, еще в 1939 году, молодой охотник Джин Ван Гильдер, случайно погибший во время охоты с Хемингуэем от пули другого участника — неопытного стрелка. На бронзовой дощечке отлиты слова Хемингуэя: «Он вернулся к холмам, которые любил, и теперь он станет частью их навеки». В 1959 году — и Хемингуэй вновь опускал гроб в могилу — там была положена еще одна плита: Джон Тейлор Уильяме по прозвищу «Медвежий след» или «Полковник». Теперь рядом в долине есть еще одно скромное надгробье с надписью: «Эрнест Миллер Хемингуэй. Июль 21, 1899 — Июль 2, 1961».

Таким был конец жизни, которой завидовали и которой многие стремились подражать, жизни, породившей легенду, однако имевшей, как и всякая медаль, оборотную сторону. Нам, нашему поколению, а вернее, следующему за нашим предстоит изучить ее, эту «айсберговую» жизнь, и во многом разобраться. Изучить и разложить по элементам — в памяти невольно всплывает осуждение Монтегаццы: «Это было бы все равно, что раздробить красивую бабочку для того, чтобы лучше разглядеть ее красоту».

Нет! В случае с Хемингуэем, утверждавшим, что «человек один не может ни черта» и взявшим в качестве эпиграфа к роману "По ком звонит колокол" слова Донна: «Нет человека, который был бы, как остров, сам по себе; каждый человек есть часть материка, часть суши...», следует... Следует, поскольку тогда то, что было сказано этим писателем в его произведениях и еще в большей степени в его письмах, предисловиях и речах, засветится через призму его биографии, его жизни по-иному. И еще потому, что надо людям жить так, чтобы не было необходимости создавать легенды. Крушение кумиров — процесс болезненный и... для развития общества вовсе не необходимый.

Когда станут общим достоянием письма Хемингуэя и архив, теперь уже миссис Мэри Хемингуэй, когда более дотошный, скрупулезный, ничем и никем не связанный,— не в пример Карлосу Бейкеру —исследователь пронаблюдает жизнь этого незаурядного человека, особенно ее кубинский период, будет положено начало новому Эрнесту Миллеру Хемингуэю.

Предсмертные строки! — вот что следовало, прежде всего, узнать в день его кончины...

Мэри Хемингуэй в своих воспоминаниях говорит сейчас, после его смерти, о трудностях жизни с Хемингуэем. Хемингуэй сказал о них своей смертью. Мэри оправдывается, Хемингуэй — обвиняет!

Юрий Папоров. Хемингуэй на Кубе - Суицид — конец и начало!